На Сталина и еще более ослепли на Ленина

После 56-го года (XX съезд) у большинства моих сверстников открылись глаза на Сталина, но, как ни странно, еще больше ослепли на Ленина. От Хрущева до Горбачева (19 лет) продолжался период, который в целом был назван «возвращением к ленинским нормам».
Шекспиром ленинианы того времени был М. Шатров. Я не имею права писать дальнейшее, если не признаюсь в том, что сам чувствую себя невольным соучастником прежних злодеяний, потому что со многим соглашался.
Спасались красивыми цитатами из Ленина. И многие свято верили (да и сегодня верят) в его слова: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи». Вдохновенно повторяли вслед за ним: «Ни слова на веру, ни слова против совести». А заговорил он так к концу жизни, потому что «все дозволено», «право на бесчестье» (Достоевский) — это относилось раньше только к «классовому врагу». Но вдруг выяснилось, что это заразило и партию. Он сам всех своих и заразил, а потом спохватился. Да поздно уже было. Те слова мы повторяли, другим же его словам не придавали значения: «Тех, кто верит политикам на слово, надо объявить дурачками», а поэтому и сами оказались дурачками.
Да, освобождение от ленинского мифа шло трудно. Почему?
Прежде всего тогда не хватало фактов, а еще больше их понимания: ведь дрессировали-то нас идеологически с самого детства, развивая нюх на «классовый инстинкт». Гвозди, шурупы идейные вбивали, ввинчивали в наши головы. Каждый день. По шляпку.

«Сверхнаглость» как политическое кредо

Есть сотни, тысячи фактов, которые заставляли людей нашего поколения «прозревать» в отношении Ленина. Вот лишь некоторые.
Убийство царской семьи, июль 18-го. Мало того, что Ленин, Свердлов и др. все это организовали, заметая свои следы и свалив все на «инициативу снизу». Мало того, что нагло врали, официально объявив лишь о расстреле царя (а царица и дочери, мол, отправлены в безопасное место). Но вот еще один штрих. А. И. Иоффе, наш дипломат, был в это время в Берлине. Ему, естественно, задавали вопросы о судьбе царицы и детей. Совет Ленина: «Пусть Иоффе ничего не знает, ему там, в Берлине, легче врать будет (курсив мой. — Ю.К.)».
В этом преступлении, как и во множестве других, Ленин был главным заказчиком.Главные заказчики, как правило, сами не убивают. Они обычно «лишь» духовно развращают, «лишь» заражают своими идеями-«трихинами» (Достоевский) «малых сих», подготавливая из них будущих доносчиков и убийц, главным образом — из молодых. А те («передовое мясо», по выражению Ивана Карамазова), как правило, не являются идеологами. Постепенно выработалось своеобразное, доказанное всей историей, и в особенности нашей российской историей прошедшего века, «разделение труда». Одни работают пером, другие — топором, но то, что написано пером одних, доделывается топором других. В таком «разделении труда» скрыты двоякий соблазн и двоякая опасность: они делают одно и то же дело, но вдохновитель облегчает себе свой «труд» именно тем, что он не исполнитель, а исполнитель — тем, что он не вдохновитель. Один сохраняет «чистыми» свои руки, другой — совесть. Безответственность и энтузиазм вождей и толпы (вернее, безответственный энтузиазм) увеличиваются в геометрической прогрессии. И этот молчаливый сговор приводит к неминуемой катастрофе. Все «чисты», а в итоге — всеобщая грязь и кровь.
Ленин оказался гениальным «переводчиком», и сам даже похвалялся этим: «Мы перевели латинское выражение — «Экспроприаторов экспроприируют…» — на простой, всем понятный язык: «Грабь награбленное!». Бросить такой лозунг в России в темную, забитую массу, возвести прямой грабеж в ранг высшей революционной добродетели...
Непереименованное преступление, как правило, для нормального человека непереносимо, а переименованное — даже вдохновляет и называется уже подвигом. И как таковым им гордятся, за таковой награждают.
Одна из самых омерзительных картин в этом смысле — расстрел в Крыму добровольно сдавшихся в плен и — официально помилованных! — тысяч белых офицеров. (Дескать, блестящая «военная хитрость».)

Письмо Ленина — Чичерину, 25 февраля 22-го (инструкция для переговоров с Западом): «Действительное впечатление можно произвести только сверхнаглостью».
1920 год: Ленин рекомендует воспользоваться проникновением банд «зеленых» на нашей западной границе: «Под видом «зеленых» (мы потом на них и свалим) пройдем на 10—20 верст и перевешаем кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 р. за повешенного».
Ленин — Молотову, 19 марта 22-го («совершенно секретно»). Приказ подавить сопротивление духовенства «с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий».
Высылка за границу по приказу Ленина лучших философов, ученых, писателей (настоящий духовно-интеллектуальный цвет России) — на так называемых «философских пароходах». Спасибо еще, не догадались потопить в открытом море, опять свалив на каких-нибудь «зеленых». Вот и было бы «окончательное решение» «основного вопроса философии».
Одним из самых любимых героев Ленина был знаменитый С.Г. Нечаев, прототип Петра Верховенского в романе Ф. М. Достоевского «Бесы». Из воспоминаний Бонч-Бруевича: «В.И. нередко заявлял о том, что какой ловкий трюк проделали реакционеры с Нечаевым с легкой руки Достоевского. «Совершенно забывают, — говорил В.И., — что Нечаев обладал особым талантом организатора, умением всюду устанавливать особые навыки конспиративной работы. Умел свои мысли облачать в такие потрясающие формулировки, которые оставались памятны на всю жизнь. Достаточно вспомнить его ответ в одной листовке, когда на вопрос: «Кого же надо уничтожить из царствующего дома?» — Нечаев дает точный ответ: «Всю большую ектенью». Ведь это сформулировано так просто и ясно, что понятно для каждого человека, жившего в то время в России, когда православие господствовало, когда огромное большинство, так или иначе, по тем или иным причинам бывали в церкви и знали все, что на великой, на большой ектенье вспоминается весь царствующий дом, все члены дома Романовых. «Кого же уничтожить из них?» — спросит себя самый простой читатель. «Да весь дом Романовых!» — должен он был дать себе ответ. Ведь это просто до гениальности! (Курсив мой. — Ю.К.) Ленин называл его «титаном революции», одним из самых пламенных революционеров…»
А вот что говорил Ленин о Достоевском: «На эту дрянь у меня нет свободного времени». «Морализирующая блевотина», «Покаянное кликушество» (о «Преступлении и наказании»). «Пахучие произведения» (о «Братьях Карамазовых» и «Бесах»). «Явно реакционная гадость, подобная «Панургову стаду» Крестовского <…> Перечитал книгу и швырнул в сторону» (о «Бесах»).
«Братьев Карамазовых» начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило».
Бешенство, бешенство, бешенство… А на самом деле эта бешеная ненависть не что иное, как морально-идейная трусость. Разбивает зеркала, узнав себя.
Не устану напоминать: «Всякий боженька есть труположество». Какова художественная образность. Какова эстетика. Каково сверхпатологическое грязное воображение.
А вот еще ленинский приказ 1921 года: «Из числа пускаемых в свободную продажу в Москве изъять порнографию и книги духовного содержания, отдав их в Главбум на бумагу». Насколько у него маниакально застряло омерзительное сравнение религии и порнографии…
А вот вам еще задушевные мысли, заметки Ленина — для себя — на полях Гегеля: «Материалист возвышает знание материи, природы, отсылая бога и защищающую его философскую сволочь в помойную яму. <…> Пошло— поповская идеалистическая болтовня о величии христианства (с цитатами из Евангелия!!). Мерзко, вонюче! <…> Бога жалко!! сволочь идеалистическая!!».
Заметки для себя? Как бы не так! Это — программа, надолго задуманная. Заметки на карте будущих сражений. Настоящее руководство к действию. Из таких задушевных заметок для себя и родились впоследствии «совершенно секретные» приказы о физических расправах, тоже очень задушевные и тоже для себя, для своих; и чем более задушевные, чем более для себя, для своих, тем более «совершенно секретные». Эти бешеные внутренние взрывы Ленина на полях Гегеля, в письме к Горькому (о труположестве) неизбежно аукнутся 5 декабря 1931-го взрывом храма Христа Спасителя, взрывами десятков тысяч других храмов, тюрьмой, расстрелом сотен тысяч людей.
А победи мировая революция, взорвали бы и собор Святого Петра в Риме? Собор в Милане? Парижский Нотр-Дам? Кельнский собор? И церковь на Нерли? Все соборы, во всех странах?..
Призывает «овладеть всей культурой» без малейшего сомнения в том, что религия сама есть форма культуры, а культура религиозна по своему происхождению.
А что большевистские вожди говорили друг о друге? Ленин о Троцком: «иудушка». Троцкий о Ленине: «профессиональный эксплуататор неразвитости рабочего движения». И ведь оба правы. Но как только дело дошло до власти, стали вдруг братьями родными. Троцкий: «Без Ленина Октябрь не победил бы». Ленин: «Товарищ Троцкий — лучший большевик».
Еще одна чеканная формула Ленина: «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист». Что это, как не тайный призыв к всеобщему доносительству. Позже А. Микоян «разовьет» Ленина, прямо заменив слово «коммунист» на «каждого советского человека». «Единственно научное» определение диктатуры пролетариата, по Ленину, предполагает, требует, приказывает отрицание всей и всякой законности, прямое насилие. И вот его «конкретный перевод» этого «научного определения»: призыв «избивать гражданское и военное начальство, вооружаться, кто чем может (ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога, пироксилиновая шашка, колючая проволока, гвозди), осыпать войско камнями, кипятком, создавать склады бомб или камней или кислот для обливания…». (Чистый плагиат из Нечаева: «Яд, нож, петля и т.п.! Революция все равно освящает в этой борьбе. Итак, поле открыто».)
Кастетом в висок. Кипяток на голову. Кислота в лицо… «Великий философ и стратег» пишет это в анонимных листовках еще в октябре 1905 года. И это все не уголовщина? И «эксы» — не уголовщина? Это, товарищи, все необходимые целесообразные средства для нашей самой великой цели… А через 18—20 лет приказывает бомбить восставших против зверского насилия большевиков крестьян, бомбить с самолетов, окуривать химическими газами… Бешенство, бешенство, бешенство…
Невольный вопрос: а сам, сам бы мог, вот так, кастетом в висок, кипятком на голову, кислотой в лицо? А сам бы мог поехать в Екатеринбург, спуститься в подвал Ипатьевского дома и перестрелять заключенных, глядя им прямо в глаза, начиная с царя и царицы и кончая дочерьми и мальчиком, да еще и врачом? Мало того — расстрелять. Сделать контрольные выстрелы, да еще прощупать на всякий случай убиенных штыками между ребер. А потом, сорвав драгоценности и раздев убитых догола, облив кислотой, бросить в штольню и засыпать землей…
Нет, пусть это делают те, кто считается «мясом революции». А он лишь — высший мозг, высшая честь, высшая совесть. А он — «самый человечный человек». Вот оно, это проклятое «разделение труда», о котором говорилось выше.
Да, неотразимых фактов — сотни. Но я хочу сказать сейчас об одной вещи, которая является здесь уникальной для познания, уникальной методологически (и даже методически): закончился, заканчивается грандиозный всемирный социальный эксперимент с коммунизмом, огромный исторический цикл. И вот его главный итог:
ПРИ ТАКОЙ-ТО ЦЕНЕ — ТАКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ?!

Жуткий триптих. Возмездие?

С конца мая 1921-го у Ленина резко ухудшается здоровье. В 1922-м — удар за ударом. Начинает гаснуть интеллект. Приходится заново учиться читать, писать, решать элементарные арифметические задачи. 30 мая в течение 5 часов он не может помножить 7 на 12… Но что задумывает и что решает он во время все более редких и коротких промежутков просветления (кто поручится, что не в бреду или в полубреду)? Именно, именно: все то же самое — задание ЧК выслеживать, отлавливать и высылать философов и ученых. Это ведь все как раз 22-й год.
6 марта 1923-го — новый сильнейший удар, и как следствие — «сенсорная афазия» (неспособность понимать обращенную к нему речь). Но ведь этой «сенсорной афазии» предшествовала другая, может, и врожденная, тоже бешеная по-своему (соратники называли это — «глухое ухо» Ленина): неспособность, нежелание понимать никаких своих оппонентов; неспособность понимать (и слушать) ничего, что идет против его взглядов…
Дальше — того хуже: полная потеря речи. Но вот, с 20 июля, небольшое улучшение (однако речь так уже больше и не вернулась). Ему прочитывают заголовки газет. Он выбирает, что ему читать вслух. Но что именно? К примеру, по поводу того, что на Украине у богатых мужиков отбирают излишки хлеба. Владимир Ильич «выразил большое неудовольствие, что это не было сделано до сих пор» (про НЭП уже забыл.)… Перед нами едва ли не последнее осмысленное или полуосмысленное выражение своих неискоренимых идей, уже без слов, а только мимикой.
Можно все объяснить болезнью, бредом. Но ведь ясно прослеживается какая-то неумолимая логика, логика самой этой болезни: каждое просветление оборачивается новым помрачением, новым ужесточением. Как говорил Порфирий Петрович Раскольникову, тому Раскольникову, чье покаяние было особенно омерзительно Ленину: «…все это так-с, да зачем же, батюшка, в болезни-то да в бреду все такие именно грезы мерещатся, а не прочие? Могли ведь быть и прочие-с? Так ли?». Боюсь, что не так. 7 на 12 помножить не в силах. Не может ни говорить, ни писать, ни читать, ни понимать. Но распоряжаться судьбами миллионов людей, судьбами страны, народа может и всегда считает себя обязанным распоряжаться, распоряжаться абсолютно безоговорочно, все жесточе и беспрекословнее.
Сравните три изображения Ленина. Первое, 1895-й. Первые руководители «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Фотография необыкновенно выразительна психологически. Фотографируются-то специально, то есть позируют, перед походом, для истории (у Достоевского такое названо — «сочинить физиономию»). Собрались на подвиг. «Совет в Филях» перед (для) всемирно-историческим Бородином. Особенно выразителен Ульянов. На нем печать абсолютной властности. Остальные, по сравнению с ним, — хлюпики, пигмеи. «Хозяин разговора», вождь — он, это ясно. Он — воплощение той партии, т.е. той части (партия ведь — это часть), которая претендует стать всем, стать целым. Он — в центре. Сидит. Молчит. Губы сжаты. Рука властно облокотилась на стол. Глаза смотрят прямо на тебя, в упор, но одновременно устремлены в себя. Молодой сгусток, невероятная концентрация невероятной же воли, энергии, целеустремленности. До предела сжатая пружина. Что-то будет, если (когда) она разожмется? Куда, в кого выстрелит? По крайней мере, некоторых сидящих рядом с ним она не пощадит. Не пощадит и десятки, сотни тысяч семей по таким анкетным данным, какие точь-в-точь были, например, у Ильи Николаевича Ульянова, дворянина, директора народных училищ, с орденами Владимира и Анны на шее.
Второе. 1917–1921 годы. Из сотен фотографий можно выбрать любую. Стоит. Призывает. На броневике, на балконе дворца, на грузовике, на деревянных, сколоченных наспех трибунах, на «кафедрах» съездов партии, Интернационала. Глаза сверкают. Рука выброшена вперед, указывая — нет, приказывая! — кого уничтожить, куда идти. Вместо буржуазного котелка— рабочая кепка («свой»!). Пружина разжалась, выстрелила наконец. Внутренняя воля, энергия, целеустремленность становятся и внешними, заражают сотни тысяч и миллионы. Посмотрел бы директор симбирских народных училищ на плоды деяний сына своего… Что из того, что сам Ленин детей не имел? А все равно оказался детоубийцей. И отцеубийцей, и матере-убийцей, и братоубийцей, и сестроубийцей… других, таких же, как в семье Ульяновых.

Третье, 1923-й. Горки. Коляска. Балахон. Лежит и снова молчит, как и на первой фотографии. Но как молчит! Посмотрите. Сравните. Вникните…
Воплощенное идейно-политическое бешенство обернулось безумием и олигофренией. А последнее продиктованное «положительное» предложение («прозрение»!), как вывести партию из кризиса: резко увеличить количество рабочих в центральных органах партии? Этот испытанный политический интриган, знающий, как превращать меньшинство в большинство, как подбирать делегатов на съезды, обучивший всему этому своих соратников, дает им же такой совет спасения. Это уже слабоумие политическое. Сталин с радостью выполнил и даже перевыполнил его совет: уж постарался подобрать, «возвысив», для себя, под себя новые кадры.
Мог ли он, Ленин первый, через второго, увидеть себя третьего?
Какой Тициан и Леонардо, Гойя и Микеланджело, какой Шекспир и Достоевский могли вообразить, изобразить такое? Жуткий триптих.
Жуткое возмездие. Кто наказал? Бог? Судья? А может быть, сам себя. Но, так или иначе, это возмездие — главному заказчику.
Справедливо ли оно?
По-моему, первое слово здесь должно было бы принадлежать тем (если бы они прозрели или воскресли) миллионам, которые сгорели в развязанной им гражданской войне, да еще тем миллионам, расстрелянным — по его предначертаниям — революционными тройками; тем миллионам, кто погиб в тюрьмах и лагерях ГУЛАГа. Сие уже невозможно реально, но хотя бы вообразить это — возможно. А если говорить реально, мы сами и должны восстановить все эти факты: раскрыть еще один сверхзасекреченный Архипелаг ГУЛАГ — партархив (сами от себя спрятались).
Я хочу, чтобы люди, входящие в мавзолей Ленина, знали эти слова — «всякий боженька есть труположество». И чтобы выходили из мавзолея, помня эти слова. Поняли бы, наконец, что они сами совершают духовно этот обряд перед автором этого грязного слова.


P.S. В 2000 году вышла книга Е. Данилова — невероятная концентрация и фокусировка фактов на эту тему (3500 фактов!). Я многим обязан этой книге и хочу поблагодарить ее автора.
Е. Данилов — профессор, вице-президент Международного содружества адвокатов, председатель Московской коллегии адвокатов.
В июне сего года выйдет второе издание его книги с моим предисловием, некоторые положения которого я и процитировал.

P.P.S. Самое забавное, наверное, видеть недавно вернувшегося в лоно церкви верного ленинца, первого секретаря РКП в храме Христа Спасителя со свечкой, а потом еще его же и в мавзолее Ленина, сказавшего: «Материалист возвышает знание материи, природы, отсылая бога и защищающую его философскую сволочь в помойную яму… бога жалко, сволочь идеалистическая!». Стало быть, товарищ Зюганов у нас теперь и не материалист. Интересно только знать: крестится ли он там, в мавзолее, и перекрещивает ли там любимого вождя. Мало того что в Бога поверил, еще и от диктатуры пролетариата отказался, и многопартийность признал, и частную собственность. Если следовать Ленину, надо «лепить ему бубновый туз, даже не разбираясь»…

P.P.P.S.Вот то, что никак не может уйти из головы. «Кипяток — тому солдату, кислоту — тому казаку»… Не знают они, бедняги, что это «историческая необходимость». И заказчик главный не знает и знать не хочет ни того казака, ни того солдата, ни того, что с их семьями приключится. Будь у меня талант, написал бы поэму: «Отдельный казак и Ленин в Женеве».

«ЖДАНОВСКАЯ ЖИДКОСТЬ»
ИЛИ ПРОТИВ ОЧЕРНИТЕЛЬСТВА

«Моральная тягота разрядилась. Столбы подрублены, заборы повалятся сами...»

А. А. Жданов

Успеете наахаться,
И воя, и кляня,
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.

Анна Ахматова

В 1946 году, когда Жданов организовал погром Ахматовой и Зощенко, родилась у исстрадавшихся от него ленинградцев (или припомнилась им еще с 34–35-х годов?) невеселая шутка, грозившая шутникам, в случае доноса, немалым «сроком» (а могло быть и того хуже). Дело в том, что была в прошлом веке так называемая «ждановская жидкость», которой заглушали, забивали трупный запах (об этом есть и в предпоследней главе «Идиота»). Ну и, совершенно натурально, «жидкость», которой Жданов «кропил» культуру, люди, помнившие историю, не могли не прозвать «ждановской». Только она, в отличие от прежней, сама была смертельной, трупной, сама смердела, а выдавалась за идеологический нектар. К шутке той можно отнести опять ахматовское:

За такую скоморошину,
Откровенно говоря,
Мне б свинцовую горошину
От того секретаря.

Кощунство? Очернительство? Очернительство человека, о котором всего два года назад (статья писалась в 1988 году – И.З.) центральная газета писала: «Имя его хранится в памяти народной»?..

25 сентября 1936 года из Сочи в Москву, в Политбюро, пришла телеграмма-молния: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ ОПОЗДАЛ В ЭТОМ ДЕЛЕ НА 4 ГОДА. Об этом говорят все партработники и большинство представителей НКВД». И две подписи: Сталин, Жданов.

Эта сочинская телеграмма-молния — одна из самых кровавых депеш в истории нашей и общечеловеческой: сигнал к 37-му году. Если бы соавторы этой телеграммы сами писали родившиеся из нее бесчисленные арестантские повестки и приговоры, сами арестовывали людей, сами их допрашивали и пытали, забивали и расстреливали, сами закапывали и сжигали трупы, а потом еще, снова и снова, проделывали то же самое — с родственниками и детьми убитых (и с детьми этих детей), — сколько миллионов дней понадобилось бы им для всего этого? Им понадобилось бы — бессмертие. Бессмертие для уничтожения живых людей. Бессмертие для распространения смерти...

Тут что еще поражает? «Не на высоте...» Это — проговорка. Их представление о высоте измерялось потоками пролитой крови. Мало им было крови в 29–33-х годах. Мало и в 34–36-х. Уровень, график назначенной, нужной им высоты и вычерчивала тройка: Ягода, Ежов, Берия.

У Ягоды, расстрелянного за то, что он «оказался не на высоте», был маленький сын, Гарик. Затерявшийся в кровавой сутолоке, прежде чем окончательно и бесследно исчезнуть, он сумел послать своей бабушке несколько писем, начинавшихся одинаково: «Дорогая бабушка, я еще не умер...» И сколько таких слов, написанных и не написанных, отосланных и не отосланных, звучало в те годы по всей стране: страшный детский сиротский хор, организованный двумя дядями из Сочи. И каким стоном-воем откликнулся на него другой хор — материнский, — из тюрем, «столыпинских вагонов», лагерей.

А. А. Жданов — соавтор 37-го года (и 38-го, конечно). Вот главное дело его жизни, вот главный «вклад» его в нашу культуру. Тут уж он был на особой высоте. О результатах его тогдашних «художеств» в Ленинграде мы знали по «Реквиему» Ахматовой и прочитали в повести Л. К. Чуковской «Софья Петровна».

А вот еще одна страничка о таких же «художествах» Жданова в Уфе. Она — из письма ко мне М. Чванова, уфимского писателя, специально занявшегося этой темой:

«Поводом для его приезда послужило письмо первого секретаря Башкирского обкома Я. Б. Быкина Сталину, полное отчаяния. Видя, что творится вокруг, видя, что над ним самим собираются тучи, видя, что провокаторы уже рвут горло с трибун, обвиняя его в “мягкотелости” по отношению к “врагам народа”, к сосланным в Уфу ленинградцам, которых он трудоустроил, — Быкин писал: “Прошу одного: пришлите толкового чекиста. Пусть он объективно разберется во всем!”

Жданов появился в Уфе со своей “командой” и бросил встречавшему его Быкину со зловещей ухмылкой: “Вот я и приехал! Думаю, что я покажу себя толковым чекистом”.

На срочно собранном пленуме Башкирского обкома Жданов был краток. Он сказал, что приехал “по вопросу проверки руководства”, зачитал готовое решение: “ЦК постановил — Быкина и Исанчурина (второй секретарь. — М. Ч.) снять...” Быкина и Исанчурина увели прямо из зала, не дожидаясь конца пленума. Быкин успел крикнуть: “Я ни в чем не виноват!” Мужественно держался Исанчурин: “В Быкина верил и верю”. Обоих расстреляли. Расстреляли и беременную жену Быкина.

В заключительном слове Жданов снова был краток: “Моральная тягота разрядилась. Столбы подрублены, заборы повалятся сами...”»

Перебью М. Чванова. Тут опять, как и в случае с «высотой», вырвалась проговорка об их морали: «Моральная тягота разрядилась...» «Моральная тягота» для них — это когда мало крови.

М. Чванов: «Не успел Жданов уехать, а в Уфе уже повалились заборы». Оставшиеся в живых уфимцы до сих пор с содроганием и ужасом вспоминают о той «исторической» экспедиции, о вакханалии арестов и расстрелов, обрушившихся на город. Один из доносчиков с гордостью говорил потом с трибуны писательского собрания, что он, несмотря на свое слабое здоровье, лично выявил 26 «врагов народа». Кстати, он жив до сих пор, здравствует и пишет стихи о любви...

Я до сих пор с замиранием сердца прохожу мимо Ивановского кладбища (оно сейчас застроено), где по непроверенным данным (а как их проверишь?), по ночам, в длинных траншеях, закапывали убитых. Но закапывали не только там. Огромная уфимская тюрьма не была рассчитана на такое массовое «производство». Расстреливали в многочисленных уфимских оврагах, карьерах, увозили за город... Однажды благообразный старичок-пенсионер, бывший тюремный надзиратель, хвастался мне, что в те времена у них в тюрьме не хватало патронов, а камеры были переполнены, так чтобы как-то разгрузить тюрьму, устраивали что-то вроде субботников или воскресников (его слова), на которые приглашали уголовников, и, как полагается на субботниках и воскресниках, вооружали их ломами... Другой старичок, наоборот, жаловался, что времена были трудные, приходилось работать сверхурочно, и приходилось ему, следователю, заниматься не своим делом: «Надо уже домой идти, а тебя попросят: не успеваем, помогите, там еще семнадцать человек осталось. Устанешь, бывало, еле домой идешь. За это доплачивали, правда...»

Кроме Уфы, Жданов побывал тогда еще в Казани и Оренбурге, где провел аналогичные пленумы.

Документы, которые я использую, хранятся в Архиве Башкирского обкома КПСС (фонд 122). Они отчасти попали в «Советскую Башкирию» от 28 февраля 1988 г.

Такая вот страничка. Всего лишь одна из многих сотен, если не тысяч.

Это он, Жданов, заменив в декабре 1934 года убитого Кирова на посту первого секретаря обкома и горкома Ленинграда, и организовал «кировский поток», то есть это он прямо заказывал, составлял и подписывал те списки (главная часть его «Литнаследства» — хватит не на один том), по которым многие десятки тысяч ленинградцев «потекли» в тюрьму, в лагеря, в ссылку, на пытки, на смерть. Жизни и этих убитых, искалеченных людей, равно как и сломанные судьбы их детей, — прямо на его личном счету (тут никак не выговаривается: на его совести).

Сколько раз в своих длинных речах Жданов клеймил писателей, художников, философов, музыкантов за «отрыв от жизни». Зато сам и продемонстрировал эту связь, как он ее понимал: в тех списках, в той телеграмме. Одобрить, прославить такую связь — вот чего он хотел прежде всего, больше всего от самой культуры хотел, чтобы культура прославляла убийство самой культуры, кровавое насилие над народом, чтобы Ахматова и Шостакович создавали гимны в честь своих палачей.

И еще об этой связи, точнее — о первом и последнем звеньях ее (а сколько их еще — между ними!): от Жданова-идеолога до тех двух старичков-исполнителей, о которых пишет М. Чванов. У идеолога вроде бы чисты руки, у исполнителей — чиста совесть: разделение труда! А в итоге — чудовищный социально-нравственный разврат, выдаваемый за «твердость основ» и «чистоту учения». В итоге — преступления, переименованные в подвиги. Да учтем еще, что Жданов как «чистый идеолог» — это миф. Он — самый непосредственный организатор кровавой вакханалии, ничуть не лучше Ягоды, Ежова, Берии. И когда писал он свои литературные, музыкальные, философские доклады, когда музицировал на фортепьянах (умел), — когда писал эти доклады, листал их, читая, он писал, листал, музицировал — кровавыми руками. К этим его докладам тоже относится: «Моральная тягота разрядилась. Столбы подрублены, заборы повалятся сами...» И валились — люди, люди, люди...

Я знаю: уже написаны (и уверен: будут еще написаны) страницы и о его позорно-преступной роли в дни страшной и великой блокады Ленинграда, такие страницы, от которых, кажется, должны содрогнуться и все умершие тогда, но все равно, все равно закричат некоторые из живущих: «Очернительство!»

Тут мне хочется перейти на прямое обращение к этим энтузиастам борьбы с очернительством. Подчеркну: не к тем, кто не знает фактов, а к тем, кто их знает и скрывает. Не к тем, кто обманут или ошибается, а к тем, кто обманывает людей сознательно, — разумеется, разумеется, с самой «высокой целью».

Это раньше, лет тридцать назад, мы не всегда умели отвечать на ваши иезуитские, кривые вопросы. Теперь другое. Теперь уже вам приходится отвечать на вопросы прямые и ясные.

Что такое очернительство?

Сознательная клевета на миллионы честных людей — от мужика до академика, от грузчика до маршала — это не очернительство?

Сознательное уничтожение этих оклеветанных миллионов, уничтожение их «во имя социализма», — это не очернительство социализма?

Те списки, та телеграмма, те экспедиции в Уфу, Казань, Оренбург?

Травля представителей всех без исключения новейших областей науки?

Травля Ахматовой. Зощенко, а еще сотен, тысяч честных талантливых писателей, художников, музыкантов?

Имя Жданова на ЛГУ?

Это все — не очернительство культуры? Это все не оттолкнуло от нас десятки и сотни миллионов наших сторонников?

А правда об этом — очернительство.

А раскрытие чудовищных преступлений — очернительство.

А «Великая Реабилитация» (Евтушенко) — очернительство...

Сначала были оклеветаны, арестованы, уничтожены миллионы людей.

Потом арестованы, сосланы, заточены факты об этом (расстрелять факты — это, казалось, никому не под силу, но многие факты действительно были расстреляны, испепелены, развеяны, и никогда уже больше мы их не найдем).

Наконец, началось освобождение фактов.

И что же? Это освобождение вы и объявляете очернительством?

Вы пытаете факты точно так же, как ваши предшественники пытали живых людей.

Вы снова хотите их, эти факты, арестовать, заточить, испепелить.

Для вас преступлением является само раскрытие преступлений.

Почему?

Почему вы приходите в неистовство против тех, кто раскрывает преступления?

Почему не находите слов сострадания для жертв и слов негодования для палачей?

Почему — в лучшем случае — вы готовы признать черные страницы нашей истории «государственной тайной», до которой, мол, народ наш еще не дорос? (До расправы над собой дорос, а до правды об этой расправе не дорос?)

Почему?

Да потому, что боль человеческая, боль народная для вас — не боль, а «дежурная тема». Потому, что совесть для вас (со-весть) — это весть не о боли, не о судьбе народа, а весть о воле начальства сталинско-ждановской выучки. Вы сетуете о притеснениях народов во всех странах, кроме своей (да и в те ваши сетования я не верю, да вы и сами не верите).

Почему? Да потому, что вы — боитесь, боитесь и народа своего, и правды, и совести.

Потому, что доклады Сталина — Жданова, «Краткий курс истории ВКП(б)» — вот, по-прежнему, и весь ваш марксизм-ленинизм.

Потому, что вам мил именно тот социализм, очерненный, очерненный Сталиным — Ждановым, мил тот, и страшен этот, — очищенный, очищаемый на наших глазах.

Потому, что свободно дышать вы можете только в атмосфере, отравленной «ждановской жидкостью» (это для вас — нормально), а в атмосфере чистой вы — задыхаетесь.

Потому, что лишь в темноте вы чувствуете себя сильными (да и в самом деле — сильны), а на свету? На свету вы бессмысленно хлопаете глазами, как филины, и лепечете, что вы всегда тоже — «за», «за», «за»...

Знаю, знаю, всю жизнь от вас слышу: в сознании народа слова социализм и Сталин — слились, отождествились, и надо с этим считаться. Да, к беде нашей великой, это так (впрочем, далеко не у всех). Я бы даже добавил: слова эти — склеились. Ну и что?

Были в свое время склеены слова христианство и инквизиция, Христос и Торквемада. Расклеились. (Представляю, как обрадуется моей ереси идеологически безработный Крывелев: тут же отыщет богоискательство.)

А разве не склеивались в нашей истории слова Ягода, Ежов, Берия и — социализм? Или: Вышинский и советское право? Или: Бошьян, Лепешинская, Лысенко и — наука? Или: Заславский, Ермилов, Эльсберг и — совесть? Даже слова Лидия Тимашук и честность склеивались. Ну и что? Расклеились! И что случилось? Случилось очищение социализма, очищение науки.

Очернительство — это ложь.

Правда не может быть очернительством. Правда может быть только очищением.

Но все равно, снова и снова, слышу: «Но ведь были же у них и заслуги — у Сталина, у Жданова! Нельзя же так. Ведь должна же быть и тут диалектика...»

А знаете, я соглашусь с вами, если вы согласитесь с одним моим дополнением. Пусть будет по-вашему. Пусть будет, например, так: «Наряду с заслугами, у Сталина и Жданова был всего один недостаток: они были палачами»...

Кстати, вам вопрос: а к Ягоде, Ежову, Берии эта формула применима? А если нет, то почему?

И еще вопрос: сколько всего людей было незаконно репрессировано? Сколько из них — уничтожено?

Давайте подсчитаем вместе, друг друга поправляя и уточняя, давайте вместе все и опубликуем? Что, не хочется? А почему?

Не хотите вы этого даже и знать, а если б знали, сделали бы все для того, чтобы — скрыть. И — скрываете уже известное. И — травите тех, кто хочет узнать.

Вам еще придется доказать, что без ареста, без истребления миллионов честных людей мы не победили бы в войне. Докажите!

Докажите, что с этими миллионами мы бы войну проиграли.

И опровергните, что с этими миллионами мы не имели бы таких потерь и заплатили бы такую непомерную цену за победу.

Вот вся ваша «диалектика», если ее обнажить:

Да, Сталин оклеветывал и уничтожал честных людей, но ведь — «во имя коммунизма»! То, что оклеветывал и уничтожал, это, конечно, плохо. Но то, что «во имя коммунизма», — это хорошо...

А Ягода, Ежов, Берия, Вышинский, Жданов — не «во имя»?..

Иезуитство это, а не диалектика!

Правда в том, что слово Сталин на самом деле намертво, нерасторжимо, навсегда склеилось с другими словами, как раз вот с этими — Ягода, Ежов, Берия, Вышинский, Жданов плюс гигантский корпус доносчиков и палачей помельче, то есть плюс хваты, пытавшие академиков и маршалов, плюс рюмины, избивавшие врачей, плюс те старички, помогавшие в молодости перевыполнять планы по уничтожению людей не столь именитых. Вот все это (и еще многое, многое другое, подобное) и есть ваш совокупный Сталин. И эти слова уж никому и никогда не удастся расклеить...

А самое главное: Сталин — это беспрерывное, систематическое понижение цены человеческой жизни — до нуля, понижение цен личности — до отрицательной величины: личность — вот главный враг, вот что всего подозрительнее, всего опаснее. И когда повторяют, что при Сталине «снижали цены», то, во-первых, это просто неправда, а во-вторых, надо добавить: снижали цены — на человека, на личность!.. (А уж абсолютная аморальность его политическая — лишь одно из следствий этой основной посылки, определяемой в свою очередь мотивом абсолютного самовластия.)

Не отменяются всем этим наши победы, а лишь выясняется их цена. Не дискредитируются и действительные (а не мнимые) победители, но вам придется еще доказать, что обманутые люди лучше строят социализм и лучше его защищают, а необманутые — хуже. Докажете?

В череде всех этих вопросов, на которые придется теперь отвечать вам, не избежать и вопроса о гласности. Интересно, с какими чувствами, с какими мыслями прочитаете вы такие слова: «Свободная печать — это зоркое око народного духа, воплощенное доверие к самому себе, говорящие узы, соединяющие отдельную личность с государством и с целым миром; она — воплотившаяся культура, которая преображает м