Глава IV. Поэтические образы пламени в жизни растений

Уж знаю, сплю ли я.

Ведь в подсолнечнике свет не

меркнет.

Селин Арно. Антология

I

Когда мы начинаем грезить о силах, поддерживающих в каждом объекте его форму, нам легко вообразить, что в любом вертикально направленном существе царит пламя. Пламя - это динамический элемент устремленной по прямой жизни. Только что мы цитировали следующую мысль Новалиса: «Дерево — это не что иное, как зацветающее пламя». Теперь мы проиллюстрируем эту тему, напомнив читателю образы, без конца возрождающиеся в воображении поэтов.

Прежде чем привести примеры подвигов поэтического воображения, может быть, следует повторить, что сравнение — это не образ. Когда Блез де Виженер сравнивает дерево с пламенем, он лишь сближает слова, и ему не удается прийти к действительной согласованности словаря растений и пламени. Приведем страницу, которая кажется нам прекрасным примером многословного сравнения.

Едва Виженер начинает говорить о пламени свечи, как уже переходит на дерево: «Подобно пламени оно имеет корни, уходящие в землю, откуда оно получает питание, как светильник получает питание из сала, воска или масла, заставляющих его гореть. Стебель, сосущий сок, подобен светильнику, в котором огонь поддерживается вбираемой им в себя жидкостью, а белое пламя — это одетые листьями сучки и ветки. Цветы и плоды, конечная цель дерева, — это то белое пламя, к которому все сводится при горении»44.

Читая это развернутое сравнение, мы никогда не проникнем в тысячу огненных секретов, исподволь подготавливающих пламенеющий взрыв цветущего дерева. Попытаемся же, следуя за воображением поэтов, брать образы, причастные поэтической перво-родности, рождающиеся из того, что достойно восхвалений, из зерна живой поэзии, — поэзии, которую мы можем заставить жить в нашей душе.

II

Когда образ пламени предстает воображению поэта, чтобы открыть ему истину мира растений, он должен обрести словесное выражение. Объяснять этот образ, развертывать его означало бы замедлять, останавливать полет воображения, объединяющего полыхание огня и терпеливую мощь зелени. Образы-фразы, в которых обретает свое выражение растительное пламя, являются действиями, полемически направленными против здравого смысла, закостеневшего в своих привычках восприятия и речи. Но воображение, рождающее новый образ, настолько уверено в том, что оно обладает истиной мира, что полемика с тем, у кого оно отсутствует, была бы потерянным временем. Для одаренного воображением, говорящего с себе подобными, лучше было бы произносить и произносить без конца полные юной свежести фразы о пламени растительной жизни.

Так начинается царство смелых, решительных образов, царство поэтических решений. Всякая поэзия — это начало. Мы предлагаем назвать эти образы-фразы, насыщенные обновляющей экспрессию волей, поэтическими высказываниями. Называть их фрагментами было бы неправильно. В образе, обретающем свою силу в сгущении, ничто не может быть раздроблено.

Пользуясь словарем высказываний догматического воображения, ботаникой всех растений-огней, которые взращивают поэты, мы смогли бы, может быть, расшифровать диалог поэта и мира. Без сомнения, всегда будет трудно привести в порядок великое множество своевольных и самобытных образов. Но иногда достаточно одной привлекающей наше внимание поэтической искорки, чтобы в отношении какого-либо оригинального образа мы могли сблизить два различных жанра. Например, как можно отказаться от мысли, что Виктор Гюго и Бальзак принадлежат к одной плеяде ботаников грез, если сопоставить эти две поэтические сентенции:

Всякое растение - это лампа. Его благоухание - свет45.

Благоухание — это смесь воздуха и света46.

Безусловно в эстетике Бальзака именно растение в своей вершине — в цветке, осуществляет этот изумительный синтез воздуха и света.

Нечто вроде бодлеровского соответствия проявляется в устремленности ввысь, к вершине, как

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 135

если бы ценность вершины, вы-

соты пробуждала ценность основания. Так, грезовидец, переживающий соответствия запаха и света в двух планах, со всей серьезностью воспримет «мысль», подчеркивающую значение и ценность мягкого света: «Иные деревья начинают источать большее благоухание, когда их касается радуга»47.

III

Редкий поэт может подарить нам само зерно образа, образ-зерно, зерно-образ, для которого характерна большая сгущенность, чем для поэтического высказывания. Вот слова, ставшие выражением полыхающего в глубине дерева пламени, — настоящее обетование пламенеющей жизни. Луи Гийом в поэме, названной «Старый дуб»48, дарует нам два слова, которые переполняют нас грезами: «Костер соков», — говорит он, воспевая дерево.

«Костер соков» — словосочетание неслыханное, священное семя нового языка, который должен осмыслить мир с помощью поэзии. Строить поэтические высказывания предоставляется самому читателю. Нам привидится тысяча поэтических высказываний, если мы будем грезить об этом огненном соке, дающем силы огня царю деревьев. Что касается меня, то, пробудившись от своих старых видений под действием поэтического вдохновения, я представляю себе огромное существо, которое корчится в муках, подобных мукам Лаокоона, и, грезя обо всех этих поднимающихся и горящих соках, я начинаю чувствовать, что дерево — это носитель огня. И поэт предсказывает дубу великую судьбу. Дуб — это Геракл в мире растений, во всех фибрах своего существа подготавливающий апофеоз пламени костра.

Мир космических противоречий рождается из этого узла враждебных друг другу сил. Луи Гийом соединил в двух словах огонь и воду. Именно здесь нашел свое выражение великий триумф языка. Только поэтический язык способен на такую дерзость. Поистине, мы оказываемся в области свободного и творческого воображения.

IV

Иногда зерно образа приносит чрезвычайно обильные плоды. Оно одним махом достигает вершины своих возможностей. В одном образе Жан Кобер сравнил пламя с одинокой струей воды, устремленной вверх по прямой, гораздо более прямой, чем все деревья в саду. «Струя воды Кобера» (великая честь — дать свое имя несотворенному образу) - для меня это пламя мощной струи,

огонь, взвивающийся до максимума своей высоты, до предела своего, направленного по прямой, действия.

Есть сады,

Где средь камней

Полыхает в сумерках

Одинокая струя воды49.

Великая радость слова дарована нам поэтом. Благодаря ему мы переходим границы исходных различий. Вода горит. Она холодна, но она обладает силой, и потому горит. Благодаря какому-то естественному сюрреализму она получает силу воображаемого огня.

Нет ничего надуманного и искусственного в этом непосредственном сюрреализме водяной струи-пламени. Жан Кобер концентрирует сюрреализм своего образа в одном-единственном слове: слово «полыхает» становится источником дереализации и сюрреализации. Одно слово «полыхает» разрушает всю сумеречную меланхолию стихотворения. Завоеванный образ становится в этом случае свидетельством творческой меланхолии.

Подобный синтез объектов, подобное слияние объектов, заключенных в совершенно различную форму, таких, как струя воды и пламя, дерево и пламя, почти не поддается выражению в прозе. Здесь нужно стихотворение, нужна податливость поэтического языка, поэтические превращения. И бытие образов становится гимном, а их он превращает в объекты гимна, в гимнические объекты. Именно гимн является синтетизирующей силой. Мексиканский поэт Октавно Пас прекрасно это чувствовал и выразил в очень точных словах: гимн — это в одно и то же время

Огненный тополь, воды струя50.

Здесь поэт предоставляет читателю находить промежуточные фразы — удовольствие поэта создавать поэтические высказывания, которые должны объединить пламя стройного дерева и совершенно вертикальное пламя водяной струи. Вместе с поэтами нашего времени мы вступаем в царство поэзии внезапного, поэзии, не склонной к болтовне, поэзии, которая всегда хочет жить в первозданном слове. Мы должны вслушиваться в слова стихотворения, как будто слышим их

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 136

впервые. Поэзия — это очарование на уровне слова, в слове, через слово.

Мы пользуемся любой возможностью, чтобы выразить свое восхищение независимыми поэтическими ценностями. Но нам нужно вернуться к конкретному плану исследований растительных образов пламени: возьмем же более простые примеры родственной близости света, цветов и плодов.

V

Дерево — это гораздо больше, чем просто дерево, — говорит поэт51.

Оно протягивает к свету самое ценное, что у него есть; вот так во многих стихах плодоносящие деревья превращаются в деревья-бра. Этот образ так естествен в поэзии садов. Все эти светильники в летней листве — эта пища огня. Один из персонажей Диккенса признается, что, когда он был ребенком, он думал, «что птицы обязаны своими сверкающими глазами красным и блестящим ягодам, которыми они питаются»52.

В одной лекции о живописи Матисса, которая называлась «Поэзия света», Арсен Сорей цитирует восточного поэта:

Апельсины — лампы сада.

Сорей цитирует также Марселя Тири:

На яблонях поблескивают плоды, как лампочки.

Но эти образы возникают слишком стремительно, для них характерна завершенность, они не рождаются в результате долгих грез, видящих в дереве преобразователя сока жизни в субстанцию огня и пламени.

Когда августовское солнце переработает первые соки, огонь медленно наполнит виноградную гроздь. Виноград начинает светиться. Гроздь становится люстрой, которая сияет под абажуром широких листьев. Целомудренный виноградный листок прежде всего предназначается для того, чтобы скрывать виноградную кисть.

Наполнение огнем, наполнение светом — между двумя этими образами выбирают поэты космических грез. Для Рашильд во времена ее юности виноградный куст, вбиравший в себя через мужскую ветвь весь огонь земли, отдават грозди «сатанинский сахар, прошедший перегонку в неистовстве вулкана»53.

Опьянение человека завершает безумие виноградной лозы.

В каждом дереве поэт видит единство трех движений:

Дерево - источник, дерево - фонтан, огненная дуга54.

Существуют деревья, у которых почки полны огня. Для д'Аннунцио лавр - такое горячее дерево, что если обрезать его ветви, ствол тотчас же покроется почками, подобными «зеленым искрам»55.

VI

Грезовидец, вдохновленный Новалисом с легкостью примет как одну из аксиом поэтики растительного мира следующую формулу: цветы, любые цветы — это пламя — пламя, которое хочет стать

светом.

Каждый грезовидец цветов чувствует это становление света. Оно вселяет в него воодушевление как нечто, превосходящее то, что он видит, превосходящее реальность. Поэт-мечтатель живет в ореоле красоты, в реальности ирреального. Поэт, не обладающий возможностями художника, творящего при помощи красок отнюдь не собирается вступать в соперничество с тем, что является привилегией живописи. Если посмотреть на поэтическое искусство со всей последовательностью, то поэту, этому живописцу слова, известны привилегии свободы. Он должен выразить в слове цветок. Он может проникнуть в сущность цветка только одушевляя пламя этого цветка пламенем речи. Поэтическое выражение проявляется тогда в том становлении света, которое любой новалисовский грезовидец предчувствует в философских созерцаниях.

Проблема поэта в том, чтобы выразить реальное через ирреальное. Он живет, как мы это отмечали в предисловии, в светотени своего существа, наполняя реальность то светом, то полутьмой и каждый раз придавая поэтическому выражению какой-то неожиданный нюанс.

Но рассмотрим несколько поэтических выражений цветка-пламени, заключающих в себе совершенно разные нюансы зависимости от дара поэта.

Прежде всего приведем пример, в котором пламя цветка могло бы быть заимствованным пламенем, отражением заходящего солнца:

Небо гаснет и каштаны загораются, —

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 137

пишет Жан Бурдейет56.

Высоко взметнувшаяся листва осенних каштанов ведет свою партию в симфонии заходящего солнца. Если мы возьмем стихотворение во всем его целом, то легко представим себе, что любое дерево обладает действием света. Пожар вершин заходит, спускается во всех цветах сада. Поэма Бурдейета заканчивается следующим прекрасным стихом:

Георгины хранят в себе уголья солнца.

Когда я читаю подобное стихотворение пирофорически, я чувствую, что оно устанавливает между солнцем, деревом и цветком какое-то единство огня.

Единство огня? Само единство действия придает миру поэтическое выражение.

В творчестве того же поэта можно найти цветы, чье пламя более индивидуализировано. Красный тюльпан: уж не является ли он вспышкой огня? Не будет ли каждый цветок каким-нибудь определенным видом пламени?

Медные тюльпаны

Огненные тюльпаны

Скрученные от жары

В эти майские дни57.

Если вы принесете из сада тюльпан и поставите его на стол, то получится лампа. Поставьте красный тюльпан в вазу с длинным горлышком. И в одиноком созерцании одинокого цветка вы почувствуете, что вами овладевают грезы свечи.

В одной статье Бернарден де Сен-Пьер пишет: «Шарден говорит, что в Персии, когда молодой человек дарит тюльпан своей возлюбленной, он дает ей понять, что его лицо, как этот тюльпан, горит огнем, а сердце — раскаленные угли»58. Действительно, в глубине чашечки цветка можно разглядеть совершенно черный фитиль факела.

Когда цветок — это навевающая покой лампа, пламя, лишенное драмы, поэт находит слова, становящиеся счастьем речи:

Голубой люпин горел

Мягким светом лампы59.

Здесь на уровне речи нашло свое выражение жидкое пламя, текущее в губоцветных слогах.

В моем воображении рождается нежная женщина, которая смотрясь в зеркало, вновь и вновь повторяет эти два стиха. Ее губы как бы проникнуты счастливым движением. Ее губы могли бы научиться мягко цвести.

Среди всех цветов истинное горнило образов пламенеющих растений - роза. Она Становится самим существом мгновенно покоренного воображения. Какая напряженность в этом стихотворении поэта, который мечтает о времени, когда

Соединяются огонь и роза

And the fire and the rose are one60.

Чтобы такие созвучия придавали двойную ценность каждому образу, нужно, чтобы они были наполнены двойным смыслом. Нужно, чтобы грезовидец слов увидел в своем очаге целый розовый куст.

Иногда кажется, что цветы рождаются в пылающих углях. Так Пьер де Мандьярг пишет:

Огонь герани зажигает уголь61.

Что же лежит у истока этих великих грез, расцвеченных красным и черным? Цветок или очаг? Для меня образ поэта проявляется дважды, и оба раза — с неистовой силой.

Все зависит от темперамента поэта. У Лундквиста безмятежный василек, будто наэлектризованный, поднимается в пшеничном поле и угрожает жнице как пламя паяльной лампы.

Лампа и роза обмениваются своим нежным светом.

Роденбах, склонный к мягким образам, пишет

Лампа в комнате - это белая роза62.

В своем доме с сотней зеркал Роденбах выращивал воображаемые цветы. Он писал:

От лампы в зеркале зацветают водяные лилии.

Грезы отражений Роденбаха столь космогоничны, что его воображение создает вертикальный пруд. Так поэт покрывает стены своей комнаты картинами, изображающими водяные лилии. Ничто не может остановить охваченного вдохновением поэта, видящего в любом источнике света цветок.

Более горячий поэтический темперамент найдет и более страстное выражение для полыхающего в розах огня. В творчестве д'Аннунцио мы часто можем встретить охваченные огнем розы. В романе «Огонь» читаем:

«Посмотри на эти красные розы!

— Они горят. Можно подумать, что в венчике лежит, зажженный уголек. Они действительно

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 138

горят»63.

Как просто сказано! Торопливому читателю это может показаться банальным. Однако писатель вкладывает этот диалог в уста охваченных огнем страсти влюбленных. Красные цветы могут стать символом целой жизни. Через несколько строк диалог возобновляется:

«Смотри, они становятся все краснее. Бархат Бонифацио ... Ты помнишь? Та же мощь.

— Цветок, горящий изнутри!»

На другой странице, где д'Аннунцио описывает работу стеклодувов, образ меняет свое направление. Теперь именно расплавленное стекло принимает образ, цветка, — новое доказательство взаимного действия двух полюсов одного образа: «Рождающиеся кубки раскачиваются на концах стеклодувных трубок, они розового и голубоватого цвета подобно щитку начинающей менять краски гортензии»64.

Вот так, огонь цветет, а цветок загорается.

Можно без конца развивать эти два дополняющих друг друга образа: цвет - это эпифания огня, цветок — онтофания света65.

VII

В мире цветов наше воображение теряется. Мы почти не умеем, мы уже больше не можем собирать цветы в глубинном бытии их существа, как свидетельство мира красоты — мира, множащего свои прекрасные создания. Каждый цветок, однако, обладает своим собственным светом. Каждый цветок — это заря. Грезовидец неба должен обрести в каждом цветке цвет неба. Этого желает греза, которая во всякой вещи приводит в движение сверхбодлеровское соответствие своей волей к жизни в вышине.

В начале одной научной статьи, которая называется «Симпатия и теопатия у "верных в любви" в исламе»66, Анри Корбен ссылается на слова Прокла, приводя в пример «гелиотроп и его молитву»:

«Как же иначе можем мы объяснить — спрашивает Прокл, — что движение гелиотропа следует за движением солнца, а движение селенотропа — за движением луны, образуя, таким образом, некий кортеж, сопровождающий, насколько возможно, эти своеобразные факелы неба - как можно объяснить этот факт, если не допустить гармонию причин, пересечение причин между земными и небесными существами?»

«Ведь действительно, всякая вещь возносит молитву, соответствующую месту занимаемому ею в природе, она поет хвалу главе того божественного ряда, к которому она относится — хвалу духа, хвалу, возносимую разумом, всей своей природой и чувствами. Ведь гелиотроп движется в той мере, в какой он свободен в

своем движении, и если в совершаемом им вращении мы уловим звук колебания воздуха, производимый этим движением, то мы поймем, что это гимн его владыке - гимн, какой только может петь растение».

На каком уровне, на каких высотах возможно осмысление этого текста Прокла? Прежде всего, нужно почувствовать, что этот текст для того и разворачивается, чтобы достичь большой высоты, всех возможных высот. Все, что воспаряет от огня, воздуха, света обладает также и божественным началом. Любая развернутая греза является составной частью существа цветка. Пламя жизни всего, что цветет — это устремленность к миру чистого света.

Все примеры такого становления представляют собой счастливое становление медлительности. Факелы в небесных садах, соответствующие цветам, растущим в садах человека, это медленное, уверенное пламя. Небо и цветы приходят к согласию, чтобы научить погруженного в раздумье медленной медитации, медитации-молитве.

Если мы будем дальше углубляться в написанное Анри Корбе-ном, то должны будем безоговорочно открыться измерению Высоты — Высоты принимающей статус священного. Для Прокла осененный небесными красками гелиотроп возносит молитву, ведь он в своей беспримерной верности всегда поворачивается к своему Господу. И Анри Корбен цитирует этот стих из Корана: «Каждое существо на земле может молиться и возносить хвалу только по-своему»67, и Корбен показывает, что гелиотропизм гелиотропа является у исламских «приверженцев любви» гелиопатией.

В дальнейшем эта история усложняется. В частности, на сцену выходят олень и зеленый дятел. Зеленый дятел, воплощение всех легендарных птиц, может, спрятав огонь в свои яркие перья, отнести людям какого-нибудь племени. Фрейзер приводит столько примеров из легенд, где животные становятся благодетелями человека, что мы учимся верить — верить хотя бы немного, совсем немного — во все то, во что нам предлагают верить этнологи. Мы становимся послушными учениками школы наивности. Но при чтении этого рассказа о малайском племени, собиравшемся,

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 139

чтобы погреться вокруг букета пылающих цветов, моим рассудком овладевает демон иронии и ось наивности разворачивается в обратном направлении: какая хитрость, верно, светилась в глазах этих дикарей, когда они ломали эту комедию о происхождении огня из цветка перед доверчивым миссионером.

VIII

Предаваясь непосредственным грезам над поэтическими образами, мы принимаем все маленькие чудеса, рожденные нашим воображением. Когда в игру вступают ценности поэтические, неприлично упоминать о других ценностях и приступать к изучению поэтических ценностей с критических позиций. Тем не менее, чтобы закончить эту небольшую главу, приведем еще один пример. Мы не можем удержаться, чтобы не посмотреть на него с точки зрения уроженца Шампани.

Мы позаимствовали этот пример из одной достаточно серьезной книги. Лорд Фрейзер без всяких предисловий и комментариев пишет: «Когда Менри вошли в общение с племенем малайцев, они увидели у них красный цветок (gant'gn: по-малайски: gantang). Малайцы стояли вокруг цветка и протягивали к нему руки, чтобы согреться»68.

Глава V. Свет лампы

Чтоб робкой лампе смелости придать, Зажгла все звезды ночь без дна и меры.

Тагор. Светлячки (Надпись на женском веере)

I

Пережитое нами общение с привычными предметами погружает нас в жизнь медлительного покоя. Когда мы созерцаем, нас охватывают грезы, обладающие своим прошлым, но каждый раз наполненные новой свежестью. Предметы, хранящиеся в «шкатулке», в этом тесном музее любимых нами вещей, являются талисманами грез. Мы воскрешаем их в памяти и уже одно их название увлекает наши грезы к какой-нибудь очень давней истории. Какой же катастрофой для наших грез становится то, что названия, старые привычные названия меняют свой предмет, начинают связываться с другим предметом, совсем не похожим на добрую старую вещь из нашей потертой временем шкатулки. Те кто жил в прошлом веке произносили слово «лампа» совсем другими губами, чем губы сегодняшних людей. Слова «электрическая лампочка» у меня, мечтателя о словах, вызывают смех. Никогда слово «лампочка» не сможет стать настолько привычным, чтобы употребляться с притяжательным местоимением69. Кто может теперь сказать: «моя электрическая лампочка» — как говорили раньше: «моя лампа»! Как можем мы грезить перед лицом подобной деградации притяжательных местоимений, тех местоимений которые так выразительно могли бы передать наше общение с предметом?

Электрическая лампочка никогда не сможет стать источником грез, подобно той живой лампе, которая давала свет благодаря маслу. Мы вступили в эру управляемого света. Наша роль заключается лишь в том, чтобы повернуть выключатель. Мы превратились всего лишь в механических исполнителей механического действия. Мы не можем воспользоваться этим действием, чтобы, испытывая законную гордость, осознать себя в качестве субъекта глагола зажигать.

В прекрасной книге «Путь к космологии» Евгения Минковско-го есть глава под названием «Я зажигаю лампу»70. Но лампа здесь — электрическая. Достаточно нажать пальцем на выключатель, что-

бы черное пространство озарил свет. Тот же механический жест совершает обратное преображение. Простой щелчок провозглашает все тем же голосом свое «да» и свое «нет». Феноменология, таким образом, предоставляет нам средство побывать сразу в двух мирах или, скорее, в двух сознаниях. С помощью электрического выключателя можно бесконечно играть в игру «да» и «нет». Но принимая механическое, феноменология теряет феноменологическую насыщенность своего действия. Между двумя вселенными мрака и света существует лишь лишенное реальности мгновение, бергсоновское мгновение, мгновение интеллектуала. Мгновение более драматично, когда лампа более человечна. Зажигая старую лампу, всегда испытываешь страх, что что-то может не удаться. Фитиль сегодня вечером совсем не похож на вчерашний. При малейшей неловкости лампа может начать коптить. Если стекло не имеет устремленной вверх формы, лампа будет чадить. Всегда выигрываешь, когда любимому тобой предмету уделяешь достаточно внимания и дружбы, которых он вполне заслуживает.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 140

II

Именно приобщаясь к той дружбе, которую поэты питают к предметам, к своим предметам, мы можем познать мгновения, придающие человеческую ценность эфемерным действиям.

На страницах, где Анри Боско рассказывает нам о своем детстве, он возвращает лампе ее прежнее достоинство. Он пишет об этой лампе верной своему одинокому бытию: «Не без волнения, мы тут же замечаем, что она есть некто. При свете дня нам казалось, что она всего лишь некая вещь, предмет необходимость. Но день уходит, и когда мы блуждаем по пустынному дому, окруженные полумраком, позволяющим лишь пробираться ощупью вдоль стен, лампа, которую мы ищем и никак не можем найти, которую вдруг находим там, где мы ее забыли, - эта лампа, обретенная нами наконец, ободряет нас и дарует нам свое нежное присутствие даже прежде, чем мы успеем ее зажечь. Она успокаивает нас, она думает о нас...»71

Такое высказывание найдет мало сочувствия у феноменологов, определяющих суть предметов, через их полезность, «утварность». Они придумали это варварское слово, чтобы поставить преграду исходящим от предметов соблазнам. И эта «утварная полезность» является для них столь точным знанием, что не нуждается в грезах воспоминаний. Но воспоминания углубляют ту общность, которая соединяет нас с добрыми вещами, преданными нам. Каждый вечер, в назначенный час, лампа начинает оказывать на нас

свое «благодатное действие». Эти взаимообращения ощущений между объектом и грезящим легко могут вызвать критику психолога, сформировавшегося в зрелом возрасте. Для него это лишь остаточные явления детства. Но под пером поэта поэтический смысл начинает вибрировать. Писатель знает, что его произведение будет прочтено душами, чувчуствительными к поэтическим реальностям. Продолжим наше чтение страницы Боско: «Присмотритесь-ка получше и скажите мне, когда вы ее зажигаете, не зажигается ли она каким-то тайным образом сама, незаметно для нашего рассеянного взгляда. Может быть я удивлю вас, если начну утверждать, что лампа не столько получает огонь от нас, сколько дарует нам свое пламя, огонь приходит извне. Но он лишь удобный повод, которым пользуется горящая лампа, чтобы начать испускать свет. Она живет. Я ощущаю ее как творение».

Слово «творение» решает все. Мечтатель знает, что это творение творит свет. Это творящее творение. Нам достаточно придать ей определенную ценность значение, достаточно вспомнить, что она — замечательная лампа и вот она уже оживает. Она живет в воспоминаниях о покое прошлых дней. Грезящий вспоминает о прекрасной, столь легко загорающейся лампе. Возвратный глагол «загораться» усиливает значение подлежащего — дающего свет творения. Слова, их нежные окончания помогают нам грезить. Откройте в вещах их достоинство, со всей искренностью сердца разглядите в действующих существах их истинную силу и вселенная воссияет. Добрая лампа, добрый фитиль, доброе масло — вот уже и свет, радующий сердце человека. Кто любит прекрасное пламя, любит и хорошее масло. Он находится во власти космогонических грез, в которых каждая вещь заключает в себе зерно всего мира. Для Новалиса масло - сама материя света, прекрасное желтое масло — это сгущенный свет, стремящийся к расширению. В легко воспаряющем пламени человек освобождает таящиеся в материи силы света.

Без сомнения, наши грезы не улетают больше так далеко. Но раньше грезили именно так. Грезили о лампе, дарующей полную света жизнь погруженной во мрак материи. Как не прийти в волнение мечтателю слов, когда этимология учит его тому, что слово «pétrole» — «нефть» происходит от словосочетания «huile pétrifiée» — «окаменевшее масло». Из земных глубин лампа добывает свет. Чем более древней является та субстанция, благодаря которой горит лампа, тем вернее она может стать предметом грез в качестве творящего творения.

Но эти грезы о космогонии света далеки от нашего времени. Мы говорим здесь о них лишь для того, чтобы напомнить о забытом ониризме, ониризме утраченном, ониризме, который к тому же стал материалом истории, знанием о древнем знании.

Итак, мы хотим, чтобы наши грезы следовали за вдохновением великого грезовидца. Следуя за Боско мы сможем открыть глубины грез запечатленного в своих видениях детства. Вместе с Боско мы вступаем в лабиринт, где переплетаются воспоминания и видения. Детство, познанное через его видения, безмерно и бездонно. Мы всегда его деформируем, пытаясь втиснуть в рамки рассказа. Мы деформируем его и слишком высоко уносясь в своих грезах и снижая их полет. Когда Анри Боско пытается передать нам те чувства, которые он питает к лампе, его душа вибрирует от волнообразных приливов воспоминаний и грез. Поэтому, чтобы передать нам то, что является одновременно существом лампы и существом грезящего, сохраняющего верность первичному свету, возникает необходимость в двойной онтологии. Мы прикасаемся к корням поэтического чувства, родившегося под влиянием насыщенного воспоминаниями предмета. Боско пишет: «Чувство, которое

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 141

вспоминается мне из этого детства и которое я пытаюсь выразить, может быть, несколько тяжеловесно - это, я думаю, чувство одиночества»72.

III

Мы не удивимся, что после такого близкого общения с ребенком лампа становится истинным действующим лицом произведений Боско, играющим действенную роль в его повествовании о истории жизни. В большинстве романов Боско человеческая сущность дома, течение домашней жизни отмечены лампами, проникнутыми уютом, живущими своей глубинной жизнью. Часто хранительницей лампы предков становится старая служанка, эта старая служанка, пекущаяся о молодом хозяине, которого она знала ребенком и для которого она, чтя семейные реликвии, хранит покой его детства.

Для каждого сколько-нибудь значительного события домашней жизни она умеет найти нужную лампу. Такая Старая Сидония, проникнув в тайну иерархии светильников, зажигает для великого ожидания все свечи серебряного подсвечника. В трудные минуты жизни сельская лампа отмечает своей простотой естественную драму жизни и смерти. В своем мрачном бдении, в то время как его слуга быть может, уже умер, герой грез, главный персонаж романа Боско «Маликруа» находит нравственную поддержку у лампы: «Поскольку я нуждался в поддержке, сам не зная почему, я находил ее в огне этой маленькой лампы. Она была всего лишь обыкновенной лампой, даровавшей мне свой бледный свет. Из-за нагара она мигала и грозила потухнуть. Однако она была рядом и жила даже в те минуты, когда ее пламя было слабым, она сохра-

няла религиозную умиротворенность своего света. Это было нежное и дружественное существо, передававшее мне в моей тоске скромное дыхание своей жизни. Небольшого количества масла было достаточно, чтобы питать огонь ее стеклянного шара. Маслянистая жидкость поднималась по лампе и пламя растворяло ее в свете. Но куда же исчезал свет?»73

Да, куда исчезал свет взгляда, когда смерть возлагала свою холодную руку на глаза умирающего?

IV

Даже в те часы, когда жизнь лишена своего драматизма, время лампы — это время тревожного ожидания, время, которое стоит осмыслить в его медлительном течении. Поэт, грезовидец лампы, умеет выразить это неторопливое течение в словах, наполненных бытием лампы.

...В сговор вступают лампа и вечер...74

В тексте Фарга мы обнаруживаем два ряда многоточий. Так поэт заставляет нас произносить тихим голосом прелюдию единения светильника и первой вечерней тени.

В светотени грез развертывается медленное движение — движение, дающее покой: «Лампа протягивает свои дарующие покой руки»75. «Лампа в комнате взмахивает крыльями»76. Кажется, что лампе нужно время, чтобы постепенно осветить всю комнату. Крылья и руки света медленно касаются стен.

И Леон-Поль Фарг слышит, как под раковиной абажура что-то нашептывает лампа. Прилив и отлив света едва ощутимо поднимают и опускают световую скатерть: «Лампа поет свою едва слышную нежную песнь, подобную той. что мы слышим, приложив ухо к раковине»77.

Октавно Пас также прислушивается к шепчущейся лампе.

«Отблеск масляной лампы, отблеск, который рассуждает, морализирует, спорит сам с собой. Он говорит мне, что никто не придет»78.

Кажется, что тишина усиливается, когда лампа тихо вступает с нами в разговор -

Молчание соли заставляет лампы звенеть, -

говорит бельгийский поэт Роже Брюшер79.

Длительность, которая длится, протекая, и длительность, которая длится, сгорая, согласуют здесь свои образы. Лампа Фарга — это великий образ времени, полного покоя и неспешного течения. Пылающее время умеряет в пламени лампы свои скачки. Чтобы говорить о пламени лампы нужно дышать покоем.

Пусть лампы Жоржа Роденбаха внушают нам тот же покой. Один-единственный стих «Зеркала родного неба» дает нам этот великий урок:

Дружелюбная лампа с сосредоточенным взглядом спокойного пламени80.

Спускается вечер, зажигается лампа и поэт лампы переживает нечто более высокое, чем просто механическое мгновение:

Комната дивится

Длящемуся счастью81.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 142

Благодаря лампе счастье света проникает в комнату грезящего. Для нас не составит труда привести достаточное количество образов, в которых одним штрихом выражена, гуманистическая ценность лампы. Эти образы, когда они действительно удаются, обладают преимуществом простоты. Упоминание о лампе по-видимому неизменно вызывает резонанс в душе любящего погружаться в свои воспоминания читателя. Поэтическое гало окружает свет лампы в светотени оживляющих прошлое грез.

Тем не менее мы не хотим распылять свое доказательство психологической ценности лампы многочисленными примерами. Процитируем лучше один из самых красивых рассказов Анри Бос-ко, в котором лампа — первая тайна этого рассказа, полного психологической таинственности. Рассказ называется «Гиацинт». Здесь героиня, которую все читатели Боско знают ребенком по двум его рассказам: «Сад Гиацинта» и «Осел в штанах», предстает перед нами взрослой женщиной. Персонажи Боско, таким образом, переходящие из одного рассказа в другой, являются онирическими спутниками его творческой жизни. Чтобы полнее выр