Как я понимаю философию. 560

Мамардашвили Мераб

КАК Я ПОНИМАЮ ФИЛОСОФИЮ.

Доклады, статьи, философские заметки. / Составление и предисловие

Ю.П.Сенокосова. - Москва: "Прогресс", 1990.

КАК Я ПОНИМАЮ ФИЛОСОФИЮ. 560

ПРИЗВАНИЕ ФИЛОСОФА (вместо предисловия)

ДОКЛАДЫ, ВЫСТУПЛЕНИЯ, ИНТЕРВЬЮ

ФИЛОСОФИЯ - ЭТО СОЗНАНИЕ ВСЛУХ5

ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ ФОРМЫ8

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ - СОПУТСТВУЮЩИЙ MOMEHT ВСЯКОЙ ФИЛОСОФИИ10

СОЗНАНИЕ И ЦИВИЛИЗАЦИЯ11

ПРИНЦИП ТРЕХ "К"

СИТУАЦИЯ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

ФОРМАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ЦИВИЛИЗАЦИИ

МОНОПОЛИЯ И РАЗРУШЕНИЕ СОЗНАНИЯ

ЗЕРКАЛЬНЫЙ МИР

НАУКА И ЦЕННОСТИ - БЕСКОНЕЧНОЕ И КОНЕЧНОЕ12

МЫСЛЬ В КУЛЬТУРЕ14

ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА КАК АКТ ЧТЕНИЯ15

"ТРЕТЬЕ" СОСТОЯНИЕ16

ФИЛОСОФИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ18

СТАТЬИ

ПРОЦЕССЫ АНАЛИЗА И СИНТЕЗА

ПОСТАНОВКА ВОПРОСА

ПРАКТИЧЕСКОЕ РАСЧЛЕНЕНИЕ И СОЕДИНЕНИЕ ПРЕДМЕТОВ И ЛОГИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

ЭЛЕМЕНТАРНЫЙ АНАЛИЗ И СИНТЕЗ

4. СВЯЗЬ "ЦЕЛОЕ - ЧАСТЬ" И ОРГАНИЧЕСКОЕ ЦЕЛОЕ

5. АНАЛИЗ И СИНТЕЗ СИСТЕМЫ ("ОРГАНИЧЕСКОГО" ЦЕЛОГО)

К ПРОБЛЕМЕ МЕТОДА ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ (КРИТИКА ИСХОДНЫХ ПРИНЦИПОВ ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОЙ КОНЦЕПЦИИ К.ЯСПЕРСА)

АНАЛИЗ СОЗНАНИЯ В РАБОТАХ МАРКСА

ПРЕВРАЩЕННЫЕ ФОРМЫ. О НЕОБХОДИМОСТИ ИРРАЦИОНАЛЬНЫХ ВЫРАЖЕНИЙ

ЧТО ТАКОЕ ПРЕВРАЩЕННАЯ ФОРМА

НЕОБХОДИМОСТЬ ИРРАЦИОНАЛЬНЫХ ВЫРАЖЕНИЙ ДЕЙСТВИЯ В СИСТЕМЕ

3. ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКАЯ НЕРАЗЛОЖИМОСТЬ И "НАТУРАЛЬНОСТЬ" МНИМЫХ ВЫРАЖЕНИЙ

ОБЩАЯ СТРУКТУРА ПРЕВРАЩЕННОЙ ФОРМЫ КАК ФУНКЦИИ ВОСПОЛНЕНИЯ И ЗАМЕЩЕНИЯ ПРЕДМЕТОВ В СИСТЕМЕ

ПРИЛОЖЕНИЯ ПОНЯТИЯ ПРЕВРАЩЕННОЙ ФОРМЫ

6. КОНТИНУУМ "БЫТИЕ-СОЗНАНИЕ" И ЕГО НЕКЛАССИЧЕСКИЕ СЛЕДСТВИЯ61

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ В СОВРЕМЕННОМ ОБЩЕСТВЕ

НАУКА И КУЛЬТУРА

ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ ФОРМЫ8

Очевидно, искусство и науку можно сопоставлять в самых разных отношениях

и на самых разных уровнях, получая в зависимости от этого самые разные

заключения. Можно говорить и о взаимозаимствовании проблемных тем, сюжетов

или духовного опыта, о миграции терминов из одной области в другую и т.д. Но

любое сопоставление я хотел бы оговорить одной посылкой: в выражении "наука

и искусство в условиях научно-технической революции" нельзя термин "наука"

принимать за нечто всегда себе тождественное, известное и само собой

разумеющееся, потому что наука не есть одна структура, а состоит из многих и

в разное время возникших, неоднородных структур, которые наслоились одна на

другую и лишь вместе составляют науку. Скажем, искусство явно несопоставимо

с довольно разветвленной структурой в науке, которую можно было бы назвать

вычислительно-индустриальной и которая развилась в ней в условиях

научно-технического прогресса, производственных применений знания и

обобществления труда; наука обслуживается громадной массой людей, сложным

промышленным инструментарием и является на сегодняшний день целой

системотехникой интеллекта. Но дело выглядит иначе, если выделить другую

структуру, которая мне кажется постоянно действующим творческим ядром науки

и которую по времени ее возникновения в XVII веке (если не говорить об

античности) можно условно назвать "галилеевой". Я бы ее определил так: люди,

работающие в рамках этой структуры, в полном виде и в полном объеме

воспроизводят мыслительное действие познания предмета - со всеми его

посылками, допущениями, гносеологическими и онтологическими импликациями, со

всеми его последствиями, задающими то или иное место человека в познаваемом

им мире (неважно, выражается ли все это в специальных понятиях или остается

растворенным в видении предмета интуицией), а тем самым в структуре каждый

раз идет речь не только о новом знании, но и о формировании и

воспроизводстве измененного субъекта. При этом параллельно в другом своем

слое (вычислительно-дедуктивном) наука может прекрасно развиваться, а

мыслительное действие осуществляться ее агентами не в полном и развернутом

виде, без формативных отложений в самом субъекте и т.д.

Если так расчлененно понимать науку, то наука и искусство связаны друг с

другом и обнаруживают определенные гомологии на уровне своего отношения к

тому режиму, в каком вообще работает наше сознание и который сложился,

отрегулировался давно (так же, как тот устойчивый вид, в какой отлились наши

простейшие функции сна, питания, работы, отдыха, общения), став, так

сказать, соприродным специфическому облику феномена "человек" (как

некоторого выделенного образа во Вселенной) и воспроизводясь вместе с ним.

Поэтому вторая моя посылка будет состоять в том, что существует определенная

(идеально "проигрываемая" и наукой и искусством) сумма предданных

человеческих требований к миру - к тому, каким он может и должен быть, чтобы

о нем вообще что-либо можно было сказать или жить в нем, реализуя

вышеупомянутый образ. Скажем, наука в принципе не может построить знания о

таком мире, который по физическим законам исключал бы последовательную связь

сменяющихся восприятий в одном-едином чувствующем аппарате или предполагал

бы, что ноги должны быть в одном месте, у одного физического индивида, а

голова и руки - в другом месте, у другого физического индивида, - такой мир

мы вообще не могли бы воспринимать. Не случайно одной из первых моделей мира

- и в познании и в искусстве - была модель человеческого тела, в которой

космическими аналогиями и гомологиями мир как целое и разные его части

проецировались на целое и части человеческого тела (то есть в целях

понимания существенно использовалось описание мира таким, чтобы в нем было

место человеку с его заданной телесно-духовной формой). Но человек

вырабатывает способы и "места" экспериментирования с этой формой, и речь

идет о возможном человеке, в зависимости от которого воспроизводится и

реальный человек - как человек, а не как природное, биологическое существо.

То, что мы есть, есть отложения в нас результатов поиска того, чем мы можем

быть.

В рамках этих посылок я и выскажу то, что хотел сказать о предмете

обсуждения. Искусство мне кажется уже в архаических основаниях сознания

данным "местом", органом такого поиска, воображаемым пространством очень

сильно организованных предметных структур, несущих в себе одновременно

большую избыточность и неопределенность (или переопределенность),

пространством, в котором или через которое происходит реконструкция и

воспроизводство человеческого феномена на непрерывно сменяющемся

психобиологическом материале природных существ. Пока я слушал дискуссию, у

меня перед сознанием навязчиво всплывало одно воспоминание детства: дело

происходит в грузинской горной деревне, где родился отец и где я часто

бывал, там на похоронах плачут профессиональные плакальщицы, как ударами

кнута взбивая чувствительность и приводя человека в психически ненормальное

состояние, близкое к экстатическому. Они профессионалы и, естественно, не

испытывают тех же эмоций, что и близкие умершего, но тем успешнее выполняют

форму ритуального плача или пения. Юношей я не мог понять: зачем это? Ведь

они притворяются! А позже, как мне показалось, понял: психические состояния

как таковые ("искренние чувства", "горе" и т.п.) не могут сохраняться в

одной и той же интенсивности, рассеиваются, сменяются в дурной

бесконечности, пропадают бесследно и не могут сами по себе, своим

сиюминутным дискретным, конкретным содержанием служить основанием для

явлений памяти, продуктивного переживания, человеческой связи, общения.

Почему, собственно, и как можно помнить умершего, переживать человеческое-

чувство? Всплакнул, а потом рассеялось, забыл! Дело в том, что естественно

забыть, а помнить - искусственно. Искусственно в смысле культуры и самих

основ нашей сознательной жизни, в данном случае - в смысле необходимости

возникновения и существования сильных форм или структур художественного

сознания, эффекты собственной "работы" которых откладываются конституцией

чего-то в природном материале, который лишь потенциально является

человеческим. Своей организацией они вводят психического природного индивида

в человеческое, в преемственность и постоянство памяти, в привязанности и

связи, и это важно, потому что в природе не задан, не "закодирован", не

существует естественный, само собой действующий механизм воспроизводства и

реализации специфически человеческих отношений, желаний, эмоций, поступков,

целей, форм и т.д. - короче, самого этого феномена как такового.

Реактивность нашей психики - это одно, а ее проработка человеком в

преднаходимых им общественных культурных предметах (предметы искусства -

лишь частный их случай) - другое. Именно последняя конститутивна для самого

бытия того человеческого чувства, которое в приводимом примере выражалось

плачем. Специальные продукты искусства - это как бы приставки к нам, через

которые мы в себе воспроизводим человека. И, может быть, искусство делает

это как раз избыточностью и неопределенностью в своих структурах (я говорил

выше о возможном именно человеке), приводя в действие прежде всего

обязательность и силу формы, без предположения знания и поучения о том,

каков мир, как устроено общество, каковы сцепления и связи мироздания.

Повторяю, в формах искусства мы имеем дело с обязательностью сильно

организованной формы, следование которой обеспечивает воспроизводство

состояний при неполном знании ситуации или вообще невозможности ее

аналитически представить.

Таким свойством спасительной (при незнании) обязательности формы обладают

и некоторые нравственно-правовые установления. В качестве примера я сошлюсь

на запрет эутаназии, являющийся правилом медицинской этики. Ведь в том или

ином конкретном случае можно совершенно точно и рационально знать, с

уверенностью, исключающей какие-либо сомнения, что гуманно, справедливо и

нравственно было бы помочь данному, безысходно страдающему существу умереть.

Но запрет остается, и его общий, неконкретный смысл не может быть поколеблен

этим аргументом. Форма потому и форма, что она не об этом. А она о том, что

мы, с нашим конечным, ограниченным умом, не можем, во-первых, проследить и

охватить все связи и последствия, в цепи которых стоит наша "помощь

убиением" в общей экономии мироздания, во-вторых, знаем лишь

непросчитываемую и неконтролируемую опасность прецедента убиения

человеческого существа на том основании, что кому-то что-то было совершенно

ясно. И того и другого достаточно для того, чтобы предпочесть форму

содержанию. Не знаешь, не можешь просчитать все следствия - не вмешивайся;

не знаешь, прецедентом чего окажется реализация какого-то несомненного

содержания, - придерживайся формы! А она как раз содержит запрет. Я назвал

бы это мудрым невмешательством в законы мироздания. Может быть, аналогичной

вещью является и так называемая "эстетическая мера".

В итоге мысль моя, которую я хотел бы подчеркнуть, состоит в следующем.

Во-первых, в искусстве речь не идет, как говорилось здесь, об охране

индивида, человека как исторического капитала и т.д., а речь идет скорее об

одной из сфер, где все это выдумывается (в том числе индивид и т.п.),

впервые строится и изобретается, о сфере, через которую происходит

непрерывный процесс воссоздания в лишь потенциально человеческом материале

самого феномена "человек" и затем воспроизводства его (и в этом смысле

охраны) в пространстве и времени культуры. Во-вторых, и наука такова (хотя

она - исторически позднее возникшее образование) как культурный орган,

сложившийся вокруг того продуктивного ядра, которое я назвал "галилеевым",

как предметно организованное и расширенное восприятие (а не просто система

знаний) человеком мира и себя в нем, непрерывно актуализируемое на уровне

живой деятельности субъектов и формирующее, меняющее их и т.д.

Кстати, о свободе, случайных процессах, производящих законы, о которых

здесь говорилось. Было бы в высшей степени странно, а главное, маловероятно,

чтобы лишь хаотически и случайно появляющиеся формулы, знания, идеи

содержали в себе в то же время столь жестко детерминирующие, законоподобные

описания событий в природе и их последовательностей. Я не хочу сказать, что

нет вполне свободного действия, проявления, - скорее, наоборот. Но это не

свобода выбора. По смыслу моих посылок, о которых я говорил вначале, мне как

раз представляется, что развитие наших знаний есть часть общей эволюции

Вселенной. Поэтому в предметно-деятельной организации науки, в формировании

ею субъектов и т.д. должны существовать вещи, которые как бы максимально

детерминируют, суживают края поля так, чтобы внутри него вспыхивало

(индуцировалось, если хотите) определенное свободное событие, содержащее

законоподобное суждение, хотя оно (это действие) и не может быть

предопределено средствами самой теоретической системы. Таким образом, на

уровне жизненных процессов и свободных явлений я почти что отождествляю

науку и искусство, что, конечно, довольно неопределенно.

И последняя мысль, связанная с предшествующим рассуждением, - это мысль о

том, что я назвал бы феноменом непонимания. Он, очевидно, должен сознательно

допускаться и "планироваться" как в науке, так и в способе жизни

художественных произведений. Ю.М.Лотман говорил, что полное понимание

исключало бы вообще необходимость иметь многих представителей одного и того

же явления. Но это относится не только к реальности явлений, но и к

процессам отражения, к способам воспроизводства знаний, к способности формы,

помимо любой аналитической развертки, вызывать творческий акт понимания со

стороны субъекта. Если не будет заданного в структуре непонимания, то не

вспыхнет способность человека понимать предмет знания - она просто не была

бы нужна. Этот принцип должен быть заложен в организации знания в случае

науки и в организации произведения в случае искусства.

ИДЕЯ ПРЕЕМСТВЕННОСТИ И ФИЛОСОФСКАЯ ТРАДИЦИЯ9 - Мераб Константинович, в

романе "1984" Дж.Оруэл, характеризуя своего героя, пишет следующее: "Он был

одиноким духом, вещающим правду, которой никогда никто не услышит. Но пока

он говорит ее, преемственность (курсив мой. - Ю.С.) каким-то неизвестным

образом сохраняется. Духовное наследие человечества передается дальше не

потому, что вас кто-то услышал, а потому что вы сами сохранили рассудок".

Поскольку это имеет отношение к истории философии как исследовательской

проблеме и к нашей принадлежности к философии как профессиональной традиции,

то я думаю начать наш разговор именно с этого суждения, тем более, что

проблема "рассудка", здравого смысла сегодня, как никогда, мне кажется,

актуальна в нашем обществе. - Добавив к этому замечательному: "Не потому,

что вас кто-то услышал", еще и "не потому, что ты услышал кого-то другого",

- я думаю, мы получим очень живое представление о самой внутренней пульсации

философской мысли, пульсации, которая как бы захватывает, включает нас в то,

что было до нас и будет после. И, включая, выявляет какую-то структуру.

Иначе говоря, я хочу сказать, что существенные, конституирующие акты

сознания и нашей духовности происходят всегда на фоне того, что можно было

бы назвать опытом сознания. Не сознания о чем-то, а опытом самого сознания

как особого рода сущего, онтологически укорененного, в котором имеют место

некие очевидности, некое невербальное или терминологически неделимое

состояние "я есть, я мыслю", которое на грани предельной индивидуации, когда

ничто не допустимо еще до того, как я могу это увидеть и испытать, и длит

наше (твое, мое) несомненное для нас жизненное присутствие в мире. Но я тут

же хотел бы заметить, что на грани этой индивидуации одновременно имеет

место и предельная универсализация. Это как бы некая таинственная точка, в

которой какой-то вывороткой внутреннего осуществляется абсолютный реализм.

Или предельный солипсизм - только на мне, через меня.

Это и есть фактически то, что ко всякому логически доказанному содержанию

суждений добавлялось классиками философии или, вообще, первофилософами в

качестве так называемого здравого смысла, о котором они говорили (или

предполагали), что он есть самая распространенная добродетель на свете. Имея

в виду, что он присущ всем и поэтому каждый раз должна совершаться проекция

любых утверждений на этот здравый смысл. В эту точку очевидного для всех

опыта, невербально, лично испытываемого, с любой иерархической ступеньки

может быть стянуто все и может быть сказано: это все я, или: это все обо

мне; я имею к этому отношение, а не передоверяю, не делегирую это кому-то

другому - жрецу, царю и т.д.

Следовательно, если мы серьезно и глубоко испытаем опыт сознания, то не

исключено, что обязательно помыслим то, что мыслилось другими, до нас, или

мыслится кем-то рядом, или будет помыслено после нас, совершенно независимо

от заимствований, от каких-либо влияний, плагиата и т.п. Потому что мы имеем

здесь дело хотя и с определенного рода "чтением" посредством слов (понятий,

терминов), которые могут быть у кого угодно, но и с чтением опыта сознания.

Своей души. И тут могут быть, безусловно, совпадения и иногда даже

буквальные с тем, что думал, например, когда-то Платон, или подумал кто-то

сейчас - за тысячу километров от нас, неизвестный нам Иванов или Чавчавадзе.

Не важно. Эмпирическое указание затем, постфактум, на то, что они подумали

то же самое, что говорил, скажем, Платон, не имеет значения. Вопрос о

плагиате, повторяю, о влиянии, филиации идей в данном случае, на мой взгляд,

не уместен. - Но тогда это все же некая эзотерическая структура, в которую

нужно как-то войти?.. - Здесь идет речь (когда я говорю об опыте сознания) о

каком-то отношении или соотнесенности в сознании всего мира, о какой-то

связности его до любого содержания, до любой предметной кристаллизации и,

следовательно, до предметных утверждений об объектах. Или, скажем так, эта

связность первична по отношению к любым предметам в поле мысли, ее возможным

кристаллизациям. Последние оказываются предметными просто в силу, если

угодно, определенного сгущения названного поля.

Ну, возьмем так, для иллюстрации и расшифровки то, что я называю

связностью, отношением, чтобы завязать саму мысль о преемственности.

Мы допустили, что некто говорит что-то и, совершенно независимо от того,

что его услышат, сохраняет преемственность. И более того, он уверен в этом.

Что это значит? Это значит, что в таком случае происходит нечто помимо

эмпирического факта контакта. То есть эмпирически мы можем не наблюдать

встречу между тем, кто "вещает" сегодня, и тем, кто его услышит завтра или

был вчера. Собственно, поэтому я и ввел понятие предшествующей,

предварительной связности, которая совершенно меняет всю проблему далекого и

близкого. Структура сознания делает нас независимыми и инвариантными

относительно любой эмпирически возможной (случайной) встречи. Например, я

могу никогда не прочитать, не встретиться с моей книгой. Допустим, по

какой-то близости мысли книга Платона моя. Читая ее, я читаю в своем

собственном опыте и тем самым ничего не заимствую. Но ведь может оказаться

так, в силу бесконечности человеческого пространства и нашей истории, что

она никогда и не попадет мне в руки. Точно так же, как, скажем, я могу не

встретить и близкого мне человека. Или, встретив, пройти мимо. Не узнать.

Структура же самого опыта сознания открывает нечто удивительное. Она

позволяет эмпирически далекому стать близким, а близкое связать с будущим и

т.д. То есть сближение точек при этом происходит поверх эмпирии. Не случайно

такие чувствительные люди, как, например, Мандельштам, говорили в этой связи

о дальнем собеседнике, имея в виду, что условием поэтического акта является

обязательно общение (т.е. та же преемственность), но общение как бы вне

непосредственного участия в диалоге или беседе. Его поэзия и в самом деле

обращена к дальнему собеседнику, но неизменно близкому с точки зрения

структуры сознательного опыта человека.

И это не вопрос психологии, как иногда кажется. Вся проблема дальности и

близости завязана здесь на то, что я назвал бы предпосылочным отношением.

Предпосылочным к любым содержаниям, которые могут возникать и которые

являются некоторыми реализованными мыслительными возможностями. - То есть

проблема предпосылки здесь главное? - Да. И в этой предпосылке мы видим одну

интересную черту. А именно, что сам акт мысли в той точке, в какой он

осуществляется (и если осуществляется), неизбежно предполагает,

инкорпорирует в себе другого как равноправного агента мысли. Ну, например,

если теоретически утверждается, что человек есть "темное" существо, не

способное что-либо помыслить, и мыслят за него, то тем самым та связка, о

которой я говорю, естественно, нарушается, исчезает, а значит, и твоя мысль

как мысль не может осуществиться. Она не может никем быть помыслена как

мысль. Ибо помыслено, после акта мысли, может быть только то, что в самом

акте предполагается и допускает тебя, способного это помыслить.

Следовательно, вся проблема и в отношении того богатства мысли, которое мы

находим в истории философии, также состоит в том, что оно может быть

преемственно только в той мере, в какой я могу воспроизвести это богатство

как возможность своей собственной мысли. Что это я могу сейчас помыслить в

совершенно других, "современных" предметах. Не просто текстуально

воспроизвести некое содержание, а помыслить, что я могу это помыслить.

Таким образом, здесь возникает следующая связка: мы живы в том акте,

который выполняем сейчас, если держим живыми, а не умершими в тексте, своих

предшественников. Если жив Кант, если мысленно я держу Канта живым, то жив и

я. И наоборот, если жив я, если я могу помыслить нечто кантовское как

возможность моего собственного мышления, а не учености, то жив и Кант. И это

есть бесконечная длительность сознательной жизни. Ее бессмертие. Бессмертие

личности в мысли. А элементами такого предпосылочного отношения,

предпосылочной связности являются, конечно, такие вещи, как, например,

любовь и память. Именно они - не в качестве метафоры, а некоей живой,

очевидной реальности - условие нашего включения в непрерывное поле значений

и смыслов. И одновременно структурации себя посредством этих значений и

смыслов. Организации своего, в общем, спонтанного психологического потока

представлений, благодаря чему и возникают, случаются события мысли. То есть

тем самым здесь как бы дается возможность нашим эмпирическим состояниям

проходить через какие-то существующие уже "машины времени", позволяющие им

упорядочиваться, структурироваться. И такого рода преемственная

структурация, - на что я хотел бы обратить особое внимание, - необратима.

Ведь мы не можем сегодня мыслить так, как если бы не было, скажем, Декарта

или Канта. Выполнение логической операции еще не означает выполнения акта

мысли. Это может быть и псевдоакт, лишь похожий на мысль, имитирующий ее.

Лишь после спонтанного возникновения таких автономных образований, которыми

являются философские изобретения, появляется сама возможность помыслить то,

что я мыслю. Сама возможность определенных, а не других каких-то чувств,

мыслей и т.д.

Так что в каком-то смысле, когда я говорю о структурах или внутренних

структурах, вовсе не совпадающих с тем, что может быть записано под книжной

обложкой в виде мнения философов - Платон говорил то-то, Кант то-то и т.д.,

- то я говорю о чем-то, что является структурой и в то же время тем, что

порождает структуры. - Хорошо, я согласен, что именно это обстоятельство

может быть источником интереса к истории философии и, если угодно, личного

желания воссоздать некую целостную картину движения европейской философской

мысли. Твой интерес к таким фигурам, как Платон, Декарт, Кант, Маркс,

Гуссерль, мне понятен. Обращаясь к ним, можно действительно выявить

некоторые исходные принципы философствования или существования философии как

таковой. Я согласен, что традиция, в том числе и философская, - это не

просто механическая передача опыта. Ее значение и место в культуре намного

шире... - Здесь можно было бы сказать еще следующее - это уже относится к

проблеме целостности европейской философии, хотя, разумеется, эта проблема

не обязательно европейской, но и любой другой философии. Ведь, как я сказал,

речь идет о структурах, а не о мнениях.

Так вот, я бы подчеркнул еще следующее. Когда мы имеем дело со

структурами сознания, благодаря которым случается, конституируется

философская мысль, то мы имеем дело с состояниями и структурами, которые

независимы от предметного языка и интерпретации. Язык может быть разным. В

разных культурах он не только разный, но и к тому же меняется. От

предметного, объектного языка и интерпретации все это не зависит, поскольку,

повторяю, есть некие теоретические структуры мысли (и они - самые интересные

в истории философии), которые фактически свободны, причем в том числе и от

интерпретации их самими изобретателями структур. Приведу пример. Ну, скажем,

тот, кто сказал "cogito ergo sum", сказал нечто, что может быть помыслено,

понимательным, осмысленным образом помыслено в совершенно других терминах, в

других словах и применительно к совершенно другим предметам, нежели у

Декарта. Или, например, тот, кто писал о синтетических суждениях априори.

Когда это было помыслено Кантом, то было помыслено в предположении, что

существуют некие, логически независимые, особые формы суждения, называемые

синтетическими. Но это может быть помыслено и совершенно независимо от того,

что существует именно такой тип суждений. Ведь его может и не быть. - То

есть, когда мы говорим о преемственности, о традиции, то нужно идти до конца

в нашем сознании того, что ничего предметного передать нельзя. Вернее,

передать-то можно, но никогда нет гарантии, что это будет воспринято,

понято. Что нечто, как это ни парадоксально, передается лишь тогда, когда

передавать, транслировать, в сущности, нечего. Это то же самое, как со

свободой. Какую свободу мы исповедуем... - Да, и можно сказать так, чтобы

завершить тему преемственности. Действительно, ситуация, в которой мы

находимся, в каком-то смысле особая, - она обладает как бы неклассическими

чертами, является неклассической ситуацией. Бывают такие "блаженные" периоды

или состояния истории, когда нити преемственности ткутся механически, так

как люди продолжают развивать идеи по их содержанию. То есть чисто

предметно. А бывают ситуации, когда от содержания как раз нужно отказаться и

перейти на иной уровень. Отсюда, между прочим, вся проблема так называемого

модернизма, идет ли речь о соответствующем искусстве, музыке и т.д.,

которые, казалось бы, порывают с прошлым, с традицией. Ничего подобного!

Просто в этом случае приходится неклассическими средствами, то есть совершая

некоторые дополнительные акты, в содержании самой мысли не присутствующие,

решать фактически ту же классическую задачу. Задачу самостояния человеческой

души на острие вот той очевидности или "здравого смысла", о чем мы говорили

в начале. В благоустроенном классическом мире, благоустроенность которого

достигалась за счет отсутствия в культуре весьма многих сфер человеческой

деятельности и существования, непроявленности их, выполнение содержательной

личностной задачи осуществлялось на острие невербальной очевидности. У нас

же другая ситуация, но она не должна вводить в заблуждение. Это то же самое,

только требующее учета тех сложностей, которые просто не предполагались

классическим типом философствования.

И когда мы начинаем отдавать себе в этом отчет, то понимаем, что

преемственность, в том числе и в философии, осуществляется совершенно

независимо от того, насколько те, кто длят ее, что-то знают, филологически

владеют текстами самой традиции, посвящены в нее и т.д. - Это возможно? -

Безусловно, поскольку это заложено в самих характеристиках сознательного

опыта, а не сознания об опыте. Ведь мы согласились, что связность сознания

как некоего пространства для мысли предпосылочна по отношению к содержанию

мысли. Кстати говоря, именно из этого исходил когда-то Декарт, когда

говорил, что в идеале, хотя это звучит явно парадоксально, наука должна была

бы быть построена одним человеком, а Паскаль выражался примерно так - более

доступно; наше мышление есть один человек, мыслящий вечно и непрерывно. Но

если это так, если проблема связки состоит в том, чтобы помыслить нечто в

качестве возможности своего мышления, когда, с одной стороны, чтобы был жив

я, я должен держать живым Декарта, а с другой стороны, если жив я, то жив и

Декарт, то, следовательно, допустив все это (а мы допустили), можно сказать,

что, занимаясь историей философии, мы каждый раз обязаны совершать своего

рода деструкцию или редукцию любого исторически бывшего предметного языка,

чтобы выявить "объективное содержание" философской системы. Например, что на

самом деле думал Декарт? Не то, что он говорил, хотя говоримое, в общем,

неотличимо от думаемого. Ведь то, как он думал, и что высказано в предметном

языке, в существующих текстах, - не совсем одно и то же. Поэтому здесь и

необходима редукция, благодаря которой мы получаем совершенно другое

пространство и время. Мы получаем не хронологическую последовательность, а

некую вертикаль или веер, створки которого располагаются не линейно, а

сосуществуют. Это как бы не ускользающая, а скользящая точка

одновременности. Какое-то вертикальное или веерное сечение, позволяющее нам

соприсутствовать с Платоном, Декартом, Буддой и т.д. Это точка, где прошлое

соприсутствует с будущим, а будущее - с прошлым. - Или "вечное настоящее". -

Ну, условно, это можно назвать и "вечным настоящим", или динамической

вечностью. И этот переход нашей мысли о философах, бывших до нас или

существующих рядом с нами, в это измерение является, на мой взгляд, самым

существенным актом в нашем отношении к истории философии. - То есть,

занимаясь историей философии, ты вместе с тем не считаешь это занятие,

подобно, например, Ясперсу, единственной философской задачей, доставшейся

современности, как писал об этом еще в середине 60-х годов в статье "К

проблеме метода истории философии". Хотя история философии сыграла в твоем

становлении огромную роль, ты полагаешь... - Да, именно так. Не считаю.

Поскольку то отношение к философам прошлого, о котором я говорю, совпадает в

данном случае с тем отношением человека к миру, к предметам, из чего вообще

философия рождается. Как ни странно. Философия ведь рождается, как

утверждали и знали еще древние, из удивления. А тут у нас - как бы на втором

этаже - к философам такое отношение. То есть удивленный, радостный восторг

или энтузиазм перед тем, что вот само. Это так! Не то, что я мог бы сложить

или доступным мне образом конвенционально представить, а само! "Как

беззаконная комета в кругу расчисленном светил", - говоря языком Пушкина.

Радость, которой не должно было быть, незаконна, а есть.

Почему? Потому что философы предстают перед нами в качестве феноменов. То

есть сами мысли есть феномены. Не мысль о феноменах, а сами мысли -

феномены, свидетельствующие всегда об ином, о другой реальности, нежели

любые конвенциональные, культурные, психологические представления. Это и

означает, что мы способны вспоминать. Ведь когда говорится о платоновской

теории памяти, то речь идет не о той памяти, в которой мы якобы что-то

должны хранить. Какие-то культурные достижения. Мы не это вспоминаем. Мы

вспоминаем всегда иное, но на уровне оригинала. Оригинала мысли.

Таким образом сами философы, представленные феноменально в тексте, взятом

как оригинал, суть свидетельства иного. И если вся философия - это один

человек, мыслящий вечно и непрерывно, то это и есть необходимый и

возрождающий нас к жизни акт вспоминания. Он возрождает нас к жизни,

поскольку чаще всего в каждый данный момент наше текущее сознание не есть

жизнь. Но если в нас достаточно силен пафос начала философствования, то

тогда в зазор этого пафоса могут войти вспоминания. То есть живые мысли.

Мысли Платона, Декарта, Канта, Маркса. В своем собственно-личном

присутствии, а не в виде филологического резюме, механической формулы,

штампа, которые можно лишь просто повторять и тиражировать.

В этом смысл и содержание истории философии, отличающие ее, например, от

истории науки. Присутствие оригиналов и упакованность в них структур

сознания, которые распаковываются, если я прихожу в точку, где проделываю

опыт сознания. Тогда они распаковываются через возможности моего мышления и

понимания, что я не смог бы сделать простым продолжением своих естественных

дарований. Своих логических способностей. Их проекцией я ничего этого не

достигну. Она будет уходить в дурную бесконечность. А когда это

распаковывается через меня, то тогда я что-то увижу, пойму. Это и можно,

если угодно, назвать прогрессом в истории философии. Но это другой вид

кумулятивности, нежели в науке. - Или в богословии. - Да, или в богословии,

которое также поддается закреплению в определенного рода образцах и затем их

тиражированию. А философия не поддается этому. - И это самое трудное,

несомненно, в плане постижения того, что такое философия. - Потому что в ней

есть необратимость. То есть существуют в самих структурах какие-то

ограничители, накладывающие определенные запреты и в то же время требования

моего включения в эту пульсацию непрерывного поля философствования.

Следовательно, занятие историей философии, конечно, не может быть

единственной философской задачей. Но при этом может возникать иллюзия в силу

того, что духовное производство стало массовым и философия обросла

мыслеподобными, квазимыслительными образованиями, что это так. - И к тому же

оказалась разрушенной личностная очевидность, утрачен здравый смысл. - Да, и

поэтому приходится восстанавливать исходный жизне<