Суицид. Мы просто делаем выбор

Только после того, как человек всесторонне обдумает суицид, он серьезно относится к жизни.

Ф. Ницше

У действительно зрелой личности имеется достаточно личностных и смысловых ресурсов, осознавая эту возможность (суицида), не зачаровываться ею, а осознанно отвергать ее, оставлять нереализованной, делая выбор в пользу жизни.

Д.А. Леонтьев

…как психолог или просто как человек чуткий к переживаниям других людей, я часто встречаюсь с горем. Жизни людей наполнены горем, и нет человека, кто бы ни испытал боль от потерь. Каждый человек, кто нам встречается, с кем мы даже мимолетно сегодня общались, переживал эту самую тяжелую и порой невыносимую боль. Переживал каждый, но не каждый смог прожить ее, и носит в глубине души своей незатянутой раной. Горевание – жестокое испытание для любого из нас, оно втягивает как вакуум много разных чувств. Сначала мы отрицаем потерю. Затем осознав, испытываем тяжелые, надрывные чувства. Затем, если мы зрелые и мужественные люди, люди без мусора стереотипов, можем себе позволить… агрессию на того, кого мы потеряли, даже злиться и высказывать обиду покойнику, что он покинул нас. И этот путь – единственно верный, как прожить горе, к этому в общем-то и сводиться помощь психолога. Затем, когда обида и злость высказана, чувства агрессии прожито, человек может отпустить.

Всё это так и всё это верно. Я как-то размышлял после того, как понял весь процесс горевания, почему многие люди злые, и понял. В нашем обществе не принято и даже является табу высказывать и проживать естественные чувства при утратах. Нам говорят как заповедь «либо о покойнике хорошо, либо ничего», и мы не можем выразить естественных чувств злости на то, что он покинул нас. И – да – нам приходится «задавливать» эти свои чувства, и отрицая свою естественную агрессию, подменять ее чем-то иным. Но она остается «живой» глубоко внутри нас, она просит чтобы ее выразили и завершили, и она находит путь. Путь окольный и не до конца завершаемый: мы неосознанно выражаем ее другим людям. То что предназначалось человеку, ушедшему от нас, «летит» в любого другого. И оно не может завершится, потому что не находит верного адресата. Такова наша душевная вселенная. Сколь бы ты ни говорил иному человеку то, что хотел бы сказать этому человеку, желание сказать напрямую ему не пропадет никогда. И человек, не проживший период злобы к потере, как бы «застревает» в этом периоде на всегда, горе его калечит и изменяет навсегда… Когда я сейчас сталкиваюсь со злым человеком, я понимаю… что сделало его таким, я понимаю, его горе когда-то настигшее его не было прожито, он избежал своих естественных чувств, и до сих пор носит под сердцем это бремя…

Еще работая психологом я сделал для себя удивительное открытие: нет людей, которых бы никто не любил. В глубинной беседе с человеком вдруг открывается, что родственник, которого он… даже ненавидел и желал ему смерти, был в глубине души любим и дорог, и только заблуждение о ненависти мешало оплакивать потерю. Все эти чувства – которые в нашем быту, что-то значили, такие, как обиды, склоки, споры, - перед лицом смерти рассыпаются как мелочные, и ты понимаешь как был трепетно привязан к ушедшему. И не имеет значение, умер ли он или просто вы расстались, ведь как говорил Сальваторе Мадди, любая потеря «малая смерть». И каждый человек, так как любим, может своим уходом причинить невыносимые страдания другому, опрокинуть в горе. И самым большим наказанием страдания будет его смерть. Своей смертью мы наносим раны, которые тяжело лечатся, а порой и не излечимы.

Рассуждая обо всем этом, я подумал, вот в чем истинность религий, которые суицид называю самым страшным грехом. Раньше я не понимал, отчего простой выбор покончить с собой является грехом, и принимал это просто как факт, хотя и знал, что в религии нет того, чтобы не было значимым для жизни человека. Каждое утверждение религии, по моему убеждению, ни только имеет значимость как духовное становление человека, но и говорит о отношение в жизни к другим людям, учит мудрости быть с другими людьми. И по сему самоубийство – это жестокость ко всем, кто тебя знал. Узнав о смерти человека, с кем ты даже просто общался, это пережить «малое горе», все те чувства столкновения о смертности. А тем, кто любил самоубийцу, это высшая жестокость, наказание гореванием на долгие годы. Да – убивая другого, ты наносишь боль и наказываешь гореванием того, кто его любил. Но – убивая себя, ты наносишь боль и наказываешь гореванием тех, кто тебя любил. А это более жестоко, в этом есть предательство. Предательство любви, а значит и Бога, ибо как сказано, Бог и есть любовь.

Жан-Поль Сартр в эссе «Экзистенциализм – это гуманизм» писал: «..когда мы говорим, что человек ответствен, то это не означает, что он ответствен только за свою индивидуальность. Он отвечает за всех людей… Выбрать себя так или иначе означает одновременно утверждать ценность того, что мы выбираем, так как мы ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, – всегда благо. Но ничто не может быть благом для нас, не являясь благом для всех. Если, с другой стороны, существование предшествует сущности и если мы хотим существовать, творя одновременно наш образ, то этот образ значим для всей нашей эпохи в целом. Таким образом, наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы предполагать, так как распространяется на все человечество. Если я, например, рабочий и решаю вступить в христианский профсоюз, а не в коммунистическую партию, если я этим вступлением хочу показать, что покорность судьбе – наиболее подходящее для человека решение, что царство человека не на земле, – то это не только мое личное дело: я хочу быть покорным ради всех, и, следовательно, мой поступок затрагивает все человечество. Возьмем более индивидуальный случай Я хочу, например, жениться и иметь детей. Даже если эта женитьба зависит единственно от моего положения, или моей страсти, или моего желания, то тем самым я вовлекаю на путь моногамии не только себя самого, но и все человечество. Я ответствен, таким образом, за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, который выбираю, выбирая себя, я выбираю человека вообще…».

Повторим эту фразу «…когда мы говорим, что человек ответствен, то это не означает, что он ответствен только за свою индивидуальность. Он отвечает за всех людей…» - она с первого взгляда кажется необъятной и по сущности нелепой и пугающей. Но если быть открытой к ней, приходит понимание того, что твои поступки влияют на всех близких людей. Ответственность как невидимые нити, прикрепленные ко всем, кого ты знаешь и кто тебя знает. Каждый шаг твой вносит в эмоциональное поле изменения, и по законам поля – оно меняется, и меняется внутренний эмоциональный мир других людей. Осознание этой ответственности, по словам философа Пауля Тиллиха, учителя психолога-гуманиста Ролло Мэя, пробуждает тревогу бытийной вины, одну из самых трудно переносимых, как и тревога смерти. Мы привыкли отрицать эту тревогу, эта наша защита. Но отрицая ответственность, мы не уничтожаем ее, мы просто «успокаиваем» себя, что ее нет. Я тоже когда-то считал в своих фантазиях о самоубийстве, что кроме себя самого, никому не причиню зло. Я не понимал, какую жестокость я бы проявил по отношению к тем, кто меня знает, и тем, кто меня любит. И даже самообман, что «я ни кому не нужен, и меня никто не любит», не снимает этой ответственности. И по сути – скажу смелое утверждение! – мысли о том, «что меня никто не любит и я никому не нужен» - и есть хитрая наша уловка для избегания ответственности, избегания бытийной вины.

Я согласен с очень уважаемым мной ученым Д.А Леонтьевым, что суицид – это тоже всего лишь выбор зрелой личности, и эти выборы, на мой взгляд, изменяют реальность всех близких людей. Осознание ответственности такого выбора – понимание, как выбор несет в себе горе для людей, и тонкая грань в этом - моральная зрелость человека, его ценности как духовного существа. Не имеет смысла спорить о том, атеист или теист он, дорожит ли совестью и чистотой души, либо считает, что с его смертью умирает и его душа, в итоге все это рассуждения о непознаваемом. Факт же в том, что ты несешь вину за горе других людей, и этот факт неотвратимый…
29.06.14

Неравнодушие

эссе о милосердии, любви, ненависти и войне

Наташе Макаровой, любимому другу.

…мы приходим в этом мир очень ненадолго. Тридцать лет… полжизни пролетает, не успеваешь и заметить. Редко кто и осознает, что небытие рядом, оно не следует за жизнью, а идет параллельно. Осознавать такое под силам немногим, многие же изобретают различные защиты как отрицать эту ужасную мысль, мысль о своей смерти, которая как писал Булгаков, внезапна. И по сути, каждый человек живет отрицая свою смертность. В предыдущих эссе я писал о способах отрицания. Но в отрицании смерти есть и благо для человека, но есть зло. Увы, мы так устроены, мы любое благо способны обращать во зло… Недавно я задумался о милосердии, когда общался со своими любимыми друзьями, и обсуждали, почему мир так жесток и порой места для милосердия в нем не найти. А разговор зашел, после того как я показал стихотворение «Что я знаю о горе?»; я впервые написал стихи о войне, до этого не мог касаться этой темы, считал, что нет у меня настолько сильных переживаний, чтобы быть достойным этой темы. Но в тот день, когда я писал, Наташа Макарова, мне рассказала, что посетила мемориал о войне и поделилась своими чувствами. Я проникся ими, и… удивительно, я смог перенестись в то время, и мне почудилось, что я среди людей, которые испытали все ужасы прошлых лет войны. Мне стало очень больно, и это стихотворения я писал, испытывая судороги по всему телу…

Что тогда со мной произошло? Марина Шведова, мой друг и коллега, помогла мне понять. «Слетела» одна из фундаментальных защит от тревоги, и я погрузился в эту боль столкновения с реальностью небытия, я почувствовал как страшно было тем людям, которые были на волоске от гибели или шли на казнь в крематорий. Я как-то смог прожить все те чувства, что чувствовали они, и это было дано мне через сострадание. Равнодушие, которое обычно и обыденно для нас в жизни, оказывается защита от тревоги смерти, не сострадая другим мы избегаем страдания сами. Но избегая страдания, мы избегаем бытийной ответственности. Сейчас под бомбами гибнуть люди, среди которых дети, - равнодушие, которое оберегает от тревоги смерти, не допускает и мысли о милосердии, об ответе за насилие. Наша современная культура больна параличом милосердия, она больна призывами избавляться от тревоги во имя лживого позитива. Она центрировала человека на эгоизме, загоняя человека в себя во имя «уменьшения» тревоги, делая из нас трусов и духовных паралитиков. Мы обсмеиваем философов, которые заверяют нас, что ежеминутно нужно помнить о смерти. Ведь отвергая эту тревогу, мы отвергаем всё человеческое в себе, ведь сострадание и есть страдание за другого, чувствование за него его бытийную тревогу.

Мартин Бубер писал «Нет Я самого по себе, есть только Я основного слова Я-Ты и Я основного слова Я-Оно. Когда человек говорит Я, он подразумевает одно из них. Я, которое он подразумевает, присутствует, когда он говорит Я. И когда он говорит Ты или Оно, присутствует Я одного из основных слов…», имея ввиду, что только присутствие другого человека способно подтвердить, что ты существуешь, что Я существую и осознаю что существую только когда Ты подтверждаешь это свои присутствием. И К.Г. Юнг говорил об этом, когда писал о важности разделения любого опыта с другими людьми, без чего человек образует аффективно заряженные отщепленные комплексы – источники психической патологии…. Все философы и психологи говорят о том, что человек нуждается в другом человеке, что жизнь человека – осознавание ее, - нуждается в свидетеле. И более того, человек нуждается чтобы кто-то разделил его опыт, и обратной связью этого опыта является сочувствие, сопереживание. Можно разорвать Я-ТЫ на я и ты, отказаться от сочувствия, которое порождает тревогу. Но что тогда будет со мной, с тобой и с нами? Гуманистического толка психологи уверяют, что и не существует «внутреннего» мир, мир – да – субъективен, но он есть грань между мной и тобой. Мир здесь и сейчас – это мы с тобой. Даже когда мы мыслим, то говорим с кем-то, ибо «внутренний диалог» всего лишь потребность общения с кем-то, отсутствующим сейчас. Жан-Мари Робин прямо так и пишет, высшей степенью ретрофлексии (то есть самоудовлетворения) является наше мышление, мы думаем, чтобы говорить с самим собой из желания говорить с кем-то… Нет нужды приводить очень многие высказывания философов, чтобы показать, как человек нуждается в другом человеке. Скажу одно – по моему разумению, в союзе нужд человека в человек связью может быть только сочувствие, в высшей своей степени проявления которое – сострадание. А милосердие, как я думаю, есть – трепет к союзу нужд. Милосердие призвано оберегать этот союз.

Скажу еще об одном личностном открытие: тревога – это признание ценности, бытийная тревога рождаемая страхом смерти это признание ценности жизни. И в милосердие большая тревога именно потому, что ценен союз нужд человека в человеке. Осознание вероятности разрушения Я-ТЫ с невозможностью в дальнейшим разделить этот мир с кем-то, и обязан вызывать трепет. Трепет, то есть тревога и рождает в человеке боль о возможной утрате ценности. Чувствами человек проживает грядущую утрату, он проживает боль грядущей утраты ценности и это и есть тревога. Смысл, по моему разумению, тревоги – беречь эту ценность. Наша же культура, а и многие практики в психологии, направлены на уменьшение или вообще устранение тревоги (так называемую десенсибилизацию)… хм, неужто так мы относимся к своим духовным ценностям? Нас учат не страдать, когда теряешь другого. А почему, страдания настолько страшны или важнее их не переживать, нежели осознавать потери? «Позитивисткая» культура делает из нас оранжерейных неженок, которые не способны плакать от горя, которые не могут сталкиваться с тревогой во имя человечности. Кто там сейчас – который бомбит детей – он «дитя» современности, он не способен «пойти» на боль осознанного бытия своей жизни, встретится с осознание своей смерти во имя жизни другого. Человечность – это подвиг духа человека, умение жить в тревоги, с болью страха смерти. Человечность – не отсутствие вообще защит, но возможность преоткрытие их завесы.

«Милосердие» почти забытое слово, уверен забытие его следует из обесценивая. А обесценивание – одно из мощных защит от тревоги. Люди, сталкиваясь, со стыдом, виной – спешат объявить нечто, что вызывает смущение, наивностью, не потому ли что это причиняет боль трепета? Мы называет наивным того человека, который пытается жить по совести и блюсти чистоту души, говорящем о милосердии – не потому ли что «подставив» себя на его место, мучимся от тревоги: нам кажется, будь мы такими, нам причиняли бы страдания и… возможно мы бы погибли. Да – уж лучше обесценивать это, не быть мужественным. Мужество и отличается от брутальности тем, что мужество – это способность встречаться с тревогой. Второе же, просто незрелость… Я не боюсь быть наивным, я считаю себя достаточно мужественным человеком, способным сказать, что если бы в нашем современном обществе было бы больше людей, способных жить в ладу с болью своей тревоги, было бы больше милосердия и меньше бы войн, где гибнут дети…

04.07.14

Ты есть

светлой памяти моего отца

Как мне понять, что Я есть, если Ты не сказал мне об этом, потому что нет тебя?..

…этой зарисовкой, которая, думаю, будет несколько сумбурна, поскольку я и сам еще не полностью охватил значимость пришедшей мысли, я просто хочу порассуждать о… человеке. Не думаю, что эта работа способна внести какой-либо вклад в онтологию (науку о жизни), но для меня радостно сказать о том, о чем я думаю в тяжкое для меня время, мои любимые друзья. Прожив значимую для меня и горестную потерю, я задумался вот о чем. Есть расхожая, звучащая как аксиома, фраза «человеку нужен человек». И это безусловно. Практическая психология оперирует тем, что человек потеряв значимого для себя человека, переживает это как потерю возможности осуществлять нужду, мне не хочется сегодня быть педантичным и резать профессиональными жаргонизмами: «утратил возможность удовлетворять значимую свою потребность, которую удовлетворял в контакте с этим человеком». Скажу просто, нужду. Я же подумал, а что если ни только теряет человек возможность утолить нужду в человеке, но и… выскажу сразу сентенцию всего эссе, утрачивает себя как свидетельство своего бытия, утрачивает свидетеля своего бытия, теряет возможность осознавать себя такого, из многих способов осознавать себя в контакте с другими, и тем самым сам умирает в некоторой значимости... Несколько туманно прозвучало, но я попытаюсь раскрыть эту мысль.

На фоне своих личных переживаний, я вспомнил книгу Мартина Бубера о том, что нет отдельно «я» и отдельно «ты», есть Я-ТЫ. Мы осознаем свое существование в контакте с другим человеком, который и является свидетелем нашего существования. Если представить фантазию: я появился на свет в одиночестве и живу в абсолютной пустыне. Я не смогу научиться определять себя как живущего… Я буду видеть нечто, но это нечто никогда не обретет смысл. Мне никто не скажет, что это. Даже свои руки и ноги, я могу и не научиться определять как принадлежащее мне. Более того, без контактов с другими людьми я никогда не научусь различать «мое-твое», что принадлежит мне, а что часть внешней среды. Я знаю о существовании себя, лишь потому что существуют другие люди, лишь потому что мне оказали внимание и дали обратную связь. Даже характер, по сути, лишь производное во взаимодействии с другими людьми. Наедине с самим собой мне нет надобности быть ни хорошим, ни плохим. Да и для всех людей я разный, для кого-то хороший, а кому-то я плохой. Другой человек определяет какой я, ибо сам я никакой истинный, только затем я присваиваю эту оценку и привыкаю судить о себе так. По сему, думаю, значимый другой, - это значимое «я» для меня, и если я на глубоком (духовном) уровне общения с этим человеком, то есть на безопасном, когда могу без страха обесценивания рассказать обо всем, - то утрата этого человека, это утрата возможности быть на духовном уровне, утрата возможности осознавать свою духовность, или проявлять себя так как проявлял в связи с этим человеком. Метафорически можно выразить это, как из множество «я» меня умирает одно из. И здесь горе столь сильно, сколь значимо было «я» в ряду остальных моих бытийностей. Поэтому, думаю, с утратой человека, мы ни только теряем возможность утолять жажду какой-нибудь нужды в нем, но и сталкиваемся со смертью себя. Сталкиваемся с субъективным переживанием небытия. Со смертью осознавать себя таким, каким ты был для этого человека, которого утратил. И сталкиваемся с чувством, что больше никогда мы не будем такими, какими были в общении с ним. Мы умираем со смертью близкого…

Прежде чем продолжить, хочу оговорить еще об одном. О том моем понимании сейчас, что смерть ни есть завершение бытия, и это звучит ни из позиции отрицания бытийной тревоги, нет, а из осознания чувственного моего опыта проживания смерти близкого человека. Признаюсь, в жизни мне «не посчастливилось» встретиться с атеистом. Было шапочное знакомство с человеком, который называл себя таковым, но на деле, когда я чутко следил за нашими беседами, оказалось и он организует «как-то» духовную свою жизнь. Смотрите: я согласен с Паулем Тиллихом, который считает что бытийная тревога есть осознание трех возможностей небытия, среди которых духовной или смыслообразующей. Более того, из опыта скажу, страх духовной смерти наиболее ужасен, более того, скажу, он есть самый последний рубеж страха. Страх физической смерти или страх нравственной смерти – можно мужественно перенести если нет краха, ведущего к страху духовной смерти. Верующий в бессмертие души своей человек, не страшиться рубежа, который предваряет бытие вне жизни. Тиллихом дана очень любопытная «формула», которую я сейчас считаю за истинную – он говорит, что невротическая тревога это результат «неудачи» столкновения с онтической (то есть бытийной) тревогой. Дело в том, что чувственное осознание субъективной смерти пережить… невозможно, есть возможность только мужеством быть утвердить свое бытие по средством веры в какую-нибудь возможность отрицания небытия. Теист – мужественно сталкивается с тревогой небытия, атеист же вынужден прибегать к невротическим защитам, убегать ни только от онтической тревоги, но и от невротической – то есть тревоги без объекта, поскольку онтическая (бытийная) – это тревога смерти (имеющая объект)… Это одно – думаю, Тиллих в этом прав, но по моим наблюдениям, и атеист взаимодействует с тревогой небытия, так же как и теист, но… но лишь на рациональном уровне духовность (веру в бессмертие и Бога) заменяет верой в цель жизни, верой что необходимо родить сына, верой что «не зря живет», в ценность своего творчества и т.д. Но по сути, это лишь «смещение», ничего которое не меняет, только вносит разные название в один и тот же способ субъективного отрицания небытия.

Я продолжаю эту мысль. Если подробно рассмотреть атеистическую позицию к бытию, то получается удивительная вещь, - бытие есть факт, обратно же небытие не является нечто противоположным, более того, «засвидетельствовать» его никому не дано. И по сему, лишь бытие можно считать существующем, существование же небытия… никоем образом. Более того, лишь бытие может утверждать себя, небытие как ничто – не утверждает себя. Отрицание вообще «продукт» нашего логического мышления, вне нашего сознания отрицания не существует, как не существует отрицательных величин во вселенной, так как это лишь введение нашего оценочного восприятие и удобства описательного характера опыта. Во вселенной есть только протяженность, шкалирование ее лишь наши желания взаимодействия с этой протяженностью. Как не возможно «не представить кроссовок не синего цвета» сейчас, так и нельзя в опыте бытия прожить небытие. Оно лишь продукт нашего воображения.

Мартин Хайдеггер любил «забавляться» игрой слов, и загадочно вопрошал «Что больше всего на свете боится человек?», и сам же отвечал «Ничего!». Под этим словом он подразумевал отрицание бытия, то, чего нет. Это эссе я пишу светлой памяти отца, и мне радостно от открытия, что лишь бытие может утверждать себя, что глубокий онтологический анализ позволяет с уверенностью утверждать, что во вселенной нет отрицания, и посему со смертью бытие не имеет конечность. И возвращаясь к тому, с чего я начал, с субъективного осознавания смерти себя в утрате другого, хочу подчеркнуть слово «субъективного». Да, мы умираем в потере, умирает возможность быть каким-то в жизни, но мы умираем субъективно. Да, это для нашего чувственного опыта настоящая смерть, но объективно бытие утверждает себя вопреки. И спасительным здесь есть объективное утверждение бытия.

16.07.14

Вновь о милосердии

…я много раз касался темы сострадания, и пытался осветить и осмыслить ее с удивительно разных сторон. И думаю, буду еще не однократно возвращаться, ибо она столь многогранна, удивительно проста и не менее сложна. Современный человек, надо признать, предпочитает оставаться глухим и черствым к страданиям другим, и милосердие сейчас не в цене. Признаюсь, сам я не тешу свою душу лукавым притворством и гордыней, что я «якобы не такой», нет же я такой как все, и так же сталкиваюсь с мучительными осознаниями, что «проще не быть чутким». Но отчего же так? Что с нами происходит, заставляющее быть глухим к чувствам иных людей?

Прежде чем продолжить наши размышления, любимые мои друзья, давайте попробуем дать точное и вместе с тем простое определение милосердию. Думаю, будет верным сказать, что милосердие – это осуществление сострадания. Из чего следует, милосердный акт наличествует чувством управления и контролем реальности, силой изменить событие. Это акт мужества по отношению к жизни, и как акт мужества наполнен стремлением быть инициатором бытия. Не беспомощным свидетелем неуправляемого хаоса, таким как гражданская война, к примеру, на Украине, а именно быть причиной ситуацией, иметь возможность влиять. Милосердие влиятельно, более того, влияние милосердия столь безгранично на бытие должно быть здесь и теперь, что способно определять саму жизнь.

Теперь же давайте пойдем от обратного: милосердие, таким образом, это акт управления реальностью, и оно содержит желание контроля. А как мы знаем, одна из граней бытийной тревоги – это тревога неопределенности, более того, на мой взгляд, основополагающая. Смотрите, смыслообразующие значение жизни наличествует чувством определенной значимость «моего» бытия, бессмысленность жизни как раз невозможно определиться с некой структурой «я в этой жизни», и естественным образом, отсутствие смыслов влечет за собой угрозу «неудачи» столкновения со страхом смерти и поражение в виде невротических защит. И выходит, чувство неопределенности очень тесно связано с осмыслением бытия, и связано с контактом бытийной тревоги, то есть страхом смерти… Давайте глянем, что будет происходит, если милосердному акту суждена «неудача». Чувство сострадания, столь естественно, по моему убеждению, для каждого человека, рождается при виде страдания другого. Но поскольку, сострадание, по нашему предыдущему определению, стремиться осуществиться в милосердии (что согласуется со всеми энергетическими принципами вселенной), то сострадание заведомо содержит желание изменить данную ситуацию. Содержит чувство контроля над ситуацией. Более того, как мне думается, энергетически оно очень высоко потенциально, и следовательно и высоко стремление его к реализации. Но невероятно высока и ситуация, где реализация столкнется с… невозможностью. Смотря на уродство и зверство войны по телевизору на Украине, осознаешь всю свою беспомощность и пустые потуги души своей, как-то контролировать…. даже словосочетание это вызывает только горькую усмешку. В нереализации своих сострадальческих устремлений человек сталкивается, тем самым, с мощной тревогой неопределенности как невозможности осуществить контроль. И выходит, неосознанно проживает страх своей смерти: по существу, «я не могу помочь тому, кто вот сейчас должен умереть, следовательно, я не способен повлиять ни на чужую жизнь, ни на свою, и я ощущаю себя лишь винтиком в механизме смертоносной жизни, не способным ответствовать прихотям судьбы».

Думаю, уместно вспомнить и Тиллиха, говорящем о бытийной тревоги как о страхе перед судьбой, где человек не властен «сам» утверждать свое бытие вопреки. Лишь неутешное отчаяние грозит этому человеку, столкнувшемуся с жестким ограничением своего жизнетворчества. Ведь даже те, кто придумали миф о карме, пытаются этот миф контролировать, изобретая некие методы исправления. То, что невозможно контролировать, контролирует мной. И это приносит наивысшее страдание человеку, все тяготы, по моему убеждению, возможно вынести, кроме тех, где нет зерна надежды. А надеяться – это верит в лучший исход, это обретать хоть и иллюзорную порой, но уверенность управлять своим грядущем, это обретение чувства контроля, опровергающего пораженческие чувства тревоги неопределенности.

Следовательно, человек избегает сострадания как невозможности осуществлять милосердные акты, ибо предчувствует столкновение с тревогой неопределенности, тревогой судьбы и небытия. Быть глухим ко своими чувствам сострадания – значит обретать защиту от бытийной тревоги, которая при «неудачи» столкновения с ней ведет (по Тилллиху, да и я также считаю) к невротической защите и к невротическому способу утверждать себя в жизни. Современный человек утратил «способ» контактировать со своим страхом смерти. Я более и более, убеждаюсь в своих размышлениях, что есть только один способ с ним контактировать – наполнить свою жизнь верой и осмысленностью, верой в неотрицание небытия, но верой в утверждение бытия как не имеющего конечности. Акт милосердия наличествует мужеством быть, смелостью столкновения с переживанием бытийной тревоги, которая погребена часто в современном человеке под завалами отрицания, но существует и находит свое воплощение в неврозах. Бездуховный современный человек страшиться именно невроза при столкновении основ бытия, он не имеет ничего противопоставить в слабости своей воли перед неминуемым, неуправляемым, и как ему кажется, бессмысленным. Акт милосердия, действительно, чаще не осуществим ни коем образом, увы, такова реальность, но означает ли это, что необходимо вовсе отказаться от своих устремлений и чувства сострадания, стать черствым, глухим и… пустым?..

19.07.14

Как делать стихи?

…помните, с таким названием эссе Владимира Маяковского? Я конечно, ни в коем разе не хочу «перещеголять» великого гения, но, с вашего позволения, мои дорогие друзья, я возьму это название и для своей данной зарисовки. Просто мне хочется поделиться своими открытиями моего многолетнего поэтического опыта, ведь он уже достаточно большой, ему 28 лет. Я смею себя считать зрелым поэтом, поэтом со своим взглядом. И открыть вам некоторые секреты художественного мастерства, о котором многие, к сожалению, не знают.

По моему убеждению, поэт через свое творчество может влиять на духовность читателя, так же как психолог или теолог, наверное, это ни для кого не ново. Ново же то, что у поэта больше средств, которые не многие, а быть может единицы из хороших поэтов используют. Начну с того, что определю в чем цель произведения. Явно в том, чтобы донести некую мысль для читателя. Мысль, которая должна затем утвердить в душе читателя некое убеждение через переживания. Согласимся с тем, что эссеисты могут напрямую высказать эту мысль, и также привести обоснование. В своих эссе я точно также поступаю. Но в отличии от эссеистики поэзия может иметь в своем арсенале более глубинные средства. Конечно, многие поэты сейчас идут дорогой тех, очень старых поэтов, подобно Омару Хайяму, они тезис своего произведения дают в «чистом» афористичном виде, будто мудрствуя: это должно быть так. И вы со мной согласитесь, что это ни только скучно, но и ведет только к отторжению. Ассоциативно такой поэт начинает «сливаться» с родительскими или учительскими посланиями, и стойкое неосознаваемое ощущение «откуда он такой умный, что умнее меня» не дает этому тезису «укорениться» в душе читателя.

Не стану лукавить, я таким же путем очень долго шел, причем чувствуя подсознательно не удовлетворения от своего творчества. Как-то неосознанно я чувствовал, что хайямовский путь в поэзии лишь тупиковый. Только в зрелые поэтические годы я понял почему. Хаямовский путь лежит к рациональному, к уму человека, но ни к чувствам, к сердцу. А поэзия утверждает свое влияние именно в чувствах человека. И значит, должна иметь высокую эмоциональность, чтобы донести тезис. Энергетика поэтического слова должна быть многократно выше энергетики читателя сейчас. Как этого достичь? – вот самый главный и самый трудный вопрос, который занимал меня много лет, и ответом на который я сейчас и делюсь. Эмоциональное поэтическое средство в отличии от эссеистики столь многомерно и имеет природу… парадокса. И чтобы показать это, я с позволения, прибегну к диалектики Гегеля, ведь именно она мне помогла мои интуитивные находки облачить в стройную мысль.

Есть некое утверждение, по Гегелю это тезис. Обратное утверждение, антитезис. И синтез – это качественно новое, но включающее в себя эти два противоположных утверждения, которые перестают отрицать друг друга, но в новом качестве гармонично дополняют друг друга. В синтезе, или в полярном единстве, если хотите, есть удивительное свойство – энергетический баланс между этими двумя крайностями. То есть, чтобы энергия тезиса выросла, должна вырасти и энергия антитезиса в эмоциональном плане. В прочем, это очень часто используют в психотерапии в парадоксальных разрешениях. В соответствии со средством поэтического парадокса, как-то было моим озарениям, чтобы утвердить в душе читателя тезис, я по идеи могу предъявить очень заряженный антитезис. То есть идти от обратного. Антитезис возбуждает в читателе резко негативные переживания, которые и «включают» против такого утверждения эмоции «защиты», или как я называю, «эмоциональное отторжение», которое и будет содержать искомый тезис. Причем, чтобы его утвердить, мне нет надобности искусно обходить сопротивления читателя и его же скептицизм. Напротив, тезис сам утверждается самим читателем, без явного моего участия.

Как это выглядит на практики? К примеру, я хочу утвердить в душе читателя тезис «Жизнь прекрасна и нужно радоваться каждому мигу». Согласитесь, каждый человек скажет, насколько его жизнь горестна, и мои увещевания в сей «истине» наткнуться на сопротивления скептицизма. Напротив, я буду использовать поэтически парадокс, и предъявлю антитезу: напишу в очень сгущенных эмоциональных красках о… суициде, откровенно, чувственно, шокирующее. Читатель, «блокирует» сразу это послание протестом. Именно протест и необходимо вызвать. В нем всколыхнется огромная энергия против такого упадка, и пораженческих мыслей. И в протесте его будет рожден тезис «жизнь ценна и прекрасна», и не стоит помышлять о самоубийстве. И заметьте, вывод тезиса мной не будет навязан, не будет даже оговорен, он – результат творчества самого читателя.

Уверен, великие поэты и писатели знали этот секрет. Я и раньше замечал, как светло и легко на душе, после очень тяжелого, порою жуткого произведения. Помню фильм «7» о серийном маньяке произвел на меня неизгладимые впечатления своими откровенными зверствами, но к своему удивлению, я чувствовал после него и чистоту в душе, будто очистил ее от скверны. Я уверен, это некий психоанализ своей души, осознавать все энергии присущие тебе, но отчуждаемые «потому что плохие». Они тоже должны «стать своими», чтобы исподтишка неосознанно не руководить тобой. Видимо, в этом миссия творческого человека, ни только поэта, - давать возможность читателю прожить и осознать отвергнутые переживания, чтобы обретать чистоту души.

20.07.14

Учительница

Я опять о боли. Я ночью перед сном лежал и думал: боль… зачем она человеку, если столько боли в его жизни? Боль спутница каждого мгновения нашего бытия. Мы чаще забываем, что сейчас больно – либо привыкаем, либо она столь сейчас незначительна, что можно и не замечать. Каждый вдох стареющего человека… каждая мысль, касающаяся памяти потери близкого… каждое движения, «перемолотого» артритом… Будет ли преувеличением сказать: жизнь есть боль? Хм… наверное, все же нет. Это не далеко от правды. Но… мир очень умно изобретен Господом, и – явно есть какой-то сакральный смысл в боли, безусловная необходимость… Зачем мне сейчас больно?...

Мне бы хотелось эту зарисовку назвать «Онтология боли» и вслед за Тиллихом, рассматривающим тревогу как физическую, духовную и нравственную, посметь «разделить» взгляд на боль на троицу: физическую боль, духовную боль и нравственную боль. Когда я лежал и думал, у меня в мыслях мелькнуло нечто, похожее на понимание, когда я начал размышлять о смысле физической боли. Вы наверное со мной согласитесь, что в конечном проявлении наше бытие утверждает себя вопреки отрицания, вопреки небытия, и следовательно самосохранение есть главное, что есть в жизни. Потребность в безопасность – основной инстинкт. И физическая боль, бесспорно, должна обслуживать этот основной инстинкт. Если мне больно от пламя свечи, над котором я держу ладонь, то я отдерну ее и избегу уничтожения кожного покрова. Боль руководит нашей безопасностью, она реактор самосохранения, порой работающий автономно, не требующий осознанного вмешательства. Боль в болезни, не уродство природы, а ее мудрость – природа говорит о том, что что-то не так, какие-то процессы разрушительны в нас, и беспокойство боли о нашей безопасности настойчиво сигнализирует о них. Боль и болезнь для нашего физического тела – есть благо, болезнь говорит об опасности нашего образа жизни, месте проживания, боль о необходимости что-то предпринимать сейчас.

Зачем мой душе больно сей<