Россия между востоком и западом
Журнал «Начала» № 1, 1991 (Москва)
Юрий Витальевич! Вы совмещаете в себе писателя и философа. Ваши художественные и философские сочинения имеют, как им и положено, совершенно различный мыслительно-языковый строй. Как Вам удается совмещать в себе художника и философа?
— Совмещение художественного и философского стилей мышления — действительно редкий случай. Однако оппозиция между философским и художественным стилями мышления существует только в том случае, если под философией мы разумеем, главным образом, рационалистическую западную философию, иначе говоря — картезианскую, в том случае действительно философско-рационалистическое мышление, то есть мышление современной западной философии, противостоит художественной интуиции, художественному мышлению.
Но если под философией Вы подразумеваете метафизику, то здесь ситуация совершенно иная. Говоря о метафизике, я имею в виду проникновение путем сверхрационального мышления в запредельные миры, прежде всего, в высшие миры. Таким образом, метафизика коренным образом отличается от философии, потому что философия — это всего лишь рационалистическая попытка понять то, что рационалистически понять невозможно.
И в этом заключается основное противоречие западных культур. В то время как метафизика, которая существовала до современной эры, и прежде всего, на Востоке (в Индии, в Китае), и которая связана с древними религиями — это уже иное. То есть, грубо говоря, — это использование прежде всего сверхрациональной интуиции. То есть это попытка прорыва интеллектуального, причем не путем логического мышления, а путем медитаций, интеллектуальной интуиции — в высшие миры.
Кроме того, это связано с учетом данных сверхчувственного опыта, с учетом данных, скажем, Древней Йоги и посланий Откровения. Йоги обладали способностью к сверхчувственному опыту, который современным экстрасенсам, я думаю, и не снился. Это все было, это зафиксировано, это часть истории человечества. Можно назвать это оккультным опытом, поскольку чистая метафизика — это только познание Божественных истин.
Но метафизика использует оккультный, сверхчувственный опыт, то есть опыт познания миров. Хотя в строгом смысле слова метафизика — это опыт познания Бога, а не миров. Ясно отсюда, что между философией и метафизикой огромная бездна.
Если же говорить о связи между метафизикой и искусством, то тут связь самая прямая. Недаром в Древней Индии людей искусства, по существу, считали браминами. Духовное искусство приравнивалось к высшему опыту медитации и созерцания, которым обладали люди со сверхрациональным мышлением. Искусство, направленное на познание глубин, неизбежно задевает сферу метафизики, мистики.
На примере древнего искусства мы видим это со всей очевидностью. Здесь метафизика и искусство сливаются в нечто единое. Самый очевидный пример — это, может быть, величайший поэт человечества Данте, в творчестве которого эзотеризм, теология, религиозная мистика и искусство были полностью объединены. Другой пример — это Андрей Рублев, где, по существу, произошло то же самое. То же самое можно сказать о Махабхарате.
Итак, искусство противоположно философии, если под философией подразумевать рационалистическое мышление. Но поскольку искусство оперирует и образами, и символами и имеет какую-то метафизическую «подкладку», то здесь явное сближение с метафизикой. При этом я говорю не только о символизме. Если мы возьмем некоторые реалистические произведения, скажем, Л.Н. Толстого, то увидим в описании состояния людей присутствие «неба», присутствие бесконечного начала. Поэтому я думаю, что искусство соединено с метафизикой и с религией.
У Данте в «Божественной комедии» описан опыт Божественного познания, который практикуется в разных религиях, в том числе в суфизме, — путем интеллектуальной интуиции, созерцания. Таким образом, в «Божественной комедии» духовная практика христианства и ислама некоторым образом совпадают. Надо подчеркнуть, что это все основано на сверхрациональном мышлении, интуиции. Суперрациональное является противоположностью иррационального — это важно различать.
«Иррациональное» — главный термин фрейдизма, которым обозначаются низшие пласты психики человека. Основу фрейдизма составляет тезис о том, что высшее начало в человеке зависит в какой-то мере от этих низших начал. Иррациональное вводит человека в сферу бессознательного. Поэтому если фрейдизм — это изучение низшего в человеке, то мистика описывает высшего человека.
Что же касается соотношения рассмотренных способов познания — метафизики, искусства, религии — с наукой, то здесь надо отметить, что наука — совсем иной способ познания, очень специфический. И вовсе не абсолютный, он слишком замкнут на нашем физическом мире. Когда появилось философское мышление, оно укладывало целое в философскую систему — декартовскую, гегельянскую или какую-то еще. Древний способ познания отрицал систему, так как считалось, что сведение реальности в систему невозможно, то есть полной интерпретации целого рациональным путем не может быть. Скажем, в исламе всегда существовал принцип: вы выдвигаете какое-то положение и все время добавляете, что Бог знает лучше. То есть всегда есть момент нашего незнания, мы не можем даже суперрациональное в человеческом разуме отождествить с Божественным.
Сейчас в нашей стране возрождаются традиционные для русской интеллигенции споры западников и славянофилов. Каково Ваше отношение к этому новому старому противостоянию идей?
— Западничество и славянофильство. Это тема, с одной стороны, актуальная, с другой стороны — столько об этом написано, что в одном интервью невозможно изложить все, что нужно. Поэтому я хочу только поставить 2–3 вопроса, связанные с этой проблемой.
Первое. Западничество. Есть две точки зрения на Запад. Одна из них — Запад уже перестал быть тем, каким мы его представляли, понимали на протяжении всей его истории. В XIX веке, например, считалось, что Запад — это воплощение христианства, католичества и т. д. С другой стороны, Запад мыслился как проводник идей Возрождения, гуманистической философии и т. д. Надо совершенно определенно сказать, что такого Запада уже не существует. Когда люди говорят о Западе, то они говорят о Западе, который существовал до XX века и о котором они читали в книгах. Поскольку того Запада уже нет, то люди попадают в абсурдное положение, так как говорят о том, чего не существует.
Современная западная философия говорит о том, что на Западе наступила постхристианская эра. Совершенно очевидно, что современный Запад — это уже выход в какое-то иное состояние, которое уже ничего общего не имеет ни с гуманизмом, ни с христианством. С этим кончено. О крахе гуманизма западными философами написано столько книг, что о гуманизме просто смешно говорить. Западные философы считают, что исчез сам человек. Я не считаю, что наступил общий крах гуманизма как такового, но как система взглядов гуманизм потерпел крах еще в XIX веке, — это все признают. С другой стороны, говорят о том, что, несмотря на какие-то мутационные изменения, существует связь современного Запада с Западом «нормальным», таким, каким мы его себе представляем. Чтобы понять ту связь, нужно обратиться к одному из самых глубоких реалистов, Л.Н. Толстому, который обладал удивительно тонким пониманием человечества. У него есть маленький рассказ «Люцерн». Это, кажется, единственное его произведение, которое касается его впечатлений о том времени, когда он жил на Западе. Описание психологии тех людей с математической точностью совпало с характерами тех людей, которых мы увидели, оказавшись там, на Западе. Мы были поражены, насколько точно это совпадение! (Толстой обладает удивительно верным, правдивым взглядом на человека, без всякого умиления и приукрашивания.)
Россию считают мостом между Востоком и Западом, Европой и Азией, что очевидно и географически, и духовно. Нам приводят в пример Японию, Корею, которые сумели сохранить себя и в то же время создать технологическую цивилизацию. Что касается технологии, то это — несомненно, изобретение Запада, хотя об изобретении такой технологии знали древние, но они не хотели пойти по этому пути, так как видели, какую опасность несет он человечеству.
Тем не менее, Запад пошел по этому пути, так как хотел подчинить материю своей эгоистической воле. То есть был выпад «эго» против природы. Запад настолько преуспел в этом, что стал побеждать материально остальные цивилизации. Прежде всего была почти полностью истреблена прекрасная цивилизация индейцев, которая была связана с древнейшими культурами, в которые была заложена глубочайшая эзотерическая философия. Далее двинулись на Восток, подчинили индийскую цивилизацию… Все это известно. Началась эпоха колониальных империй. Это был поход против восточных цивилизаций. Перед последними встала задача выжить, сохранить себя, свою духовность.
Россия была первой страной, которая смогла успешно ответить на этот вызов Запада, потому что она была ближе к Европе и обладала чертами и европейской, и восточной цивилизации. Россия сумела создать при Петре Великом такую ситуацию, в которой уживалась и современная технология и предотвращалась западная экспансия. Таким образом, одна из восточных цивилизаций сумела сочетать западную технологию и свою духовную самобытность. С большим опозданием то же стали делать и остальные восточные цивилизации. Такое сочетание было для них огромной проблемой, потому что денежно-технологическая система Запада полностью убивает духовность.
Каким образом восточные цивилизации могут создать современную технологию, сохранив свою духовность? Примером решения этой нелегкой задачи могут служить успехи Японии, Южной Кореи и т. д. Но действительно ли они сохранили свою духовность? Окончательное суждение об этом выносить еще рано, так как мы не знаем отдаленных последствий технологического скачка для уникальной культуры этих стран. На примере Индии мы видим, что идет непрерывная борьба между денежно-технологической цивилизацией и величайшей духовной цивилизацией. Борьба идет беспощадная.
Сейчас мы все активно заговорили о необходимости нашего духовного возрождения. Как Вы считаете, неизбежно ли при этом возрождение религиозности или возможна духовность внерелигиозная?
— Есть так называемая врожденная нравственность, которая дана человеку так же, как дан, например, разум. Она присутствует в каждом человеке независимо от его религиозных, политических взглядов. Мы видим, что есть атеисты гораздо нравственнее, чем верующие… На человека нужно смотреть реалистически, не нужно его идеализировать.
Глубоко ошибался Джефферсон, который говорил, что человек от природы добр, дайте ему только свободу! Церковь была права: в человеке есть и добро, и зло. Человек — это глубоко противоречивое существо.
Проблема заключается в том, что для того, чтобы действительно победить зло, нужна помощь религии. Одна только врожденная нравственность не может победить то зло, которое есть в человеке, особенно в современном мире. Это происходит по многим причинам, в частности, по той причине, что чисто врожденная нравственность, без онтологического подкрепления как бы повисает в воздухе, то есть она не подкреплена на философском, метафизическом уровне. В любой религии нравственность основана на том, что в основе мира лежит Высший Разум и том, что человеческая душа, или вневременная часть человеческого сознания, бессмертна и вечна. И это совершенно меняет картину.
Если мы возьмем атеистический вариант, то здесь нравственность бессильна при мысли, что со смертью все кончается. Если мир — это просто создание слепого случая, слепой комбинации материи, почему я должен быть нравственным, почему не дать волю своему эгоизму, не дать волю стремлению к наслаждению, к господству над другими людьми? Но вместе с тем, если нравственное начало является частью религиозного мировоззрения, ситуация, конечно, принципиально меняется, потому что в религиях очень подробно разработана идея, почему человек должен любить других людей, каким образом от этой любви зависит его судьба после смерти, судьба его единства с Богом. Так что здесь все соединено воедино, но это не значит, что обязательно любой верующий нравственнее атеиста. Это может быть верно, если это настоящий верующий. Но в религии очень много было лицемерия, формальной веры и т. д. Отсюда вытекает, что человек неверующий бывает нравственнее, чем человек верующий. Но в общем, из всего опыта истории человечества мы совершенно ясно видим, что нравственность тогда имеет полную силу, когда она подкреплена религией.
Кроме того, одной нравственности не достаточно для духовного воспитания человека. Ответить на вопрос: «Что такое Бог?» — не сможет ни психология, ни социология, ни тем более политика. На этот вопрос может ответить только метафизика, религия и искусство, кстати.
Мои студенты мне говорят, что иные люди следуют заповедям Бога из соображений практичности, для того, чтобы получить там вечное блаженство. Что это именно более высокого порядка практичность, чем практичность тех, которые стремятся взять все при жизни. Поэтому тут нужны, видимо, не только те аргументы, которые Вы привели, но и те, которые исходят из того, что Бог — это Абсолют, который не позволяет встать на путь нравственного релятивизма, когда все демагогически можно оправдать, коль скоро нет чего-то безусловного, не требующего обоснования, оправдания, рационального объяснения.
— Кроме того, с помощью религии человек проецирует себя в вечность. О существовании реальностей вне нашего физического мира знали древние благодаря тому, что тогда, в те времена контакты с другими мирами до известной степени были даже бытовым явлением. Конечно, я говорю не о Боге, но о потусторонних мирах. Особенно это проявилось в контактах магов с природой и ее «теневой» стороной. Эти контакты были настолько распространены, что людям просто не приходило в голову, что этот физический мир — единственная реальность и кроме нее вообще ничего не существует.
А теперь произошло то, что этот «теневой» мир закрылся от нас, опасаясь необузданного стремления к тотальной экспансии, но можно сказать и так, что мы сами его для себя закрыли.
— Хотя, разумеется, «щели» и контакты существуют и сейчас. Но в целом же технологическая цивилизация сосредоточивает людей только на одной стороне природы и закрывает контакты с силами, которые стоят за природой. Конечно, никто не отрицает силу науки, но нужно ясно осознавать, что наука не является единственным способом познания действительности. Она познает только одну сторону реальности своим особым способом, в то время как другие стороны реальности просто исчезают из ее поля видения. Нужны разные способы познания реальности. Научный подход в том плане, в каком он понимается, недостаточен, потому что Бога и высшие миры нельзя исследовать в научном смысле этого слова. Его можно «понять» только суперрациональным познанием, интуицией, созерцанием и так далее.
Каким Вам видится будущее нашей страны? Чего в Вашем взгляде больше — оптимизма или пессимизма?
— Я не пессимист и не оптимист. Я считаю себя в этом отношении реалистом. Реализм означает такое понимание природы человека, которое исключает как идеализацию человека, так и его очернение. Собственно, человеческое общество — это проекция самого человека. Поэтому человек в наше время, в нашу эпоху упадка причудливо соединяет в себе добро и зло, причем так, что и разъединить-то их иной раз невозможно. История современного человечества — это тоже переплетение добра и зла и часто каких-то нелепых утопий, неправильных интерпретаций религии и т. д.
Сейчас все открыто стали говорить о том, что коммунизм — это миф. Точно таким же мифом я считаю миф о демократии. Этот миф ничуть не лучше мифа о коммунизме. То, что происходит сейчас — это замена одного мифа другим. Во всем мире демократия чаще всего является прикрытием каких-то сил, которые властвуют в том или ином обществе. Ну, в случае Запада — это деньги, Большой Бизнес, банки… Поэтому я не верю, что можно создать какое-то идеальное общество. Нужно просто расстаться с этими мифами и понять, что при современном состоянии человека это невозможно. Этого никогда не было и не будет в наш космологический отрезок. Но это вовсе не означает, что все так плохо, беспросветно. Я абсолютно против нигилизма и пессимизма. Главное — существует жизнь, которая является бесценным даром, существует выход в высшие миры, существует связь человека с Богом. Таким образом, если нет оснований для оптимизма в смысле какой-то гармонии, то нет оснований и для пессимизма. Наше время — это какое-то экзотическое сочетание негатива и позитива, причем часто негативное доминирует, но это не значит, что позитивные силы не существуют, что они потерпели поражение. Вовсе нет.
Я не думаю, что смена политической власти вообще кардинально меняет человека. Разумеется, при этом я признаю, что устройство политической власти может быть лучше и может быть хуже. Но я против утопий. В этот период упадка — в период Кали-юги — человечеству могут быть даны особого рода откровения, особого рода понимание, которого не может быть в «золотой век» гармонии, потому что полная гармония до известной степени — это все-таки золотой сон. А наше время дает возможность человеку познать всю бездну скрытого бытия. Это можно сравнить с обострением болезни, когда человеку дается момент особого прозрения, познания жизни.
Юрий Витальевич, нашим читателям интересно будет узнать о Вашем философском творчестве, о проблемах, которые Вы освещаете в Ваших философских сочинениях, о судьбе этих сочинений.
— Мои книги и статьи этого плана так же, как и художественные произведения, переведены на французский, английский и другие языки. Сейчас начали появляться мои прозаические вещи в нашей стране, значительно меньше знают здесь мои философские работы.
Здесь два направления: первое — попытка познания России (этому посвящена работа «Новый град Китеж»), второе направление выражено наиболее полно в книге «Судьба бытия». Оно связано с восточной метафизикой, с индуизмом, но это не просто изложение эзотерических концепций индуизма, но и изложение моего собственного философского кредо. Идея книги связана с метафизикой «Я», причем, под этим «Я» понимается не «эго» человека, не его психика, а высшее «Я», которое ищут во всех религиях, во всей метафизике, то есть «Я», проекцией которого является все то, что мы называем человеком. В последней главе дается описание метафизических поисков, которые происходили в Москве в 60-х годах. Когда-нибудь мы, я и мои друзья-единомышленники тех лет, расскажем о том, как это было. У меня есть роман «Московский гамбит», в котором описаны все эти поиски. Работы, о которых я сейчас рассказал, находятся в московских издательствах и, я надеюсь, выйдут в следующем году.
В заключение я хотел бы сказать вот что. Мы живем в очень странное, социально тревожное время. Очень хорошо, что, несмотря на ту тревогу, я увидел, что много людей интересуется вопросами духа, вопросами самопознания. Это дает какую-то надежду на то, что наша цивилизация будет существовать в изменяющемся будущем, потому что она живет вопросами не только материальными. Вместе с тем мы действительно переживаем трагические страницы нашей истории, но я надеюсь, что это время пройдет, главное, по-моему, чтобы не было крови и чтобы все наши боли и страдания не превратились в социальную катастрофу, чтобы наша страна во всей ее духовной самобытности была спасена.
В ПОИСКАХ РОССИИ
«Литературная газета», 27 сентября 1989 г.
Сейчас в Советском Союзе в эпоху гласности, видимо, настало время познания той части России, которую принято называть «зарубежной» или «эмигрантской». В ХХ в. началась драматическая история русского рассеяния, она еще не закончена, но впереди виден свет, который, может быть, не погаснет.
Если мировая жизнь пойдет не такими страшными путями, какими она часто шла в ХХ в., то рано или поздно наступит момент, когда причины, породившие это незнаемое раньше в русской истории рассеяние (ведь Русь всегда держалась за свою землю), перестанут действовать, и начало этому процессу положено, я думаю, перестройкой.
Итак, сейчас, наверное, время подведения первых итогов бытия России вне ее священной земли, в чужом мире, ибо очевидно, что за рубежом оказались не просто русские люди, россияне, но и часть самой России (особенно это относится к первой эмиграции) — сохранялись культура, язык, вера и внутреннее духовное единство. Всем хорошо известно, какое культурное богатство хранила эта Россия — зарубежная Россия Бунина, Цветаевой, Рахманинова, Шаляпина, Бердяева и многих, многих других.
Подлинное познание этой России может быть осуществлено общими усилиями метрополии и зарубежья. Необходимы издания соответствующих книг и архивов, анализ их — и это, видимо, дело ближайшего будущего. Нужны люди, которые смогли бы исследовать и на высочайшем уровне осмыслить невиданный культурно-исторический опыт зарубежной России, и тогда Родина узнает, каким был мир в глазах русской эмиграции, и опыт познания этого мира перейдет к ней из рук зарубежной России.
В своей душе изначальная Россия переживает то, что пришлось пережить этой оторвавшейся от нее плоти.
Тот опыт был во многом мучительным, в каких-то аспектах миссионерским. Россияне несли в этот причудливый и одновременно крайне рационалистический западный мир глубину и свет русской культуры, православия, то есть целый пласт своего бытия. Познание же иного мира совершалось и умом, и кровью, и даже ценой жизни. Никакие путешествия, открытые границы, туризм не могу дать и тени этого познания, ибо, чтобы действительно понять чужой мир, надо быть внутри его, и еще лучше — беззащитным и брошенным, но не с раздавленной волей: а воли к жизни у русской эмиграции хватало, несмотря на всю фантастическую сложность ее бытия.
Автору этих строк волею судеб, которые, как известно, не всегда благосклонны к русским писателям, пришлось прожить по крайней мере две, а точнее, три совершенно разные жизни (одну — на Родине, другую — в США, третью — во Франции), которые соотносятся друг с другом приблизительно так же, как жизни на разных планетах…
Естественно, пришлось познакомиться и со старой русской эмиграцией — еще живы были многие ее блестящие представители, доступны некоторые архивы и библиотеки. До известной степени открылся мне и традиционный Восток — через встречи с людьми, через книги, — тот великий духовный Восток (Индия в особенности), при знакомстве с которым очевидным становится вся смехотворность европоцентризма, точнее, западоцентризма.
И во всем этом воистину космическом опыте, через который проходили в эмиграции многие россияне, есть один «момент», на котором мне хочется остановиться. И да будет он темой этого рассказа…
Итак, что это за «тема»? Тема эта — Россия. Причем Россия глазами русских, оказавшихся в чужом мире и поэтому — по крайней мере духовно — мучеников. Всем, конечно, известно, что большое видится на расстоянье, но это звучит слишком обобщенно, и все же я думаю, что важнейшей стороной эмигрантского опыта является вовсе даже не познание так называемого мира, а познание России, которое благодаря удаленности от нее и, следовательно, обострению восприятия приобретает характер настоящей мистерии и вместе с тем молниеносного гнозиса, проникающего в самый центр вашей души. Лучше, чем когда-либо, вы понимаете, что даже на Антарктиде, среди льдов, под сиянием другого солнца, вы остаетесь русскими, во всей невыразимой глубине этого слова, во всей его достоевско-блоковско-есенинской стихии…
Этим я не хочу сказать, что русское самосознание с большей силой реализуется вне России, — такая мысль была бы нелепа. Просто удаленность от Родины придает этой реализации динамические и вместе с тем драматические черты.
Последствия любых страданий, в том числе духовных, могут быть двоякими: или они ломают человека, делают его беспомощным перед лицом великого хаоса жизни, или, наоборот, придают зоркость духовному зрению, обостряют его, провоцируют глубинно-отчаянную попытку понять то, чего вы лишены.
Если речь идет о Родине, то это одновременно и путь к самопознанию, к постижению глубин собственной души, скрытых в великом Безмолвии, ибо познание России и самопознание человека, принадлежащего к русской культуре, — нечто близкое.
Тема эта — познание России — слишком грандиозна, но все-таки можно попытаться и в статье сказать кое-что об этом.
Что изначально стимулировало это?
Возможно, таким стимулом явилось желание осознать (ибо часто страдание обостряет мысль — и да благословенно тогда страдание!), в чем причина такой привязанности русских к России, почему многие духовные черты ее так приковывают к себе.
История русской эмиграции знает немало ужасающих, порой неописуемых случаев страданий и гибели от тоски по Родине. Поток таких страданий, собранных в одной книге, может вывести из себя любого человека и произвести настолько страшное впечатление, что невольно вспомнится убеждение древних греков: нет худшего наказания, чем изгнание из отечества.
Когда знаешь об этой дантовской веренице трагических судеб, которые выпали на долю всей русской эмиграции начиная с первой волны, невольно будешь искать выход, и я думаю, что по крайней мере один такой выход заключается в постижении России, ибо познание если и не избавляет от страданий, то, во всяком случае, не дает им возможности овладеть вами и привести вас к гибели. Так всегда считали древние мудрецы…
Но как начать это перепознание человеку, который живет в другом мире и находится в отрыве от живой плоти и души своей страны?
Один способ — естественно, через культуру. Книги остаются. Русская классика. Но вы уже перечитываете ее чуть-чуть иначе, чем на Родине. Одно дело читать, например, Гончарова или Пушкина в Москве, но, мягко говоря, несколько иная цель медитаций возникает, когда вы читаете эти книги в Нью-Йорке или где-нибудь на Луне…
Конечно, главное в них остается главным, как и при чтении в Москве, но возникновение новых духовных прорывов неизбежно — тем более что вы подсознательно соотносите вселенную русских книг, их подтекст с окружающим миром.
Все это обостряет ваши чувства и духовное зрение. Конечно, многое зависит от индивидуальности и такой же остроты восприятия по крайней мере, в смысле познания России — можно, конечно, достичь и на Родине: все самое значительное не обязательно познается через лишенность. Но все-таки… Я хотел бы рассказать о восприятии хотя бы двух авторов…
Пожалуй, наиболее драматично протекает в изгнании постижение есенинской поэзии.
Я думаю, что до сих пор существует определенное недопонимание поэзии Есенина и характера его гениальности (при всей фантастической любви к нему в Советском Союзе и силе воздействия его поэзии). В стихах Есенина есть нечто неуловимое, но экстремально существенное, что делает его поэзию совершенно исключительным явлением, даже выходящим за рамки обычной концепции гениального. Это «неуловимое» заключается, на мой взгляд, в том, что весь океан есенинской поэзии, образный, звуковой, интонационный (последнее, кстати, очень важно), непосредственно вступает в контакт с наиболее глубинными, первозданными, вековыми уровнями Русской Души — и именно в этом тайна ее сокрушающего бесконечного воздействия.
В изгнании становится особенно очевидным, что символика и метафорика русской природы и деревни в есенинской поэзии — не только манифестация духа тысячелетней крестьянской Руси, но и знаки глубинно-исходных состояний Русской Души вообще, вечные символы, которые выходят за пределы истории и деревни, так как они соотносятся с таинственной подосновой Русской Души, с ее архетипом, с ее априорной космической сущностью. Поэтому Есенина может любить (и жить его поэзией) любой русский человек, независимо от его мировоззрения, убеждений, образования, — феномен, который, кстати, не раз подчеркивался в зарубежной России: даже в Гражданскую войну, например, и «белые», и «красные» зачитывались Есениным. Можно всю жизнь прожить в городе, практически не знать деревни — но таинственные символы и интонации есенинской поэзии могут так же на вас действовать, как и на человека, погруженного в деревенскую жизнь.
И в то же время поэзия Есенина — это постоянная, страшная рана, открытая русскому сердцу, но такая рана, от которой не гибнут, ибо она источает жизнь — возвращает к истоку (хотя сам поэт принес себя в жертву). Имя этому истоку — Вечная Россия.
Вся русская классическая литература отличается тем, что она, обладая великим общечеловеческим значением, учит нас быть русскими. Но феномен Есенина поистине уникален в этом отношении, хотя, разумеется, поэт выразил далеко не все бездны и грани русскоискательства. Совсем иные стороны открыл гений Достоевского, но в целом наш величайший поэт деревни и величайший писатель города связаны друг с другом принципом дополнительности, а не противоречия. Они — каждый по-своему — создавали в литературе невероятный космос Русской Души. В то же время и другие титаны русскоискательства (Гоголь, Тютчев, Блок, Платонов, а практически в той или иной степени почти каждый русский писатель) внесли свой существенный вклад первооткрывателя тех или иных сторон этой темы.
Возможно, только в физическом космосе, среди холодного, равнодушного пространства, будет понята до конца поэзия Есенина. И сложный метафоризм раннего Есенина, и внешняя простота его примет русскости не меняют метафизический корень его поэзии.
Поэтому несомненно, что Есенин — не просто крестьянский поэт, но и поэт национально-космического уровня, ибо подтекст и дух его поэзии ведет в изначальный космос Русской Души (учитывая, что каждый народ индивидуален и имеет свой собственный духовный космос).
Разумеется, сразу возникает вопрос: какие именно первоначала Русской Души задевает поэтический гнозис Есенина и каково соответствие между символами, метафорами, звуковой и интонационной системами его поэзии и этой сущностной основой Русской Души? И в чем, собственно, эта основа состоит?
Но «ответы» на такие «вопросы» явно выходят за пределы этой статьи…
С другой стороны, сама поэзия Есенина вместе со всей философско-патриотической лирикой ХХ в. (от Блока до Волошина) содержит в себе ответ, пусть и естественно неполный, к тому же скрытый за покровом поэтических образов, на загадочные медитации ранней лирики русскоискательства: «Но я люблю — за что, не знаю сам» (Лермонтов) и «Умом Россию не понять» (Тютчев).
И хотя Есенин сам писал: «Но люблю тебя, родина кроткая! А за что — разгадать не могу», это могло быть так скорее на уровне его личности, а не на уровне его поэзии, которая приближает нас к «постижению непостижимого» в России.
Кроме того, познание России в целом, во всех ее безднах и глубинах, познание уже не поэтическое, а чисто философское, невозможно на уровне западной философии (она слишком рационалистична и поверхностна для этого) — здесь нужна, я думаю, всепроникающая мощь восточного, в первую очередь индусского метапознания.
Но если не прибегать к такого рода метапознанию русской патриотической лирики, то нам останется только ощущать и чувствовать ту же есенинскую поэзию как неуловимое нежное движение ножа по собственному сердцу, вызывающее лишь вихрь неуправляемых эмоций, которыми можно упиваться, но которые так и не дают ответа на вопросы «кто мы?» и «что такое Россия?».
Кстати, именно фантастическая искренность, обнаженность текста — вот что объединяет всю русскую литературу, но Достоевского и Есенина в особенности. Казалось бы, это чисто психологическая черта, но на самом деле она имеет явно онтологический бытийный смысл, ибо такая «искренность», «обнаженность» устанавливает глубинно-реальный контакт между микрокосмами каждой из индивидуальных Русских Душ, а также между книгой, ее образами и подтекстом, и читателями. И естественно, что эта искренность, обнаженность присутствуют и во всемирно известном феномене русского общения — без них это общение потеряло бы свой смысл, превратившись в банальное и ординарное общение, характерное для современного постиндустриального общества.
Следовательно, есенинская поэзия помогает воссозданию в нашем духе той удивительной реальности, которую можно назвать «Внутренней Россией». Ее значение особенно велико в условиях Зарубежья и эмиграции, ибо именно эта «Внутренняя Россия» дает возможность человеку выстоять и не потерять себя в обманчивой стихии чужого мира, отождествить себя со своим русским духовным центром.
В то же время внутреннее бытие этой России создает тайную возможность подлинно русского общения даже в эмиграции. Наконец, существование такой «Внутренней России» в душе хотя бы немногих людей сотворяет возможность редкостного Единства и, несмотря на все естественные психологические различия, объединяет людей на основе самого сокровенного, что в них есть. Люди становятся таинственно-близкими, не говоря уже о том, что это дает духовную силу и радость, особенно если вы находитесь в зарубежных мирах.
Этому становлению внутренней России активно способствует, конечно, не только русская словесность, но и вся русская культура в целом. Но главное, что это становление находит опору в самых экзистенциальных и сокровенных пластах души, без чего любое воздействие культуры могло бы повиснуть в воздухе. Укорененность «Внутренней России» и делает ее такой жизненной, нередко определяющей всю жизнь человека.
С другой стороны, зарубежная Россия, взятая как единая культура, неотделима от самой России, и я думаю, что это только вопрос времени, — и, наконец, рухнут все перегородки, и то, что отделилось, соединится со своим священным Центром. Они должны объединиться, потому что суть их едина. И, конечно, опыт русскоискательства зарубежной России и соответствующий опыт Центра — на определяющих уровнях един: русскоискательство в зарубежной России имеет, разумеется, многие минусы (отрыв от жизни Родины), но и плюсы (драматизм ситуации и связанная с этим обостренность национальной интуиции), однако в своих глубинах и тот и другой опыт идентичны.
Своеобразно воспринимается в русском зарубежье и на Западе Андрей Платонов. Казалось бы, как писатель он достаточно универсален, общечеловечен, а потому должен быть вполне понят миром. Действительно, при всей «злободневности» некоторых тем Платонова философский подтекст его прозы обращен к великим космическим темам бытия. Этот уровень подтекста и превращает его в одного из величайших писателей двадцатого века.
Платонов с русской обнаженностью продемонстрировал (особенно в «Котловане») космическую конфронтацию между Бытием и Небытием и скрытую, но все возрастающую жажду человека преодолеть смерть…
Таинственным путем произведения Платонова (и, конечно, не его одного в русской литературе) связаны с глубинами Востока, с Индией Духа. Характерен, например, интерес Платонова к уму, к его субстанции, к его сути. Но ведь роль мышления и ума в космической судьбе человека — великая тема Веданты.
Настя из «Котлована», один из самых потрясающих образов в мировой литературе, говорит перед смертью странную вещь: «Чиклин, отчего я всегда ум чувствую и никак его не забуду?» (кстати, перлы об уме рассыпаны по всему «Котловану»).
Грандиозность мышления и вместе с тем его ограниченность, его неспособность «понять» мир до конца показаны в «Котловане» с фатальной силой.
Настя «забыла» свой ум только тогда, когда умерла.
Однако, при всей универсальности Платонова, его плохо понимают на Западе. Конечно, частично — из-за сложности перевода. Мирра Гинзбург, известная американская переводчица русской литературы, говорила мне, что адекватный перевод практически невозможен, хотя какого-то приближения при большом мастерстве можно достичь.
В языке «русскость» Платонова выражена с