Розенкрейцерское просвещение

II. БОГЕМСКАЯ ТРАГЕДИЯ

В 577 г. юный Филип Сидни был послан Елизаветой I к императорскому двору, чтобы передать новому императору Рудольфу II соболез­нования в связи с кончиной его отца, императора Макси­милиана И. По ходу этой поездки Сидни не упускал слу­чая посетить кого-либо из немецких князей-протестантов, в частности, побывал он и в гостях у кальвинистских вла­стителей Пфальца. Общение это имело целью выяснить перспективы создания европейской Протестантской лиги. Сидни к тому времени выработал собственную политико-религиозную позицию, опиравшуюся на воззрения его дя­ди, графа Лестерского. Сидни был сторонником протес­тантского «активизма», направленного против Испании, — политики чересчур дерзновенной, чтобы ее могла поддер­жать осторожная Елизавета. Зато в Хайдельберге он не­ожиданно обрел сторонника и друга — в лице Иоганна Казимира, брата тогдашнего курфюрста Пфальца. Сидни сообщал Уолсингему, что немецкие протестантские кня­зья без энтузиазма восприняли его планы насчет Протес­тантской лиги, по-настоящему заинтересовались идеей лишь Казимир Пфальцский и «ландгрейв Уильям» (ландграф Вильгельм Гессенский).

Рано умерший Филип Сидни превратился в своего ро­да легенду – прекрасный идеал протестантской рыцарственности. Имя его ассоциировалось, среди прочего, с возрождением романтического внешнего антуража жизни рыцарей, с фан­тастическим культом королевы Елизаветы, с рыцарскими турнирами в годовщины ее восшествия на престол. А тес­ная дружба, завязавшаяся между посланцем Елизаветы и Казимиром Пфальцским, стала связующим звеном между ДВором в Хайдельберге и сиднеевской традицией в Анг­лии, само наличие которого оправдывало позднейшее вы­движение молодого курфюрста Пфальцского на роль пред­водителя англо-германского протестантского воинства.

Действуя в русле традиционной для него «активист­ской» политики, Пфальц предложил помощь француз­скому королю Генриху IV, когда последний обдумывал пла­ны вторжения в Германию. Планы эти были сорваны убий­ством Генриха в 1610 г. Однако уже само обещание помощи свидетельствовало о готовности курфюрста продолжить дружеские отношения, установившиеся между двумя го­сударствами еще при Казимире — последний поддержал Генриха IV, в то время именовавшегося Генрихом Наварр-ским и возглавлявшего гугенотское движение, в его борь­бе против Католической лиги.

Весьма важную — хотя и закулисную — роль в поли­тике Пфальца играл Кристиан Анхальтский, главный со­ветник курфюрста. Он был горячим сторонником планов Генриха IV, являвшихся, насколько можно судить по со­хранившимся отрывочным сведениям, частью грандиоз­ного замысла, долженствовавшего положить конец верхо­венству Габсбургов в Европе. Когда гибель Генриха пере­черкнула эти планы, пфальцские политики, вдохновляемые князем Анхальтским, обратились к поиску иных средств достижения той же цели.

Вот тогда-то немецкие князья обратили свои взоры на юного пфальцграфа Фридриха V, и чем дальше, тем яснее становилось, что именно ему суждено занять пустующее место предводителя протестантского сопротивления габс­бургским державам. Кандидатура Фридриха казалась наи­более предпочтительной по многим причинам. Он унас­ледовал титул курфюрста Пфальцского — главного из свет­ских выборщиков императора. А вместе с титулом — давние традиции протестантского «активизма», заставлявшие ви­деть в нем государя, от рождения предназначенного к то­му, чтобы возглавить Союз германских протестантских кня­зей, направленный против лиги князей-католиков. К тому же он имел прочные связи с протестантами Франции — его дядя, герцог Бульонский, числился среди лидеров гу­генотского движения. С Нидерландами, главным оплотом протестантизма в Европе, Фридриха соединяли семейные узы. Наконец — что явилось решающим доводом, фраг­ментом, довершившим тщательно выстраиваемый мозаич­ный портрет, — он женился на дочери короля Велико­британии. Стало быть, можно рассчитывать — думали сто­ронники курфюрста Рейнского — и на поддержку всего дела со стороны Якова I: в самом деле, не отступится же этот король от родной дочери и зятя. Все это выглядело идеальным сочетанием политических альянсов, объединен­ных фигурой молодого пфальцграфа, и ясно указывало, что именно ему предстоит сыграть заглавную роль в тот критический, но неуклонно приближающийся период, ко­гда Европа наконец обретет новую судьбу.

Исход же ближайшего будущего во многом будет за­висеть от того, приверженец какой партии окажется на троне германского императора, от того, сумеют ли Габс­бурги и дальше сохранять свое верховенство в Священ­ной Римской империи.

В напряженной атмосфере межвоенной Европы (име­ется в виду промежуток между религиозными войнами XVI столетия и Тридцатилетней войной) смерть импера­тора Рудольфа II в 1612 г. привела к политическим за­труднениям, очень похожим на симптомы кризиса. Ру­дольф II, хотя и принадлежал к дому Габсбургов, весьма прохладно относился к своему дяде Филиппу II Испан­скому, сам же вел непонятную для других европейских государей жизнь, без остатка заполненную таинственны­ми и мудреными занятиями. Императорский двЪр свой он переместил из Вены в Прагу, и столица Богемии пре­вратилась в средоточие алхимических, астрологических и научно-магических изысканий всяческого рода. Укрыв­шись в огромном пражском дворце, с его прекрасными библиотеками и «комнатами чудес», в которых были со­браны диковинные «магические» механизмы, Рудольф соз­нательно устранился от всех проблем, возникавших из-за фанатичной нетерпимости Филиппа — его ужасного дя­ди. Прага при Рудольфе стала Меккой для ценителей эзотерических и научных знаний, стекавшихся в этот го­род со всей Европы. Здесь побывали Джон Ди и Эдуард Келли, Джордано Бруно и Иоганн Кеплер. И пусть тог­дашняя Прага слыла местом несколько странным, зато обстановка в городе отличалась терпимостью к инако­мыслящим. Никто не мешал евреям углубляться в каб­балистические штудии (у Рудольфа в религиозных со­ветниках числился — и был весьма близок к своему по­кровителю — Писторий, каббалист), а существование возросшей на местной почве «Богемской церкви» (Религиозное и церковное движение в Чехии, начавшееся в XV в. как своего рода протореформация, было явлением неоднозначным, и его история в достаточной степени не исследована. Ф. Йейтс специально этой проблемой не занималась и употребляет термин «Богемская церковь» в обобщенном смысле.) было легализовано специальной «Грамотой Его Величества». Богемская церковь возводила свою историю к Яну Гусу и являлась старейшей из реформированных церквей Ев­ропы. Веротерпимость Рудольфа простиралась не только на Богемскую церковь, но и на «Богемских братьев» — мистическое сообщество, разделявшее учения этой церкви. Прага при Рудольфе была городом ренессансной куль­туры — в том особом преломлении, которое эта культура получила в Восточной Европе. В чешской столице, словно в плавильном тигле, перемешивались самые разные идеи; она обладала таинственной притягательной силой, обеща­ла неведомые прежде пути развития. Но как долго город сможет сохранять свою — пусть относительную — неза­висимость теперь, когда Рудольф умер? На какое-то вре­мя проблема отпала сама собой благодаря восшествию на имперский и богемский престолы Матвея, брата Рудоль­фа. Но Матвей был стар и ничтожен и, что самое огорчительное, вскоре умер — далее оттягивать решение богем­ского вопроса было невозможно. Силы реакции смыкали ряды: еще пара-другая лет, и мирная передышка закон­чится. На имперский и богемский троны прочили эрцгер­цога Штирии Фердинанда. Фанатичный католик, пред­ставитель семейства Габсбургов, учившийся у иезуитов, он только и думал о том, как искоренить всяческую ересь.

В 1617 г. Фердинанд Штирийский стал королем Бо­гемии. Верный своему воспитанию и природным наклон­ностям, новый король сразу же положил конец политике религиозной терпимости, отличавшей правление Рудоль­фа, — он отменил «Грамоту Его Величества» и воздвиг гонения на Богемскую церковь. По мнению некоторых исследователей, подлинным началом Тридцатилетней войны следует считать введение в Богемии политики религиоз­ных преследований. Либеральные католические круги Бо­гемии предприняли достойную всяческого уважения по­пытку приостановить столь пагубное начинание нового монарха. Однако Фердинанд и его советники-иезуиты «за­кусили удила»: гонения на Богемскую церковь и ее духо­венство продолжались. Это вызвало взрыв недовольства; в результате на одном бурном собрании пражских горо­жан двух видных католических деятелей просто выбро­сили из окна. Этот эпизод, известный под названием «Праж­ской дефенестрации», сыграл не последнюю роль в цепи событий, приведших в конечном счете к Тридцатилетней войне. Богемия перешла к открытому восстанию против своего габсбургского суверена. Мятежники придержива­лись мнения, что, поскольку король Богемии подлежит из­бранию, они вольны выбрать ту кандидатуру, какую пред­почтут сами, — то есть отказывались признавать закон­ными притязания Фердинанда и его приверженцев, считавших пражский престол неотторжимой наследствен­ной вотчиной дома Габсбургов.

26 августа 1619 г. чехи решили предложить корону своей страны Фридриху, курфюрсту Пфальцскому.

Мысль о возможном превращении Фридриха в коро­ля Богемии возникла не вдруг; об этом поговаривали как будто бы уже на свадьбе курфюрста. Кристиан Анхальтский сразу же загорелся идеей и делал все возможное, дабы поспособствовать ее успеху: ведь победа Фридриха обернулась бы появлением новой, самой сильной «цитаде­ли» в той цепи антигабсбургских укреплений, возведению коей советник посвятил свою жизнь.

В соответствии со сложной, тщательно разработанной имперской конституцией при выборах императора за ко­ролем Богемии числился один голос. Как курфюрст Фрид­рих уже имел один голос; став королем Богемии, он полу­чил бы второй — то есть появлялся реальный шанс ско­лотить на имперских выборах большинство, противостоящее сторонникам Габсбургов, чтобы затем окончательно изба­виться от диктата этой семьи. Так (или почти так) оцени­вали ситуацию князь Анхальтский и его друзья, и как знать, не виделось ли им, в некоем отдаленном будущем, облечение императорским саном самого Фридриха. А имея пред собой столь радужные перспективы, эти люди, привыкшие мыслить «идеалистически», легко могли загореться и иде­ей церковной реформы, осуществляемой под эгидой им­перской власти, — идеей, о которой Европа грезила со времен Данте.

Выбор, стоявший перед Фридрихом, который должен был решить, принимать ли ему предложенную корону или же отказаться от нее, являл собою, стало быть, одновременно и практическую, и религиозную дилемму. Практический ас­пект сводился к тому, что согласие подразумевало слишком большой риск, было равносильно объявлению войны габс­бургским державам. Пусть так, но разве за ним, Фридри­хом, не стояли могучие союзники? Разве не из-за этих са­мых союзов — с немецкими и французскими протестанта­ми, с голландцами, с королем Великобритании, выдавшим за него замуж свою дочь, — чехи и предпочли его канди­датуру всем прочим? Что же до религиозного аспекта про­блемы, то отказ Фридриха следовать боговдохновенным, как он думал, путем означал бы прямое неповиновение воле Божией. Есть все основания полагать, что именно последнее соображение представлялось курфюрсту наиболее весомым.

На людей, посещавших Хайдельберг в тот период, лич­ность Фридриха производила неизгладимое впечатление. Так, английский посланник пишет королю Якову из Хай­дельберга (в июне 1619 г.), что Фридрих «не по годам набожен, мудр, деятелен и доблестен», а супруга его по-прежнему «столь же благочестива, добра, мила; принцесса <...> покоряет сердца всех, кто оказался близ нее, своей любезностью; она столь нежно любит принца, супруга своего, и столь обожаема им, что всем в радость созерцать их». В этих строках на мгновение оживает уже знакомая нам «шекспировская» пара. Поэт Джон Донн, которому доводилось проповедовать перед Фридрихом и Елизаветой в Хайдельберге, поскольку он служил там в должности по­сольского капеллана, взялся исполнить для них неболь­шое поручение, о чем с восторгом рассказывает в частном письме: «Это такое большое и общее дело (имеется в ви­ду предполагаемое восшествие Фридриха на богемский престол), что даже столь незначительный и убогий чело­век, как я, имеет в нем часть, равно как и долг соработать делу сему, споспешествуя ему теми же молитвами, кои я возношу за собственную душу, дабы вложить их в уши Бога Всемогущего». В числе тех, кто давал советы каса­тельно «богемского предложения», оказался и Джордж Эббот, архиепископ Кентерберийский, с горячностью при­зывавший не отказываться от короны. Годы спустя Ели­завета показывала навещавшим ее в Гааге гостям давнее письмо архиепископа Кентерберийского: там говорилось, что корону следует принять непременно, ибо сие есть ре­лигиозный долг.

Другие давали более осторожные советы. Союз про­тестантских князей в целом отнесся к предложению чехов скептически, полагая, что принять его было бы слишком опасно. А мать курфюрста вообще умоляла сына отка­заться от короны: дочь Вильгельма Молчаливого слиш­ком хорошо понимала природу сил, с которыми он соби­рался вступить в конфликт.

28 сентября 1619 г. Фридрих все же написал богемским мятежникам, что мог бы принять корону. По словам СВ. Уэджвуда, «как бы ни оценивали ситуацию современ­ники Фридриха, курфюрст, без сомнения, был искренен, ко­гда в письме к своему дяде, герцогу Бульонскому, обобщил двигавшие им побуждения в следующих словах: „Это бо­жественный зов, и я не смею не повиноваться ему <...> Моя единственная цель — послужить Господу и Церкви Его"».

Однако к тому времени успело произойти событие, сме­шавшее далеко идущие планы сторонников богемской аван­тюры. В августе во Франкфурте избрали нового импера­тора — Фердинанда. Задуманная схема рассыпалась: бо­гемская корона нимало не вела к имперскому трону, ибо корона Священной Римской империи уже увенчала главу одного из Габсбургов. Сам же Фридрих оказался в неловком положении: поддержав мятежников, он тем самым выказал бы неповиновение императору, то есть должен был бы пренебречь своим вассальным обязательством ра­ди того, что ему виделось высшим, религиозным долгом. Он предпочел действовать, следуя религиозному долгу, но многим его современникам такое решение показалось не вполне законным.

27 сентября Фридрих и Елизавета, вместе со своим первенцем принцем Генрихом, отбыли из Хайдельберга в Прагу. Восторженный свидетель рассказывает, сколь сми­рён и благочестив был дух, выказанный супругами в на­чале путешествия, сколь велики надежды, возлагавшиеся на царственного младенца, в котором, по мнению многих, возродился к жизни другой Генрих — рано усопший принц Уэльский. Саму курфюрстину он благоговейно восслав­ляет как «вторую королеву Елизавету, каковой она явля­ется уже сейчас. Что же до того, чем она может стать со временем, или до ее будущего потомства, то дело сие в руце Божией есть, и Он распорядится сам, ко славе Своей и ко благу Церкви Его». Восторг в Англии не сдержи­вался никакими пределами. «Сколь велика и всеобща лю­бовь, — пишет тот же человек, — коей Британия воспы­лала к Фридриху и Елизавете, описать превыше моих сил». Многим тогда казалось, что «единственный Феникс мира сего», то есть прежняя королева Елизавета, возродился к жизни и что рукой подать до неких благодетельных свер­шений.

Молодая чета проехала через Верхний Пфальц и доб­ралась до границы Богемии, где ее уже дожидалась депутация богемского дворянства, а затем про­должала путь по землям своего нового королевства, пока не прибыла в его дивную столицу. Церемонию коронации в пражском соборе проводило гуситское духовенство. Это был последний великий обряд, всенародно свершенный служителями Богемской церкви (в ближайшем будущем ее объявят вне закона).

Ко дню коронации была напечатана памятная гравю­ра. Художник изобразил Фридриха и Елиза­вету венчанными монархами Богемии. На заднем плане реформаторы и сторонники мира торжествуют победу над Контрреформацией и войной. Четыре льва символизиру­ют подчиненные или дружественные новому королю и королеве государства. Геральдическим зверем самого Фрид­риха был лев, и лев, которого мы видим слева, — это Лев Пфальца, увенчанный короной курфюрста. Затем следу­ют Лев Богемии с раздвоенным хвостом, Британский Лев с мечом, Лев Нидерландов (крайний справа). Немецкие стихи под гравюрой объясняют ее значение. Стихи эти полагалось петь на манер псалма; их начальные строки (в подстрочном переводе) таковы:

Утешимся и возвеселимся

При виде алой зари наступающего утра —

Ведь уже показалось солнце.

Бог обратил Свое лице к нам,

Почтил нас королем,

И враг не устоит.

На гравюре солнцеподобное сияние излучает Имя Божие, начертанное по-древнееврейски, и лучи, разумеется, падают на Фридриха и Елизавету — это и есть та «алая заря наступающего утра», про которую толкуют стишки. Далее в стихах разъясняется связь между «зарей» и но­вой королевой: Гус заимствовал свое учение у Уиклифа, англичанина (имеется в виду влияние идей Уиклифа на гуситскую реформацию), а теперь из той же Англии к нам прибыла новая королева. Мало того,

Яков, ее дорогой отец и владыка,

Стал благодаря ей

Нашим могущественнейшим покровителем и опорой:

Он никогда не оставит нас своим попечением,

Ибо иначе мы ввергнемся в великое горе.

Тут мы доходим до самой сердцевины этой великой трагедии недопонимания. Ведь Яков-то и не думал засту­паться за дочь и ее мужа; он, напротив, действовал скорее в пользу их врагов, желая во что бы то ни стало угодить Испании, дружбу с которой возвел в какой-то безумный культ. Как раз в момент публикации рассматриваемой нами гравюры английский король заявил пред лицом всех государей Европы, что снимает с себя всякую ответствен­ность за богемское предприятие зятя. («Король Англии отметил восшествие своего зятя на <богемский> престол рассылкой официальных уведомлений, извещавших каждого суверена Европы о его непричастности к этому предприятию, о том, что король Англии не только не поощрял этих действий, но даже не знал о готовившемся проекте». — Wedgwood, p. 108.) И мало того, что Британия ничуть не озаботилась какими бы то ни было военными приготовлениями (будь то в армии или же на флоте) на случай, если вдруг понадобится поддержать пред­приятие Фридриха, — можно сказать, что вся диплома­тия Якова «работала» в прямо противоположном направ­лении: король отмежевывался от своего зятя, вставлял ему палки в колеса, надеясь таким способом снискать благо­склонность габсбургских владык. Поведение Якова, разу­меется, безмерно ослабило позиции Фридриха, заставив даже друзей курфюрста усомниться в целесообразности его затеи. Прежде все думали, что Яков просто не может не заступиться за дочь, если та попадет в беду. В ней видели заложницу, чье присутствие в Богемии гарантиро­вало этой стране всяческую поддержку со стороны англий­ского короля. Но когда дошло до дела, обнаружилось, что Яков вполне способен отступиться от дочери, даже пожерт­вовать ею, лишь бы не навлекать на себя гнев Габсбургов.

Ситуация в целом очень запуталась, и нелегко было разобраться, где истина, а где ложь. Яков стоял за мир любой ценой; он надеялся добиться своего, породнившись (посредством династических браков) с лидерами проти­воборствующих сил. Фридрих же со своими привержен­цами воспринял согласие Якова на его брак с Елизаветой как обещание всемерной поддержки. Да и среди поддан­ных Якова многие поняли происшедшее точно так, как курфюрст, и с восторгом приветствовали «возрождение елизаветинских традиций». Но вряд ли даже королева Елизавета оказалась бы полностью на стороне Фридриха: сама она тщательно избегала того, на что решился кур­фюрст, — посягновения на верховную власть в другом государстве (тем более что власти этой домогалась третья держава). Елизавета, например, твердо отказалась при-. нять в свое подданство Нидерланды, хотя и поддержива­ла дело, за которое боролась эта страна.

Как бы то ни было, в задачи настоящего исследования не входит ни оценка мотивов поведения наших персонажей, ни детальный разбор событий и их запутанных следствий. Все, что нам нужно, — обрисовать картину в общих чертах и констатировать тот несомненный факт, что Яков прово­дил политику умиротворения габсбургских держав, тогда как Фридрих и его приверженцы надеялись вопреки всему, что этот король готов оказать им активную поддержку. Пе­чальная истина заключается, вероятно, в следующем: Фрид­рих был признан виновным именно потому, что проиграл. Окажись он удачливее в своих начинаниях — и все колеб­лющиеся, включая тестя курфюрста, наверняка перешли бы на его сторону.

Но случилось то, что случилось: Яков I Английский (см. илл. 2) — государь, которому подобала бы роль по­средника между враждующими сторонами, ибо к его сове­там прислушивалась вся Европа, — похоже, стал стреми­тельно впадать в детство. Приближенные отмечали в нем новые черты: маразматическую некомпетентность и дур­ное здоровье, неспособность принимать решения, стремле­ние избегать мало-мальски серьезных дел, готовность во всем полагаться на своих неразборчивых в средствах фаворитов, не замечая, что его презирают и одурачивают ис­панцы. Вот так Европа и покатилась — не имея ни авто­ритетного лидера, ни четких представлений о сложившейся ситуации — к Тридцатилетней войне.

Зиму 1619-1620 гг. Фридрих и Елизавета, которых впо­следствии нарекут «монархами Богемии на одну зиму», про­вели в Праге, в том самом дворце, где все напоминало о Ру­дольфе II. Мы плохо представляем себе, что именно проис­ходило в Праге, когда там правила эта фантастическая па­ра, и (как во всех подобных случаях) пытаемся заполнить белые пятна немногими дошедшими до нас сплетнями, пе­реходящими из одного исторического сочинения в другое. А надо бы выяснить факты совсем иного рода. Например: как отнесся Фридрих к художественным и научным соб­раниям Рудольфа? Что думали о новом короле пражские каббалисты и алхимики? Какие пьесы ставились труппой анг­лийских актеров под водительством Роберта Брауна (ка­жется, проведшей в Праге всю зиму)? Что за реформы на­меревался провести Фридрих (мы знаем о них по беглым упоминаниям во вражеских пропагандистских листках3)? Похоже, неистовый кальвинист Абрахам Скультет, служив­ший священником при дворе, возбудил недовольство праж­ских прихожан, бестактно уничтожив несколько особо по­читаемых образов. Создается также впечатление, что жиз­ненный уклад Фридриха и Елизаветы слишком уж отличал­ся от принятого в здешних местах, и новые подданные не вполне его одобряли. Даже одежда царственных супругов, сшитая по последней английской моде, в Праге восприни­малась как вызов добрым нравам.

Год близился к концу, а обстановка вокруг Фридриха делалась все более зловещей. Враги собирались с силами, чтобы перейти в наступление; важнейшие же из его союз­ников — немецкие князья-протестанты — как-то не торо­пились с помощью. Князь Анхальтский встал во главе Фридрихова воинства; католическими армиями командо­вал герцог Баварский. Войска Фридриха были наголову разбиты в сражении у Белой Горы, на подступах к Праге, 8 ноября 1620 г. Одержав эту победу, Габсбурги продли­ли свое верховенство в Европе на время жизни еще одно­го поколения, но и развязали Тридцатилетнюю войну, ко­торая в конечном счете подорвала их могущество.

Фридрих как Странник-без-Подвязки. Немецкая карикатура, 1621

Битва у Белой Горы стала, таким образом, поворотным событием в европейской истории. Фридрих потерпел полное поражение. Прагу охватило смятение; горожане, страшась неминуемого и скорого возмездия, желали как можно ско­рее избавиться от своего короля, чье дальнейшее присут­ствие в городе в глазах победителей могло лишь ycyrv бить их вину. Елизавета родила в Праге еще одного ребенка (позже прославившегося в английских гражданских войнах под именем принца Руперта Рейнского), так что Фридрих покидал город с женой и двумя детьми в такой спешке, что большую часть имущества пришлось попро­сту бросить на произвол судьбы. Среди ценностей, попав­ших в руки врага, были и инсигнии ордена Подвязки. Пропагандистские листки, впоследствии распространяв­шиеся врагами Фридриха, охотно изображали его; убогим беглецом, у которого один чулок сползает с ноги, — на­мек на потерянную «подвязку». Сатирические лубки сы­пали соль на рану, смакуя ту общеизвестную истину, что помощи от своего тестя Рыцарь Подвязки так и не дож­дался, что все его начинание обернулось пагубнейшим про­валом, завершилось позорным бегством и утратой всех вла­дений.

Между тем еще до этих трагических событий испанские войска под водительством Спинолы наводнили Пфальц. 5 сентября Спинола перешел Рейн; 14-го он взял Оппенхайм; остальные города к тому времени уже пали. Матери Фрид­риха с двумя его старшими детьми, остававшимися в Хай­дельберге, пришлось бежать к родне — в Берлин. В конце концов все семейство воссоединилось в Гааге, где ему пред­стояло еще долгие годы влачить изгнанническое существо­вание вместе со своим обнищавшим двором.

В Богемии же начались массовые казни (именовав­шиеся «чистками»), быстро положившие конец всякому сопротивлению. Богемская церковь была загнана в под­полье, а страна низведена до уровня полной нищеты. Пфальц подвергся тогда страшному опустошению — и во­обще пострадал в ходе ужасной Тридцатилетней войны больше, нежели все другие области Германии.

Надежды, которые вольнолюбивая Европа возлагала на Фридриха, курфюрста Пфальцского, на поверку оказа­лись миражом. Никто, конечно, не может сказать, что случилось бы, одержи он победу у Белой Горы. Однако, про­играв эту битву, Фридрих однозначно доказал свою ник­чемность — и в качестве «спасителя» Богемии, и в качест­ве возможной кандидатуры на роль главы антигабсбург­ской коалиции. Все было кончено. Те, кто и раньше колебался, теперь поспешили переметнуться к противни­кам Фридриха. Немецкие князья-протестанты и пальцем не пошевельнули, чтобы помочь, хотя опустошение Пфальца вселяло в них завораживающий ужас. А славный король Английский упорно оставался глух ко всем воззваниям дочери, зятя и их многочисленных английских друзей.

Историки уже отмечали воздействие странной богем­ской авантюры, и особенно ее трагического финала, на внут­реннее развитие Англии. Они пришли к выводу, что Яков I, осуществляя свою внешнюю политику как король «мило­стью Божьей», не согласовывал ее с парламентом (едино­душно выступавшим за помощь королю Богемии) и тем самым положил начало цепи событий, разрушивших в ко­нечном итоге монархию Стюартов. Недовольство вызы­вала не только внутренняя политика короля, проводив­шаяся без оглядки на парламент, — стремление и во внеш­ней политике действовать наперекор парламенту (или, во всяком случае, не считаясь с ним) вызывало гнев никак не меньший, причем не только среди членов парламента, но и в народе вообще, во всех общественных классах. Знат­ные вельможи испытывали стыд за поведение короля, а Уильям Херберт, граф Пембрукский, даже извинялся за своего суверена (пренебрегшего, как он полагал, собствен­ным долгом) перед представителем Фридриха. (Письмо графа Пембрукского Карлтону, сентябрь 1619 г. Множе­ство прямых свидетельств об английских сторонниках Фридриха, вы­ступавших за оказание ему помощи .собрал Гардинер.см.: Gardiner, Let­ters). Просто­людины желали звонить в колокола и жечь костры во сла­ву обожаемой всеми Елизаветы, но власти им этого не позволили. Трещина в политической системе Англии между монархией — с одной стороны, парламентом и наци­ей—с другой), в то время уже становившаяся заметной, еще более расширилась из-за непопулярности избранного Яковом внешнеполитического курса.

Этот аспект богемской трагедии достаточно хорошо известен. Зато ничего (или почти ничего) не было сдела­но, чтобы выяснить, какой след в европейской культуре оставили те большие надежды, что возлагались на якобы уже решенный союз между королем Англии и курфюр­стом Пфальцским. А ведь в те годы неустойчивой мирной передышки между очередными религиозными войнами пфальцграф отстаивал не только кальвинистские тради­ции своей семьи, но нечто гораздо большее. Женившись на английской принцессе, Фридрих сумел перенести в Гер­манию блистательную культуру яковитского Ренессанса. У него на родине эта великая возрожденческая традиция встретилась и смешалась с иными мощными потоками куль­турных влияний, что в итоге привело к образованию но­вой богатой культуры, ставшей — несмотря на краткость ее существования — весьма важной вехой на пути от Воз­рождения к Просвещению. Именно на этом отрезке пути силы Ренессанса сталкиваются, лоб в лоб, с силами реак­ции. Возрожденческие силы терпят поражение, и мы их вообще больше не видим — все заслоняют ужасы Тридца­тилетней войны. Когда же в конце концов война заканчи­вается, в свои права вступает новая эпоха — Просвеще­ние. В дальнейшем мы попытаемся разобраться в слож­ных взаимодействиях идейных течений, характеризовавших культурную жизнь Пфальца в правление Фридриха и Ели­заветы. Мы надеемся, что наше исследование поможет про­лить свет на одну из важнейших проблем интеллектуаль­ной и культурной истории человечества — проблему пе­рехода от Возрождения к Просвещению, выявления конкретных стадий этого перехода.

Хотя Пфальц был кальвинистским государством, те умственные сдвиги и мировоззренческие направления, в которых нам предстоит разобраться, не имели, по сути, ничего общего с теологией кальвинизма. Зато они прекрас­но подтверждают гипотезу, выдвинутую Г. Тревор-Ропером. По мнению этого исследователя, «активный» каль­винизм всегда привлекал к себе либеральных мыслите­лей самых разных толков — как потому, что являлся оплотом против сил крайней реакции, так и потому, что гарантировал (в сфере своего непосредственного влия­ния) защиту от инквизиции. В заключение настоящей главы (ив порядке подготовки к последующим) стоит, пожалуй, обратиться к карте и поразмышлять об отношениях Пфаль­ца с соседними государствами.

В Венеции к тому времени, когда происходили опи­санные нами события, Паоло Сарпи уже несколько лет возглавлял антипапскую оппозицию, и в Англии с острым интересом следили за разворачивавшимся под ее руковод­ством либеральным движением. Генри Уоттон, английский посланник в Венеции, отличавшийся неумеренной пылко­стью характера, даже надеялся обратить местных жите­лей в англиканскую веру. Треволнения, возбужденные Ве­нецианским интердиктом, к 1613 г. успели забыться, но республика заинтересованно наблюдала за тем, как скла­дываются дела у Фридриха; князь Анхальтский поддер­живал контакт с Сарпи; Уоттон часто останавливался в Хайдельберге во время своих дипломатических разъез­дов. Если бы Фридриху удалось удержать «либеральный коридор» в Европе, ведший из Голландии через Германию в Венецию, наступление на свободу мысли в Италии мог­ло бы быть приостановлено, и судьба Галилея сложилась бы совсем по-иному.

Отношения курфюрста с Голландией были, разумеет­ся, самыми дружественными. В Хайдельберге, между про­чим, проживало много голландских ученых, среди них зна­менитый Ян Грутер, гуманист и поэт, организатор своего рода сообщества единомышленников — выходцев из раз­ных стран, поддерживавших между собой оживленную пе­реписку. Грутер занимал должность профессора в Хай­дельбергском университете и, кроме того, числился храни­телем прославленной Пфальцской библиотеки — богатей­шего собрания книг и рукописей, созданного усилиями нескольких поколений предков нынешнего курфюрста и помещавшегося в церкви Святого Духа в Хайдельберге.

Ближайшим соседом Пфальца было герцогство Вюр-тембергское, прилегавшее к владениям Фридриха с юга. Здесь господствовала лютеранская вера, но в воздухе но­сились идеи объединения лютеран и кальвинистов. Фрид­рих Вюртембергский, скончавшийся в 1610 г., слыл завзя­тым англофилом, в правление Елизаветы лично посетил Англию, а в 1604 г. Яков I удостоил его звания кавалера ордена Подвязки (что обещала, но не успела сделать ста­рая королева), причем для свершения церемонии в Вюртемберг было направлено специальное посольство. Лю­теранин и англофил, Фридрих Вюртембергский поощрял распространение новых любопытных идей, главным вдох­новителем которых был Иоганн Валентин Андреэ, люте­ранский пастор и мистик. Восприемник Фридриха Вюр-тембергского также поддерживал дружеские отношения с курфюрстом Пфальцским. Еще одним близким другом курфюрста из числа немецких протестантских князей был Мориц, ландграф Гессенский, человек высокой культуры и, между прочим, большой поклонник театрального искусст­ва, всегда готовый оказать поддержку гастролирующим английским труппам.

Но самое мощное культурное воздействие оказывала на Пфальц и дружественные ему немецкие княжества Пра­га. Развитие алхимических и эзотерических изысканий, поощрявшихся Рудольфом II, свидетельствовало о том, что в Богемии еще сохранилась вольная атмосфера Ренессан­са, гораздо более привлекательная, нежели тот режим идео­логического контроля, который стремилась навязать Европе католическая реакция. «Тайными науками» интересовались и германские дворы, особенно гессенский и вюртембергский. К примеру, Кристиан Анхальтский, глав­ный советник курфюрста по политическим вопросам, был наверняка прекрасно осведомлен и об идейных традици­ях рудольфианской Праги. Он поддерживал дружеские отношения с графом Рожмберком, отпрыском чешского рода, многие представители которого увлекались оккуль­тизмом и алхимией. Возможно, и самому князю Анхальт-скому не были чужды подобные увлечения — недаром его лейб-медиком был Освальд Кроллий, приверженец герметизма, каббалы и алхимии парацельсовского толка.

В эту среду, уже взбудораженную проникавшими ото­всюду новыми странными веяниями, и попала принцесса Елизавета — живое воплощение поздневозрожденческого расцвета столицы Якова I и надежд на мощную поддержку со стороны английского короля. Хайдельберг­ский замок, наполненный волшебными творениями ма­гии и науки, Хайдельбергский университет, этот крупней­ший центр протестантского образования, превратились с ее приездом в символы развернувшегося в межвоенный период сопротивления силам католической реакции. Здесь, в Пфальце, продолжали надеяться на наступление новой зари просвещения и возвещали человечеству ее скорый приход.

Но эти мечтания были прерваны внезапно разразив­шейся чудовищной катастрофой: тотальным разгромом Фридриха в Богемии, вражеской оккупацией и опустоше­нием Пфальца. Сохранились свидетельства людей, видев­ших воочию, как победители уничтожали личную библио­теку курфюрста и архив Грутера. Печатные издания и рукописи, любовно собиравшиеся на протяжении целой жизни, просто выкидывали на улицу и во двор;, где в тот момент находилось тридцать лошадей. Понятно, что все книги пропали. Та же участь постигла и другие частные библиотеки Хайдельберга. Огромное собрание Пфальцской библиотеки было целиком вывезено в Рим, и с ним вместе — многие книги Грутера. Мне не удалось отыскать каких-либо свидетельств касательно того, что случилось с водяными органами, поющими фонтанами и другими имев­шимися в замке диковинами. Соломон де Ко, остававший­ся в Хайдельберге, откуда писал в 1620 г. королю Боге­мии по поводу какой-то музыкальной проблемы, впослед­ствии устроился на службу при французском дворе. Грутер же после поражения Фридриха вел несчастливую ски­тальческую жизнь, разъезжая по окрестностям Хайдель­берга, где через несколько лет и скончался. Опустошение Пфальца повлекло за собой исчезновение целого мира: прекрасные здания были обезображены или уничтожены, книги и рукописные хроники пропали, люди или перебра­лись в другие страны (если им удалось бежать), или же были обречены на скорую и страшную гибель: ближай­шие годы несли с собой разгул насилия, мор, голод.

Это-то несостоявшееся новое «Возрождение» (пр