Было выразить какими-либо иероглифами.

То же самое произошло со многими другими идеями, например, с идеей «эволюции», как её понимает «научное» мышление. Она ничему не соответствовала и ничего не вы­ражала. В мире реальностей для неё не оказалось места. Я понял, что могу определять, какие идеи являются живыми и какие — мёртвыми: мёртвые идеи не выражались иерогли­фами, а оставались словами. Я обнаружил, что в обычном человеческом мышлении имеется огромное количество таких мёртвых идей. Кроме уже упомянутых, к мёртвым идеям при­надлежали все так называемые социальные теории. Они просто не существовали. За ними скрывались только сло­ва и никакой реальности; точно так же идея «справедливости» (понятая в обычном смысле «компенсации» или «воздая­ния») оказалась в высшей степени мёртвой. Одна вещь не может компенсировать другую, один акт насилия не разру­шит результаты другого акта насилия. Вместе с тем, идея спра­ведливости в смысле «стремления к общему благу» также оказалась мёртвой. Вообще говоря, с этой идеей связано крупное недоразумение. Она предполагает, что вещь может существовать сама по себе и быть «несправедливой», т. е. противоречить какому-то закону; но в реальном мире всё составляет единство,в нём нет двух таких вещей, которые противоречили бы друг другу. Есть единственное различие: между живыми и мёртвыми вещами. Но как раз это различие мы не понимаем, и выразить эту идею нашим языком, как бы мы ни старались, вряд ли удастся.

Всё это отдельные примеры. Фактически же почти все идеи
и понятия, которыми живут люди, оказались несуществующими.
С глубоким изумлением я убедился в том, что лишь
очень немногие идеи соответствуют реальным фактам, т. е.
существуют. Мы живём в совершенно нереальном, фиктивном
мире, спорим о несуществующих идеях, преследуем несу-
ществующие цели, изобретаем всё, даже самих себя.
Но, с другой стороны, в противоположность мёртвым идеям,
которые не существовали нигде,являлись и живые идеи, непре­
рывно встречающиеся вновь и вновь во всём, о чём я в то
время размышлял, что узнавал или понимал.

Во-первых, существовала идея триады,или троицы, которая входила во всё. Затем весьма важное место занимала и многое могла объяснить идея четырёх элементов: огня, воздуха, воды и земли.Эта идея была реальной, и во время экспериментов я понимал, как она входит во всё и соединяется со всем благодаря триаде. Но в обычном состоянии связь и значение этих двух идей от меня ускользали.

Далее, существовала идея причины и следствия. Как я

уже упоминал, в иероглифах эта идея выражалась весьма определённым образом; но она никоим образом не была свя­зана с идеей «перевоплощения» и относилась исключительно к обычной земной жизни.

Очень, большое, пожалуй, главное место во всём, что я узнал, занимала идея «я». Иначе говоря, чувство или ощу­щение «я» каким-то непонятным образом менялось внутри меня. Выразить это словами очень трудно. Обычно мы плохо понимаем, что в. разные моменты нашей жизни мы по-разному ощущаем своё «я». В этом случае, как и во многих других, мне помогли мои же более ранние опыты и наблю­дения снов. Я знал, что во сне «я» ощущается иначе, не так, как в состоянии бодрствования; также по-иному, но совсем иначе ощущалось «я» и в моих экспериментах; Чтобы выразить это точнее, скажу, что всё, что обычно воспри­нималось как «я», стало «не-я»; а то, что воспринималось как «не-я», стало «я». Но и это далеко от точного описа­ния того, что я ощущал и что узнавал. Думаю, что точ­ная передача здесь вообще невозможна. Необходимо только отметить, что, насколько я могу припомнить, новое ощущение «я» во время первых экспериментов вызывало у меня ужас. Я чувствовал, что исчезаю, теряюсь, превращаюсь в ничто. Это был всё тот же ужас бесконечности, о котором я уже говорил; но только возник он с противоположной стороны: в одном случае меня поглощало Всё, в другом — Ничто. Но это не играло роли, ибо Всё оказывалось эквивалентным Ничто.

И вот что замечательно: позднее, в последующих экспе­риментах, то же самое исчезновение «я» вызывало уже во мне чувство необыкновенного спокойствия и уверенности, которое нельзя сравнить ни с одним из обычных наших чувств и ощущений. В то же время я как будто понимал, что все неприятности, заботы и беспокойства связаны с обычным ощу­щением «я», проистекают из него, а также образуют его и поддерживают. Поэтому с исчезновением «я» исчезали и все горести, заботы и волнения. Когда я ощущал, что я не существую, всё остальное делалось очень простым и лёгким. В эти мгновения я даже удивлялся по поводу того, что мы взваливаем на себя такую ответственность, когда во всё вводим «я» и во всём начинаем с «я». В наших идеях и ощу­щениях «я» есть какая-то ненормальность, своеобразный фан­тастический самообман, граничащий с кощунством, как если бы каждый из нас называл себя Богом. Я чувствовал, что только Бог мог называть Себя «Я», что только Бог и есть Я.

Но и мы называем себя «я», не замечая скрытой в этом. иронии.

Как я уже сказал, необычные переживания, связанные с моими экспериментами, начались с изменений в восприятии «я»; вряд ли они были бы возможны в случае сохранения обычного восприятия «я». Эти изменения — самое существенное в новом состоянии сознания; от них зависело всё, что я чувствовал и чему мог научиться.

Что же касается - того, что я узнал во время своих экспериментов (особенно того, что относится к расширению познавательных способностей), то там оказалось много необыч­ного, такого, что не входит ни в одну из известных мне теорий.

Сознание, общавшееся со мной при помощи движущихся иероглифов, придавало этому вопросу особое значение; оно стремилось запечатлеть в моём уме всё, что было с ним связано, делая, таким образом, главный упор на методах по­знания.

Я хочу сказать, что иероглифы объяснили мне, что, кроме обычного познания, основанного на показаниях органов чувств, расчётах и логическом мышлении, существуют три других вида познания,которые отличаются друг от друга и от обычнцго способа, познания не степенью, не формой, не качеством, а всей своей природой, как отличаются друг от друга явления совершенно разных порядков, не имеющие общих измерений. В нашем языке для таких явлений имеется лишь одно наз­вание; если мы признаём их существование, мы называем их интенсивным, усиленным познанием; т. е., признавая, их отли­чие от обычного познания, мы не понимаем их отличия друг от друга. Согласно иероглифам, именно это является главным фактором, мешающим нам правильно понять взаимоотношение между нами и миром.

Прежде чем попытаться дать определение «трём видам познания», я должен сделать одно замечание. Сообщениям о формах познания всегда предшествовал какой-нибудь мой вопрос, не имевший, определённой связи с проблемами позна­ния, но, очевидно, как-то противоречивший неизвестным мне законам познания. Так, например, эти сообщения почти всегда возникали тогда, когда я пытался из области абстрактных проблем перейти к конкретным явлениям и задавал вопросы, каравшиеся живых людей или реальных предметов, или же меня самого в прошлом, настоящем или будущем.

В таких случаях я получал ответ: то, что -ты хочешь узнать, можно узнать тремя способами. Имелось а виду, что

- 349

существует три способа познания, — не считая, конечно, обыч­ного, с помощью органов чувств, расчётов и логического мыш­ления, который при этом не рассматривался и возможности которого предполагались известными.

Далее следовало описание характерных признаков и свойств каждого из трёх способов. Казалось, кто-то ста­рался передать мне правильные понятия о вещах, считая особенно важным, чтобы именно это я понял как следует.

Попытаюсь по возможности точно сообщить читателю всё, что относится к данному вопросу; сомневаюсь, однако, что мне удастся полностью выразить даже то, что понял я сам.

Первое познаниепроисходит необычным путём, как бы благодаря внутреннему зрению; оно касается вещей и событий, с которыми я связан непосредственно и в которых прямо и лично заинтересован: например, если я узнаю что-нибудь о событии, которое должно произойти в ближайшем буду­щем со мной или с кем-то, кто мне дброг, причём узнаю об этом не обычным способом, а при помощи внутреннего зрения, это и будет познанием первого вида если я узнаю, что пароход, на котором Я собираюсь плыть, потерпит кру­шение или что в такой-то день одному из моих приятелей будет грозить серьёзная опасность, и что при помощи таких-то шагов я смогу её предотвратить, — это будет познанием первого вида, или просто первым познанием.Необходи­мое условие этого познания составляет личный интерес. Личный интерес особым образом соединяет человека с пред­метами и событиями, сообщая ему во взаимоотношениях с ними некую «познавательную позицию». Личный интерес, т. е. присутствие заинтересованной личности, является едва ли не главным условием «угадывания судьбы», «ясновидения», «предсказания будущего»; без личного интереса это позна­ние почти невозможно.

Второе познаниетакже имеет дело с вещами и событиями нашей жизни, для познания которых, как и в первом случае, мы не располагаем обычными средствами, но при втором познании ничто не связывает нас с объектом или событием лично. Если я узнаю, что потерпит крушение пароход, судьба которого меня лично не интересует, на котором не плывут ни мои друзья, ни я сам; или что делается в соседнем доме, не имеющем ко мне никакого отношения; или кем в действи­тельности были личности, признанные историческими загад­ками (такие как «Железная маска», Димитрий Самозва­нец или граф Сен-Жермен); или опишу будущее либо прошлое какого-нибудь человека, опять-таки не имеющего ко мне ни­какого отношения, — всё это будет познанием второго вида.

Познание второго вида является самым трудным, почти не­возможным: если человек случайно или при помощи специаль­ных методов узнаёт больше, нежели это доступно другим людям, он, несомненно, приобретает это знание первым

способом.

Второй вид познания содержит в себе нечто незаконное. Это и есть «магия» в полном смысле слова. По сравнению с ним первый и третий способы познания представляются простыми и естественными, хотя первый путь, связанный с эмоциональным подходом, предчувствиями и разного рода же­ланиями, выглядит психологическим трюком, а третий вид Познания кажется продолжением обычного познания, но следующим новым линиям и новым принципам. Третье познаниеосновывается на знании механизма всего (Существующего. Зная весь механизм и взаимоотношение от-дельных его частей, легко найти мельчайшую деталь и с Абсолютной точностью предрешить всё, что с ней связано. Таким образом, третье познание есть познание, основанное на расчёте. Рассчитать можно всё. Если известен механизм всего Существующего, можно вычислить, какая погода будет стоять в течение месяца или целого года; вполне возможно опре-Делить день и час любого случая. Можно будет рассчитать значение и смысл любого наблюдаемого события, даже самого малого. Трудность познания третьего рода состоит, во-первых, B необходимости знать весь механизм для познания мель-чайшей вещи; во-вторых, в необходимости привести в дви-жение всю колоссальную машину знания для того, чтобы узнать нечто совершенно незначительное и мелкое. Вот приблизительно и всё, что я «узнал» или «понял» о трёх видах познания. Я хорошо вижу, что идея "выражена в этом описании неадекватно, так как многое, возможно, самое важное, давно ускользнуло из моей памяти. Это справедливо пo отношению не только к вопросу о познании, но и ко всему, что я писал здесь о своих экспериментах. К таким описаниям следует относиться с большой осторожностью, по-нимая, что в них утрачено девяносто девять процентов того, что чувствовалось и понималось во время самих экспе­риментов.

Очень своеобразное место в моих экспериментах занимали попытки узнать что-либо об умерших. Обычно такие вопросы оставались без ответа, и я смутно сознавал, что в них самих скрывается какая-то принципиальная ошибка. Но однажды я получил на свой вопрос совершенно ясный ответ. Более того, этот ответ был связан с ощущением смерти, которое

я пережил за десять лет до описываемых экспериментов; само ощущение было вызвано состоянием интенсивной эмоции.

Говоря об этих случаях, я вынужден коснуться чисто лич­ных переживаний, связанных со смертью одного близкого мне человека. В то время я был очень молод, и его смерть произ­вела на меня совершенно угнетающее впечатление. Я не мог думать ни о чём другом и старался понять загадку его исчез­новения, как-то разрешить её; мне хотелось также уяснить взаимные связи людей. И вдруг во мне поднялась волна новых мыслей и чувств, оставившая после себя ощущение удивительного спокойствия. На мгновение я увидел, по­чему мы не можем понять смерть, почему она так пугает нас, почему мы не в состоянии найти ответы на вопросы, которые задаём себе в связи с проблемой смерти. Этот умерший человек, о котором я думал, не мог умереть уже потому, что он никогда не существовал. В этом и заключалось решение вопроса. В обычных условиях я видел не его самого, а как бы его тень. Тень исчезла; но реально существовавший человек исчезнуть не мог. Он был больше того, каким я его видел, «длиннее», как я сформулировал это для себя; и в этой «длине» неким образом скрывался ответ на все вопросы.

Внезапный и яркий поток мыслей исчез так же быстро, как и появился. Через несколько секунд от него осталось только что-то вроде мысленного образа. Я увидел перед собою две фигуры. Одна, совсем небольшая, напоминала неясный человеческий силуэт. Она представляла собой этого человека, каким я его знал. Другая фигура была подобна дороге в горах; видно было, как она петляет среди холмов, пересекает реки и исчезает вдали. Вот чем он был в действительно­сти, вот чего я не мог ни понять, ни выразить. Воспоми­нание об этом переживании долгое время сообщало мне чувство покоя и доверия. Позднее идеивысших измерений позволили мне найти формулировку для этого необычного «сна в бодрственном состоянии», как я называл своё пере­живание.

И вот нечто, напоминающее описанный случай, произошло со мной во время моих опытов.

Я думал о другом человеке, который также был мне бли- . зок; он умер за два года до опытов. В обстоятельствах его смерти, как и в событиях последнего года жизни я находил немало неясного; было много и такого, за что я мог в глубине души порицать себя, — главным образом, за то, что отдалился от него, не был с ним достаточно близок, когда он, воз­можно, нуждался во мне. Находились, конечно, возражения против подобных мыслей; но полностью избавиться от них

я не мог; и они опять привели меня к проблеме смерти, а также к проблеме жизни по ту сторону смерти.

Помню, как однажды во время эксперимента , я сказал себе, что если бы я верил в «спиритические» теории и в возможность общения с умершими, то хотел бы увидеть этого человека и задать ему один вопрос — всего один!

И вдруг, без всякой подготовки, моё желание исполни­лось, и я его увидел.Это не было зрительное ощущение: то, что я увидел, не было похоже на его внешнюю оболочку; передо мной мгновенно промелькнула вся его жизнь.Эта жизнь и была им. Человек, которого я знал и который умер, никогда не существовал. Существовало что-то совсем другое, ибо жизнь его не была простой вереницей событий, как мы обычно описываем жизнь какого-то человека; жизнь — есть мыслящее и чувствующее существо,которое не меняется фактом смерти. Знакомый мне человек был как бы лицомэтого существа; лицо, скажем, с годами меняется, но за ним всегда стоит одна и та же неизменная реальность. Выражаясь фигурально, можно сказать, что я видел этого человека и разговаривал с ним. На самом же деле, при этом отсутствовали зрительные впечатления, которые можно было бы описать; не было ничего похожего на обычный, разговор. Тем не менее, я знаю, что это был он; и именно он сообщил мне о себе гораздо больше, чем я мог спросить. Я увидел с полной очевидностью, что события последних лет его жизни были так же неотделимы от него, как и черты лица, которые я знал. Все эти события последних лет были чер­тами лица его жизни, и никто не мог ничего в них изме­нить, совершенно так же, как никому не удалось бы изменить цвет его волос и глаз или форму носа. Точно так же никто не был виноват в том, что данный человек обладал именно этими чертами лица, а не другими.

Черты его лица, как и черты, последних лет жизни, были его свойствами; это был он. Видеть его без событий послед­них лет жизни было бы так же необычно, как вообразить его с другой физиономией, — тогда это был бы не он, а кто-то другой. Вместе с тем, я понял, что никто не несёт ответствен­ности за то, что он был самим собой и никем иным. Я понял, что мы зависим друг от друга в гораздо меньшей степени, чем думаем; мы ответственны за события в жизни другого человека не больше, чем за черты его лица. У каждого своё лицо со своими особыми чертами; точно так же у каждого своя судьба, в которой другой человек может занимать опре­делённое место, но ничего не в состоянии изменить.

Но уяснив, это, я обнаружил, что мы гораздо теснее, чем

думаем, связаны с нашим прошлым и с людьми, с которыми соприкасаемся; я понял со всей очевидностью, что смерть ни­чего в этом не меняет. Мы остаёмся привязанными ко всем тем, к кому были привязаны. Только для общения с ними необходимо особое состояние сознания.

Я мог бы объяснить те идеи, которые в этой связи понял, следующим образом: если взять ветвь дерева с отходящими от неё побегами, то излом ветви будет соответствовать чело­веку, каким мы его обычно видим; сама ветвь — жизнь этого человека, а побеги — жизни тех людей, с которыми он стал­кивается.

Иероглиф, описанный мной ранее, линия с боковыми штрихами — это как раз и есть ветка с побегами.

В моей книге «Tertium Organum» я пытался высказать идею о «длинном теле» человека от рождения до смерти. Термин, употребляемый в индийской философии, «линга ша-рира», буквально означает «длинное тело жизни».

Представление о человеке или о его жизни как о ветви, чьи побеги изображают жизни близких ему людей, многое связало в моём понимании, многое объяснило. Каждый человек является для себя такой ветвью, а другие люди, с которыми он связан, суть побеги ветви. Но для себя каждый из них — главная ветвь, и любой другой человек будег для него побегом. Любой побег, если сосредоточить на нём вни­мание, оказывается ветвью с побегами. Таким образом, жизнь человека соединяется со множеством других жизней; одна жизнь как бы входит в другую, и все вместе они обра­зуют единое целое, природу которого мы не знаем.

Идея всеобщего единства, в каком бы смысле и масштабе она ни была выражена, занимала очень важное место в кон­цепции мира и жизни, сформировавшейся у меня во время необычных состояний сознания. Эта концепция мира вклю­чала в себя нечто совершенно противоположное нашему обыч­ному взгляду на мир и нашим представлениям о нём. Обыч­но всякая вещь и всякое событие обладают для нас своей особой ценностью, особым значением и особым смыслом. Этот особый смысл, которым обладает каждая вещь, гораздо понятнее и ближе нам, чем её общий смысл и общее значение, даже в тех случаях, когда мы можем предположить наличие такого общего значения.

Но в новой концепции мира всё было иным. Прежде всего, каждая вещь являлась не отдельным целым, а частью дру­гого целого, в большинстве случаев непостижимого для нас и неизвестного. Смысл и значение вещи предрешались при­родой этого великого целого н местом, которое вещь в нём

занимала. Это полностью меняло всю картину мира. Мы при­выкли воспринимать все по отдельности; здесь же отдельного не существовало, и было невероятно странным видеть себя в мире, где все вещи оказывались взаимосвязанными и проис­текали друг из друга. Ничто не существовало в отдельности. Я чувствовал, что отдельное существование чего-либо, вклю­чая меня самого, есть фикция, нечто несуществующее, невоз­можное. Чувство преодоления отдельности, чувство всеобщей связи, единства как-то объедининялось с эмоциональной сто­роной моей концепции. Сначала это сложное переживание казалось устрашающим, подавляющим и безнадёжным; но впоследствии, ничуть в сущности не изменившись, оно превра-

тилось в самое радостное и радужное ощущение, какое только могло быть.

Далее, имелась картина или мысленный образ, входив­ший во всё и являющийся необходимой частью каждого логического или алогического построения. Этот образ выступал в двух аспектах, взятых вместе, т. е. в виде целого мира и любой отдельной его части, любой отдельной стороны мира, жизни. Один аспект был связан с Первым Принципом. Я как бы видел возникновение всего мира, возникновение каждого явления и каждой идеи. Другой же аспект был связан с отдельными предметами: я видел мир или событие, интересовавшие меня в какой-то отдельный момент, в их конеч­ном проявлении, т. е. такими, какими мы видим их вокруг себя, но в связи с непонятным для нас целым. Но между первым и вторым аспектами постоянно возникал некий разрыв, подобный пропасти, пустоте. Графически я мог изобразить его примерно так: вообразите, что из одной точки выходят три линии, каждая из которых, в свою очередь, дробится на три новые линии, каждая из них — ещё раз на три и так далее. Постепенно линии дробятся всё сильнее и сильнее; мало-помалу они приобретают всё более разнообразные свойства, такие как цвет, форму и т. п.; однако они не достигают реальных фактов и преобразуются в особого рода невидимый поток, который льётся сверху. Вообразите теперь внизу бесконечное разнообразие явлений, собранных и клас­сифицированных по группам; группы вновь объединяются,

благодаря чему самые разнообразные явления оказываются
связанными в более крупные объединения, которые можно
обозначить одним знаком или иероглифом. Целый ряд таких
иероглифов представляет собой жизнь или видимый мир
на некотором расстоянии от неё. Итак, сверху идёт процесс
дифференциации, снизу — процесс интеграции. Но диф­
ференциация и интеграция никогда не встречаются. Между
355

тем, чго находится вверху, и тем, что находится внизу, суще-стпует пустое пространство, в котором ничего не видно. Верхние линии дифференциации, умножаясь в числе и приобре­тая разнообразную окраску, быстро сливаются и погру­жаются в это пустое пространство, отделяющее то, что находится вверху, от того, что находится внизу. А снизу всё бесконечное разнообразие явлений очень скоро преобра­зуется в принципы, необыкновенно богатые по своему смыслу и иероглифическим обозначениям; тем не менее, они остаются меньшими, чем самые последние из верхний линий.

Именно в таком приблизительно графическом выражении являлись мне эти два аспекта мира и вещей. Я мог бы, пожалуй, утверждать, что сверху и Снизу мир изобра­жался в разных масштабах, и эти два масштаба для меня никогда не встречались, никогда не переходили один в другой, оставались несоизмеримыми, В этом как раз и состояла глав­ная трудность, и я постоянно её ощущал. Я понимал, что если бы мне удалось перекинуть мост от того, что внизу, к тому, что вверху, или, ещё лучше, в противоположном направ­лении, т. е. сверху вниз, я постиг бы всё, что находилось внизу, ибо, начиная сверху^ т. е. с фундаментальных прин­ципов, было бы легко и просто понять всё, находящееся внизу. Но мне никак не удавалось соединить принципы с фактами; как я уже сказал, хотя все факты быстро погру­жались в усложнённые иероглифы, эти последние всё же сильно отличались от верхнихпринципов.

Ничто из того, что я пишу о своих экспериментах, ничто из того, что можно ещё о них сказать, не будет поня­то, если не обратить внимания на их постоянный эмоцио­нальный тон. Эти опыты вовсе не были моментами покоя, бесстрастия и невозмутимости; наоборот, они были пронизаны эмоциями, чувствами, почти страстью.

Самой необычной вещью, связанной с экспериментами, было возвращение, переход к обычному состоянию, которое мы называем жизнью. Этот момент чем-то очень напоминал смерть, по крайней мере, как я её себе представляю. Воз­вращение обычно происходило, когда я просыпался утром после эксперимента, проведённого прошлым вечером! Экспе­рименты почти всегда завершались сном; во время сна я, вероятно, и переходил в обычное состояние и про­сыпался в знакомом мире — в том мире, в котором мы про­сыпаемся каждое утро. Но теперь этот мир имел в себе что-то чрезвычайно тягостное, представал невероятно пустым, бесцветным, безжизненным. Казалось, всё в нём стало дере­вянным, как если бы он был гигантской деревянной машиной

со скрипучими деревянными колёсами, деревянными мыслями, деревянным настроением и деревянными ощущениями. Всё было страшно медленным, всё едва двигалось или двигалось с тосклийым деревянным скрипом. Всё было мёртвым, без­душным, бесчувственным.

Они были ужасны, эти минуты пробуждения в нереаль­ном мире после пребывания в мире реальном, в мёртвом мире после живого, в мире ограниченном, рассечённом на куски, после мира целостного и бесконечного.

Итак, благодаря своим экспериментам я не открыл каких-либо новых фактов, зато приобрёл новые мысли. Когда я обнаружил, что я так и не достиг своей первоначаль­ной цели, т. е. объективной магии, я начал думать, что искусственное создание мистических состояний могло бы стать началом нового метода в психологии. Эта цель была бы мною достигнута, если бы я умел изменять состояние своего сознания, полностью сохраняя при этом способность к наблюдению. Но как раз это оказалось совершенно невоз­можным. Состояния сознания менялись, но я не мог кон­тролировать эту перемену, никогда не мог сказать наверняка,каков будет результат эксперимента, не всегда даже был в состоянии наблюдать, так как идеи следовали одна за другой и исчезали слишком быстро. Пришлось признать, что, не­смотря на открытые новые возможности, мои эксперименты не давали материала для точных выводов. Главный вопрос о взаимоотношениях субъективной и объективной магии и об отношении их к мистике остался без ответа.

Но после этих экспериментов я стал по-новому смотреть на многие вещи. Я понял, что многие философские и мета­физические системы, совершенно разные по своему содержа­нию, могли на самом деле быть попытками выразить именно то, что мне довелось узнать и что я пытался описать. Я понял, что за многими научными дисциплинами о мире и человеке, возможно, скрываются опыты и ощущения, сходные с моими, даже идентичные им. Я понял, что в течение сотен и тысяч лет мысль человека всё время кружила вокруг чего-то такого, что ей никак не удавалось выразить.

Во всяком случае, мои эксперименты с неоспоримой ясностью установили для меня возможность соприкосновения с реальныммиром, пребывающим по ту сторону колеблю­щегося миража видимого мира, Я понял, что познать этот реальный мир можно; но во время экспериментов мне стало ясно, что для этого необходим иной подход, иная подготовка.

Сопоставив всё, что я читал и слышал об этом, я не мог

не увидеть, что многие до меня пришли к тем же резуль­татам; и весьма вероятно, что многие пошли значительно дальше меня. Но все они неизбежно встречались с теми же самыми трудностями, а именно, с невозможностью передать на мёртвом языке впечатления от живого мира. Так было со всеми, кроме тех, кому известен другой подход. И я пришёл в выводу, что без их помощи сделать что-либо невозможно.

1912—1929 гг.

Глава 9. В ПОИСКАХ ЧУДЕСНОГО

Собор Парижской Богоматери. — Египет и пирамиды — Сфинкс. — Будда с сапфировыми глазами. — Душа царицы Мумтаз-и-Махал. — Дервиши мевлеви.

Собор Парижской Богоматери.

Когда я смотрел вниз с башен Нотр-Дам, у меня возникало множество странных мыслей. Сколько столетий прошло под этими башнями! Как много перемен — и как мало что-либо изменилось!

Маленький средневековый городок, окружённый полями, виноградниками и лесом. Затем растущий Париж, который несколько раз передвигал свои стены. Париж последних сто­летий, который, как заметил Виктор Гюго, «меняет своё лицо раз в пятьдесят лет». И люди... Они вечно куда-то идут мимо этих башен, вечно куда-то торопятся и всегда остаются там же, где и были; они ничего не видят, ничего не за­мечают; это одни и те же люди. И башни одни и те же, с теми же химерами, которые смотрят на город, вечно меняю­щийся, вечно исчезающий и вечно остающийся одним и тем же.

Здесь ясно видны две линии в жизни человечества. Одна — жизнь всех людей внизу; другая — линия жизни тех, кто построил Нотр-Дам. Глядя вниз с этих башен, чувствуешь, что подлинная история человечества, достойная упоминания, и есть история строителей Нотр-Дам, а не тех, кто про­ходит мимо. И вы понимаете, что две эти истории совер­шенно несовместимы.

Одна история проходит перед нашими глазами; строго говоря, это история преступлений,ибо если бы не было преступ-

лений, не было бы и истории. Все важнейшие поворотные моменты и стадии этой истории отмечены преступлениями: убийствами, актами насилия, грабежами, войнами, мятежами, избиениями, пытками, казнями. Отцы убивают детей, а дети — отцов; братья убивают друг друга; мужья убивают жён, жены — мужей; короли убивают подданных, подданные — королей.

Это одна история — та история, которую знает каждый, история, которой учат в школе.

Другая история — это история, которая известна очень немногим. Большинство людей вообще не видит её за историей преступлений. Но то, что создаётся этой скрытой историей, существует и много позже, иногда веками; как существует Нотр-Дам. Видимая история, та, что протекает на поверх-ности, история преступлений, приписывает себе то, что создала скрытая история. Но в действительности видимая история всег­да обманывается насчёт того, что создала скрытая история.

О соборе Нотр-Дам написано очень много; на самом же деле о нём известно так мало! Тот, кто не пробовал самосто­ятельно что-то о нём узнать, получить нечто из доступного материала, никогда не поверит, как мало сведений имеется о постройке этого собора. На строительство потребовалось много лет; известны имена епископов, которые так или иначе способствовали сооружению собора, а также имена королей и пап того времени. Но о самих строителях не оста­лось никаких сведений; известны только их имена, да и то не все.* Не сохранились никаких фактов о школах, которые стояли за тем, что было создано в этот удивительный период, начавшийся приблизительно в 1000 году и продолжавшийся около четырёх веков.

Известно, что в то время существовали школы строителей.Конечно, они должны были существовать, поскольку каждый мастер обычно работал и жил вместе со своими учениками. Так работали живописцы и скульпторы; естественно, так же работали и архитекторы. Но за этими школами стояли другие объединения очень неясного происхождения, и это были не просто школы архитекторов или каменщиков. Строи­тельство соборов было частью колоссального и умно заду­манного плана, который позволял существовать совершенно

* В книге Виолет-Ледюка мы читаем:

«В обширных записях церкви Нотр-Дам, восходящих к XII веку, нет ни слова о работе по строительству собора. Согласно хроникам периода, предшествовавшего эпохе готики, в монастырские библиотеки собирались описания строительства зданий, биографии и восхваления строителей. Но с наступлением эпохи готики всё это внезапно прекращается. До XIII сто­летия нет упоминания ни об одном из архитекторов».

свободным философским и психологическим школам в этот грубый, нелепый, жестокий, суеверный, ханжеский и схоласти­ческий период средневековья. Школы оставили нам огромное наследство; но мы почти всё утратили, ибо не поняли ни его смысла, ни ценности.

Школы, построившие готические соборы, были столь хо­рошо скрыты, что сейчас их следы находят только те, кто уже знает, что эти школы должны были существовать.Несомненно, Нотр-Дам построила не католическая церковь XI—XII веков, у которой уже тогда были для еретиков пытки и костёр, пресекавшие свободную мысль. Нет ни малейшего сомнения в том, что в то время церковь оказалась орудием сохранения и распространения идей подлинного христианства,т. е. истинной религии и истинного знания, абсолютно чуждых

церкви.

Нет ничего невероятного в том, что план постройки со­боров и организации школ под покровом строительной деятель­ности возник вследствие усиления «еретикомании» в католиче­ской церкви, а также потому, что церковь быстро утрачивала качества, которые делали её убежищем знания. К концу пер­вого тысячелетия христианской эры монастыри собрали всю науку, всё знание своего времени. Но узаконенная охота на еретиков, их преследования, приближение эпохи инквизиции сделали невозможным пребывание знания в монастырях.

Тогда для знания было найдено, вернее сказать, созданоновое подходящее убежище. Знание покинуло монастыри и перешло в школы строителей и каменщиков. Тот стиль, который впоследствии назвали «готическим» (его характерной чертей была стрельчатая арка), в то время считался «новым», «современным» и был принят в качестве отличительного знака школ. Внутреннее устройство школ представляло собой сложную организацию; они разделялись на разные сту­пени. А это значит, что в каждой так называемой «школе камен­щиков», где преподавались все науки, необходимые для архи­тектора, существовала и «внутренняя школа», где объясня­лось истинное значение религиозных аллегорий и символов, где изучалась «эзотерическая философия», или наука об отношениях между Богом, человеком и вселенной,т. е. «магия»; а ведь за одну только мысль об этом людей отправляли на дыбу и сжигали на кострах. Школы продолжали существо­вать до Возрождения, когда стало возможным возникно­вение «мирской науки». Новая наука, увлёкшись новизной сво­бодного мышления и свободного исследования, очень скоро забыла и о своём происхождении, и о роли «готических» соборов в сохранении и передаче знания.

Но собор Нотр-Дам остался; до наших дней хранит он идеи школ, идеи истинных «франкмасонов» — и показывает их нам. Известно, что Нотр-Дам, по крайней мере внешне, сейчас ближе в первоначальному замыслу по сравнению с его обли­ком в течение последних трёх веков. После бесчисленных благочестивых, но невежественных переделок, после урагана революций, разрушившего то, что избежало этих переделок, Нотр-Дам был реставрирован во второй половине XIX века — и реставрирован человеком, глубоко понимавшим его идею. Тем не менее, трудно сказать, что здесь осталось от древнего здания, а что является новым; и не вследствие недостатка исторических данных, а потому что «новое» зачастую на деле оказывается «старым».

Таков, например, высокий, тонкий и острый шпиль над восточной частью собора, с которого двенадцать апостолов, возглавляемые апокалиптическими зверями как бы спускаются по четырём сторонам света. Старый шпиль был разрушен в 1787 году. То, что мы видим сейчас, построено в XIX веке, это работа Виолет-Ледкжа, реставрировавшего собор во времена Второй Империи.

Но даже Виолет-Ледюк не мог воссоздать тот вид,ко­торый открывался с башен на город, не сумел вызвать тот сце-нический эффект, который, несомненно, был составной частью замысла строителей; шпиль с апостолами — неотъемлемая часть этого вида. Вы стоите на верхушке одной из башен и смотрите на восток. Город, дома, река, мосты, крохотные фигурки людей... И никто из этих людей не видит шпиля, не видит Учителей, которые нисходят на землю, следуя за апокалиптическими зверями. Это вполне естественно, ибо оттуда,с земли, различить их трудно. Если вы спуститесь на набережную Сены, к мосту, апостолы покажутся оттуда почти такими же крохотными, как люди отсюда. К тому же они теряются в деталях крыши собора. Их можно увидеть только в том случае, если заранее знаешь о них, как это бывает во многих случаях в жизни. Но кто хочет знать?

А химеры? Их принимают или про