Понимание проблемы человека в Средние века и эпоху возрождения.

Период европейской истории, называемый Средневековье, составляется целое тысячелетие. Центральной темой христианской философии выступает Бог, его всемогущество и всеведение, человек сам по себе, вне Бога не обсуждается теологиским сознанием, говорить о нем невозможно только в соотнесённости с творящим первоначалом. Для средневековой мысли характерно отводить человеку особое место в иерархии бытия. С одной стороны человек создан по образу и подобию божьему, с другой- он весь замаран грехом. Все рожденные от Адама и Евы несут в себе момент первородного греха, в сущности, именно поэтому они рождаются в несовершенном земном мире, где правят смерть, болезни и распри. Эта идея причудливого сочетания добра и зла в человеке ярко выражена у Августина Блаженного, который полагает, что именно человек повинен в существовании зла, так как неверно употребил данную Богом свободу. Человек ослушался Всевышнего, и это стало его вечной виной. Впрочем, Августин не ограничивается темой вреда, причиненного человеческой свободой. Можно сказать , что в раннем Средневековье Августин-ярко выраженный экзистенциальный философ, поднимающий темы внутренних человеческих переживаний, внутреннего времени, сюжеты духовного поиска, страдания и богооставленности. Другой столп средневековой мысли, живший гораздо позже, Фома Аквинский развивая свою могучую философско- теологическую систему, тоже не забывает человека, но , скорее, как онтолог, строящий иерархию бытия, и как гносеолог, сопоставляющий знание и веру. Его рационалистическая мысль не знает эмоциональных метаний, она указывает человеку его место в мире. [6, с.18]

Новые признаки серьезного отношения к человеку как самобытному существу мы встречаем уже в позднем средневековье.

В своей книге Мартин Бубер ссылается на взгляды философа Карла Бовилла. Бовилл взывает к человеку: "Homo es, sisterein homing. — повторяя мотив, встречавшимся ранее у великого Kузанца:’’Homo non vult esse nisi homo». Здесь не сказано, Конечно: что человек по своей сущности перерастает пределы мира. Для Кузанца нет ни одной вещи, которая не предпочла бы свое собственное бытие и ей свойственный способ существования иному бытию и иному способу существования; все, что существует, не желает быть в вечности ничем иным, кроме как самим собой, всегда более совершенным чем все остальное, на особый, ему одному свойственный лад. Именно отсюда происходит и гармония универсума ибо каждое существо заключает в себе в "сжатом” виде все остальное.[3, с.168]

Однако человеку дана еще и мысль, дан взвешивающий и оце­нивающий разум. Он, как Бог, имеет в себе все созданные вещи. Но Бог содержит их в себе как первообразы, а человеческий род — как отношения и ценности. Бога Кузанец сравнивает с чекан­щиком монеты, а человека — с менялой, определяющим ее ценность; Бог может все создать, мы — все познать, ибо и мы потенциально заключаем в себе все. Вскоре после Кузанца Пико делла Мирандола сделал из этой гордо-самонадеянной посылки антропологический вывод, который опять возвращает нас к Мальбраншу. [3, с.168]

Антропологическая тема вырисовывается здесь вполне отчет­ливо. Но у Мирандолы нет разработки проблем, неизбежно возникающих там, где начинается истинная антропология, нет здесь и убийственного в своей серьезности вопроса о человеке. Человек держится здесь гак автономно и с такой уверенностью в своих силах, что и самого вопроса, как такового, он не видит. Все перечисленные нами мыслители Ренессанса убеждены, что человек может знать, но им совершенно чужд вопрос Канта, чтоон может знать: он может знать все. Последний в их ряду, Бовилл, к тому же устраняет Бога: человеческий дух, утверждает он, не в силах постичь Его; но Он сделал мир доступным для человеческого познания, так что человек сотворен вне этого мира как его зритель или — попросту — как его око. Итак, эти первопроходцы нового времени пока что чувствуют себя в своем обжитом и надежном вселенском доме спокойно и безопасно. Кузанец говорит, правда, о пространственной и временной бес­конечности мира и тем самым лишает землю ее центрального положения, разрушая средневековую схему. Но эта бесконечность-лишь нечто мыслимое, а не созерцаемое и пережитое. Человек не стал еще таким одиноким, каким был прежде; не задает он пока и прежних вопросов одиночки.[3, с.168]

Философская антропология эпохи Возрождения формируется под влиянием зарождающихся капиталистических отношений, научного знания и новой культуры, получившей название гуманизм.

Если религиозная философия Средневековья решала проблему человека в мистическом плане, то философия эпохи Возрождения (Ренессанса) ставит человека на земную основу и на этой почве пытается решить его проблемы. В противоположность учению об изначальной греховности человека она утверждает естественное стремление его к добру, счастью и гармонии. Ей органически присущи гуманизм и антропоцентризм. В философии этого периода Бог не отрицается полностью. Но, несмотря на пантеизм, филосо­фы делают своим знамением не его, а человека. Вся философия оказывается проникнута пафосом гуманизма, автономии человека, верой в его безграничные возможности.[4, с.615]

Так, согласно Пико делла Мирандоле (1463—1494), человек зани­мает центральное место в мироздании. Это происходит потому, что он причастен всему земному и небесному. Астральный детерми­низм он отвергает в пользу свободы воли человека. Свобода выбора и творческие способности обусловливают то, что каждый сам является творцом своего счастья или несчастья и способен дойти как до животного состояния, так и возвыситься до богоподобного существа. [4, с.615]

В философской антропологии этого периода уже достаточно от­четливо слышны мотивы приближающего индивидуализма, эгоизма и утилитаризма, связанные с нарождающимися капиталистически­ми общественными отношениями и господством частною интере­са. Так. Лоренцо Валла (1406-1457) со всей определенностью заявляет, что благоразумие и справедливость сводятся к выгоде и идеалу. На первом месте должны стоять свои собственные интересы, а на последнем - родины. И вообще, по его мнению, сохраняет «свою силу славнейшее изречение «там для меня родина, где хорошо». [4, с.615]