Глава viii. простор внутри нас

Мир огромен, но в нас он глубок,

как море.

Рильке.

Большое пространство всегда

принуждало безмолвствовать.

Жюль Валлес25*.

I

Простор можно назвать философской категорией грезы. Конечно, разнообразные картины дают пищу грезе, но своего рода врожденная склонность побуждает ее созерцать величие. А созерцание величия определяет особенную позицию, своеобразное состояние души, когда греза уводит мечтателя за пределы окружающего мира, открывая перед ним мир, отмеченный знаком бесконечности.

Вдали от бескрайних просторов моря или равнины простое воспоминание может воскресить в нашей мысли отзвуки созерцания величия. Но действительно ли в таком случае речь идет о воспоминании? Разве не способно воображение само по себе расширять до беспредельности образы пространства? Разве воображение не проявляет активности уже при первоначальном созерцании? В самом деле, греза — это состояние, полностью сформировавшееся с первого мгновения. Мы не видим ее начала, и тем не менее она начинается всегда одинаково. Она уходит от близкого предмета и сразу же оказывается далеко, в другом месте, в пространстве нездешнем156.

Когда это нездешнее пространство естественно, когда оно не заключено в домах прошлого, оно огромно. И грезу можно отождествить с первичным созерцанием.

Если бы мы могли заняться анализом впечатлений беспредельности, образов беспредельного или анализом того, что беспредельность привносит в образ, мы вскоре оказались бы в области чистейшей феноменологии — феноменологии без феноменов, или, говоря не столь парадоксально, феноменологии, которой для познания продуктивного образного потока не приходится ждать,

чтобы феномены воображения оформились в устойчивые завершенные образы. Иными словами, поскольку беспредельность не есть объект, феноменология беспредельного должна отсылать нас прямиком к нашему воображающему сознанию. Когда мы анализируем образы беспредельного, в нас как бы осуществляется чистое бытие чистого воображения. Тогда должно быть очевидным, что художественные произведения являются побочными продуктами этого экзистенциализма воображающего субъекта. В этом смысле подлинный продукт грезы о беспредельном - расширяющее сознание. Мы чувствуем, что облечены достоинством субъекта, исполненного восхищения.

Размышляя таким образом, мы оказываемся уже не «заброшенными в мир», поскольку мы как бы распахиваем мир, поднимаясь над миром, который видим таким, как есть, таким, каким он был до наших грез. Даже сознавая хрупкость своего бытия, в силу самою влияния грубой диалектики, мы проникаемся сознанием грандиозности. И отдаемся естественно присущей нашей душе работе беспредельного расширения.

Беспредельность внутри нас. Она связана со своего рода экспансией души — ее сдерживает жизнь,

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 87

приостанавливает осторожность, но она возобновляется в одиночестве. Стоит нам перестать двигаться—и мы уже не здесь: мы грезим в необъятном мире. Беспредельность - это движение неподвижного человека. Беспредельность — одна из динамических характеристик спокойной грезы.

И, раз уж мы черпаем философскую премудрость в поэзии, процитируем Пьера Альбера-Биро, у которого в трех строчках все сказано:

Один росчерк пера, И я — хозяин Мира, Человек, не знающий пределов157.

II

Пусть это покажется парадоксальным, но часто именно внутренний простор придает подлинный смысл выражениям, относящимся к миру, который предстает нашим глазам. Подкрепляя рассуждения конкретным примером, рассмотрим поближе, чему соответствует огромность Леса. «Огромность» его порождается совокупностью впечатлений, реально не связанных с какими-либо географическими сведениями. Не обязательно долгое время находиться в лесу, чтобы возникло всегда немного тревожное впечатление, будто «углубляешься» в безграничный мир. Если не знаешь, куда идешь, то очень скоро уже не знаешь, где ты. Нетруд-

но подобрать литературные свидетельства - многочисленные вариации на тему бескрайнего мира (неотъемлемый признак, изначально присущий образам леса). Но краткий отрывок необычайной психологической глубины, взятый из весьма полезной книги Марко и Терезы Бросс, позволит нам лучше определить центральную тему. Авторы пишут: «В особенности лес, со свойственной ему тайной пространства, уходящего в бесконечность за пологом листвы и стволов, пространства, скрытого от взгляда, но прозрачного для действия, является поистине психологическим трансцен-дентом»158. Мы, со своей стороны, произнесли бы с некоторой запинкой термин «психологический трансцендент». Но это, по крайней мере, хороший знак, направляющий феноменологическое исследование «за пределы» ординарной психологии. Как лучше показать, что функции описания — описания как психологического, так и объективного, — здесь неэффективны! Мы чувствуем: необходимо выразить нечто другое, не то, что объективно поддается выражению. Следовало бы выразить именно скрытую беспредельность, некую глубину. Не доверяясь многоречивости впечатлений, избегая погружения в детали светотени, мы чувствуем: перед нами «сущностное» впечатление, которое ищет своего выражения; короче, перед нами то, что наши авторы называют «психологическим трансцендентом». Если стремишься к «переживанию леса», как лучше сформулировать, что перед тобою - некая явленная непосредственно на месте беспредельность, беспредельность лесных глубин. Поэт ощущает эту бескрайность древнего леса, явленную на месте.

Лес, благочестия полный, изломанный лес,

откуда не выносят мертвых,

Бесконечно закрытая чаща старых,

прямых, розовых стволов,

Бесконечно густые дебри старых, седых.

нарумяненных сосен

Над толщей глубокого бархатно-скрипучего мха159.

Поэт не описывает. Он сознает, что его задача более значительна. Благочестивый лес изломан, закрыт, дремуч, тесен. Он накапливает на месте свою бесконечность. Дальше в стихотворении прошумит лесная симфония «вечного» ветра, обитателя раскачивающихся вершин.

Итак, «лес» Пьер-Жана Жува непосредственно священен, священен в силу традиции его природы, вне зависимости от истории людей. Леса были священными до того, как в них пришли боги. Божества поселились в священных лесах. Они лишь придали человеческие, слишком человеческие черты великому закону лесной грезы.

Даже упоминая о географических масштабах леса, поэт интуитивно знает, что этот масштаб прочитывается на месте, ибо он укоренен в особой онирической ценности. Так, говоря о «Глубоком Лесе» (лесе Броселианд), Пьер Геген (La Bretagne, p. 71) уточняет его размеры, но не в размерах проявляется сила образа. Геген говорит, что Глубокий Лес называют еще «Землей Спокойствия, из-за необычайной тишины, застывшей в растянувшемся на 30 лье массиве зелени». Автор призывает нас к «трансцендентному» спокойствию, к «трансцендентной» тишине. Ибо лес шумит, «застывшее» спокойствие дрожит, трепещет, оно оживлено тысячью жизней. Но этот шум, это движение не нарушают тишь и спокойствие леса. Переживая написанное Гегеном, чувствуешь, что поэт унял всякую тревогу. Для него покой леса — это мир души. Лес есть состояние души.

Поэты об этом знают. У некоторых на то указывает всего один штрих, как у Жюля Сюпервьеля. Ему известно, что в часы спокойствия мы —

Чуткие обитатели лесов нашей души.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 88

У других подход более рассудочный: так, Рене Менар представляет прекрасный альбом с изображениями деревьев, где каждому дереву соответствует образ поэта. Вот лес души Менара: «Сквозь меня идут просеки, на мне печать солнечного света и тени... Я живу в густой чаще... Сень зовет меня. Прячу голову под широкоплечие кроны... В лесу я обретаю цельность. Все возможно в сердце, как в тайниках лощин. Нравственные понятия и города отсюда далеки, нас разделяет плотная преграда»160. Но надо прочесть полностью эту поэму в прозе, дышащую, по словам поэта, «благоговейным трепетом перед Фантазией Творения».

В изучаемой нами области поэтической феноменологии есть одно прилагательное, требующее от метафизика воображения большой осторожности: прилагательное «древний». Действительно, этому прилагательному соответствует слишком поспешная оценка, нередко чисто словесная, практически бесконтрольная, которая уводит от непосредственного характера глубинного воображения и, более того, от глубинной психологии вообще. «Древний» лес превращается в таком случае в дешевый «психологический трансцендент». Древний лес - это картинка для детской книжки. Если в связи с этим образом стоит поставить феноменологическую проблему, она будет заключаться в том, чтобы выяснить, по какой актуальной причине, благодаря какой ценности активного воображения такой образ нас очаровывает, что-то нам говорит. Возводить истоки его влияния к бесконечно далеким временам - необоснованная психологическая гипотеза. Такая гипо-

теза, принятая во внимание феноменологом, позволила бы ему предаться лени. Что касается нас, мы считаем своим долгом устанавливать актуальность архетипов. Как бы то ни было, в царстве ценностей воображения слово «древний» — слово не объясняющее, а требующее объяснения.

Но кто нам скажет, как измерить Лес во времени? Исторических данных для этого недостаточно. Нужно знать, как проживает Лес свою долгую жизнь, почему в царстве воображения не бывает молодых лесов. Что до меня, я умею размышлять только над тем, что характерно для моих краев. Я умею переживать, как научил меня мой незабвенный друг Гастон Рупнель, «диалектику полевых и лесистых пространств»161. В огромном мире не-я «не-я» полей — совсем не то же самое, что «не-я» лесов. Лес - это пред-я, пред-мы. Что касается полей и лугов, мои мечты и воспоминания с ними неразлучны в любое время, и в пахоту, и в жатву. Когда диалектика я и не-я становится более гибкой, я чувствую, что луга и поля со мной, вместе-с-я, вместе-с-мы. Но лес царит в предыстории. В таком-то, известном мне лесу заблудился мой дед. Мне об этом рассказывали, я не забыл. Это было в давнем прошлом, еще до моей жизни. Самым давним моим воспоминаниям — лет 100 или чуть больше.

Вот мой древний лес. Все прочее - литература26*.

III

В таких грезах, овладевающих человеком, погруженным в раздумье, детали размыты, краски блекнут, боя часов не слышно и пространство расширяется безгранично. Такие грезы можно назвать грезами бесконечности. В образах «глубокого» леса мы только что в общих чертах обрисовали эту силу беспредельности, которая являет себя в ценности. Однако можно выбрать противоположный путь: созерцая беспредельное пространство, например бескрайний простор ночи, поэт станет нашим проводником к внутренним глубинам души. Страница прозы Милоша поможет нам убедиться в том, насколько созвучны огромность мира и глубина мира внутреннего.

В романе «Любовная инициация» Милош пишет: «Я созерцал этот сад чудес пространства с таким чувством, будто мне открылось самое глубокое, самое потаенное в моей собственной душе; я улыбался, ибо даже в мечтах никогда не видел себя столь чистым, великим, прекрасным! Вселенский гимн благодарения зазвучал в моем сердце. Все эти созвездия — твои, они в тебе; вне твоей любви они теряют всякую реальность! Увы! Каким ужасным кажется мир тому, кто не знает себя! Когда-то на берегу моря ты чувствовал себя одиноким и покинутым, - подумай: каким должно быть одиночество

вод в ночи, одиночество ночи среди бесконечной вселенной!» (р. 64). И поэт развивает этот любовный дуэт между мечтателем и вселенной, где мир и человек предстают как два существа, соединившиеся друг с другом, парадоксально единые в диалоге двух одиночеств.

В другом месте романа, в своеобразной восторженной медитации, соединяющей обе тенденции — концентрации и расширения, — Милош восклицает: «Пространство, пространство, ты разделяешь воды; мой радостный друг, с какой любовью дышу я тобою! Вот, я подобен крапиве в цвету под теплым солнцем у развалин, или камню под струёй источника, или змее в нагретой траве! Так что же, мгновение поистине есть вечность? Вечность - поистине мгновение?» (L'amoureuse initiation, p. 151). И далее текст связывает воедино ничтожное и бескрайнее, белую крапиву и синеву небес. Все острые

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 89

противоречия - такие, как противоречие острого камня и прозрачной волны, — оказываются ассимилированными, снятыми, едва лишь мечтателем преодолено противоречие малого и большого. Для пространства экзальтации не существует пределов: «Рухните, не знающие любви границы горизонтов! Явитесь, истинные дали!» (р. 155). И на странице 168: «Все было свет, кротость, мудрость; и в ирреальном воздухе дальнее подавало знак дальнему. Моя любовь заключила в объятья всю вселенную».

Разумеется, если бы нашей целью было объективное исследование образов беспредельности, нам пришлось бы открыть объемистое досье, ибо беспредельность — неисчерпаемая поэтическая тема. Коснувшись этой проблемы в одной из предыдущих работ162, мы подчеркнули дерзновенную волю человека, медитирующего наедине с безграничной вселенной. Мы смогли описать комплекс зрелищности, при котором ядро созерцающего сознания составляет гордость свидетеля. Но в настоящей книге мы рассматриваем проблему более непринужденного приобщения к образам простора, более сокровенных отношений между малым и огромным. Нам хотелось бы. в определенном смысле, избавиться от комплекса зрелищности, способного придать жесткость некоторым ценностям поэтического созерцания.

IV

Беспредельность в душе, спокойно отдающейся размышлениям и грезам, кажется, ожидает образов беспредельного. Разум рассматривает предметы. Душа обретает в предмете гнездо беспредельности. Мы получим разнообразные доказательства тому, наблюдая за грезами, открывающимися в душе Бодлера под знаком одного слова vaste (обширный, огромный, просторный). Это одно

из самых «бодлеровских» слов — слово, наиболее естественно обозначающее для поэта бесконечность внутреннего пространства.

Без сомнения, можно найти страницы, где слово vaste выступает лишь в скромном объективно-геометрическом значении. «Вокруг огромного овального стола»... — говорится в описании из «Эстетических достопримечательностей» (р. 390). Но приобретая сверхчувствительность к этому слову, понимаешь, что оно связывается с благодатной широтой. Кроме того, если бы мы провели статистический анализ различных употреблений слова vaste y Бодлера, нас поразило бы, сколь редко употребляется оно в его объективном практическом значении по сравнению со случаями, когда в нем звучат отголоски сокровенного163.

Бодлер, который столь отстраненно относится к словам, продиктованным привычкой, и, в частности, тщательно обдумывает свои прилагательные, избегая «осложнять» ими существительное, не контролирует употребление слова vaste. Оно властно утверждается, когда вещь, мысль, греза отмечены величием. Укажем на некоторые приметы этой удивительной особенности словоупотребления.

Опиоману, дабы насладиться успокоительной грезой, необходим «широкий досуг»164. Грезе способствует «просторная тишь деревни»165. Тогда «нравственный мир открывает широкие перспективы, полные нового света»166. Некоторые грезы ложатся на «огромный холст памяти». Бодлер говорит также о «человеке, осаждаемом грандиозными планами, обремененном широкими замыслами».

Хочет ли он дать определение нации? Он пишет: «Нации... огромные животные, организация которых адекватна их среде». Он возвращается к теме: «Нации, огромные коллективные существа»167. Вот текст, где слово vaste усиливает звучание метафоры; если бы не это слово, ценимое Бодлером, возможно, бедность мысли заставила бы его отступить. Но слово vaste все спасает, и Бодлер добавляет: такое сравнение станет понятно читателю, стоит ему освоиться «с этими широкими наблюдениями».

Без преувеличения, слово vaste y Бодлера - подлинно метафизический аргумент, объединяющий широту мира и широту мысли. Но разве не более активно величие, характеризующее внутреннее пространство? Это величие порождено не зрелищем, а бездонной глубиной великих помыслов. Действительно, Бодлер пишет в «Дневнике»: «При некоторых состояниях души, почти сверхъестественных, глубина жизни полностью открывается в том зрелище, которое у нас перед глазами, как бы ординарно оно ни было. Оно получает символическое значение» (Journaux intimes, p. 29). Именно в данном тексте определено направление феноменологии, которому мы стараемся следовать. Внешняя картина способствует раскрытию внутренней широты.

Слово vaste у Бодлера - еще и слово высшего синтеза. Мы поймем, какая разница между рассудочными действиями разума и способностями души, если вникнем в такую мысль: «Лирической

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 90

душе свойствен широкий шаг обобщений; ум романиста наслаждается анализом»168.

Так, под знаком слова vaste душа обретает присущий ей синтетизм. Оно соединяет противоположности.

«Огромное как ночь и как свет»27*. В «Поэме о гашише» мы встречаем отголосок этого прекрасного стиха, незабываемого для поклонников Бодлера: «Нравственный мир открывает широкие перспективы, полные нового света»169. Таким образом, именно «нравственная» природа, «нравственный» храм несет величие в изначальных своих свойствах. Можно проследить на протяжении творческого пути поэта влияние «широкого единства», готового связать между собой разрозненные ценности. Философский разум бесконечно рассуждает об отношениях единства и множества. Размышление Бодлера - поистине типичное поэтическое размышление — обретает глубокое и таинственное единство в самой способности синтеза, благодаря которой будет установлено соответствие между различными чувственными ощущениями. Нередко «соответствия» рассматривали слишком эмпирически, как факты чувственного восприятия. Но клавиатуры чувств мечтателя и какого-либо другого человека совсем не идентичны. Бензой, не говоря о радости звучания, доставляемой любому читателю, не доступен всем и каждому. Однако с первых аккордов сонета «Соответствия» вступает в действие способность лирической души к синтезу. Даже если поэтическое восприятие наслаждается бессчетными вариациями темы «соответствий», надо признать, что сама по себе тема - высшее наслаждение. И Бодлер как раз говорит, что в таких обстоятельствах «ощущение бытия безгранично возрастает»170. Здесь нам открывается, что огромность как измерение внутреннее есть интенсивность, интенсивность бытия, интенсивность души, развертывающейся в широкой перспективе внутреннего простора. В принципе, «соответствия» вбирают в себя беспредельность мира и преобразуют ее в интенсивность нашего внутреннего бытия. Они устанавливают взаимодействие между двумя типами величия. Нельзя забывать о том, что Бодлер переживал такое взаимодействие.

Самому движению присуща, так сказать, благодатная объемность. Гармония движения дает основания Бодлеру включить его в эстетическую категорию огромности. Он пишет о движении корабля: «Поэтическая идея, исходящая от этого совершаемого по курсу движения, представляет собой гипотезу огромного, гигантского, сложного, но гармоничного существа - гениального животного, страдающего и томящегося всеми томлениями и всеми амбициями, свойственными человеку»171. Итак, корабль, прекрасная громада,

опирающаяся на воды, заключает в себе безграничность слова vaste, которое не описывает, но сообщает первичность бытия всему, что требует описания. Слово vaste y Бодлера охватывает комплекс образов. Они взаимно углубляют друг друга, так как огромное существо служит основою для их роста.

Рискуя тем, что наше доказательство будет излишне распыленным, мы попытались обозначить все точки в творчестве Бодлера, где всплывает на поверхность это странное прилагательное, странное, ибо оно придает величие впечатлениям, не имеющим между собой ничего общего.

Но для того чтобы наше доказательство стало более цельным, мы рассмотрим еще один образный ряд, еще одну ценностную линию, которые позволят нам убедиться, что огромность у Бодлера есть измерение души.

Нигде сокровенный характер понятия беспредельности не выражен яснее, чем на страницах Бодлера, посвященных Рихарду Вагнеру172. Бодлер представляет, если можно так сказать, три степени впечатления огромности. Сначала он приводит выдержки из программы концерта, на котором исполнялась увертюра к «Лоэнгрину» (1ос. cit., р. 212). «С первых тактов душа набожного отшельника, чающая святой чаши, погружается в бескрайние пространства. Его взору предстает странное видение, постепенно обретающее контуры и форму. Видение обрисовывается все яснее: к нему летит чудный сонм ангелов, несущих с собою святой сосуд. Священная процессия приближается, сердце Божьего избранника все более наполняется восторгом; оно растет, ширится; в нем просыпаются невыразимые стремления; возрастающее блаженство охватывает его по мере приближения сияющего видения, и наконец, когда сам Святой Грааль является ему посреди священной процессии, экстатический восторг овладевает им, как будто весь мир вдруг исчез» (р. 212). Все подчеркнутые места выделены самим Бодлером. Они прекрасно передают, как греза постепенно растет, вплоть до высшего момента, когда огромность, порожденная в душе восторгом, растворяет и словно поглощает чувственно воспринимаемый мир.

Вторая ипостась того, что, как нам кажется, можно назвать расширением бытия, дана в одном тексте Листа. Он приобщает нас к мистическому пространству, созданному музыкальной медитацией (см.: р. 213). Над «широкой сонной пеленой мелодии... стелется воздушный эфир». Далее у Листа метафоры света помогают уловить расширение прозрачного мира музыки.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 91

Но этот текст лишь подготавливает страницу, принадлежащую самому Бодлеру, где появятся «соответствия», многообразно расширяющие чувственное восприятие, причем укрупнение одного образа каждый раз влечет за собой рост другого. Огромность получает

развитие. На сей раз Бодлер, целиком во власти ониризма музыки, испытывает, по его словам, «одно из тех счастливых ощущений, которые почти все люди, наделенные фантазией, испытывали в грезах, во сне. Я чувствовал себя освобожденным от пут тяжести и ощущал в воспоминании необыкновенное наслаждение, рассеянное в вышине. И я невольно рисовал себе восхитительное состояние человека, захваченного великой грезой, погруженного в полнейшее одиночество, но одиночество с бескрайним горизонтом и широко рассеянным светом; это была огромность как таковая, лишенная примет какого-либо пейзажа».

Далее в тексте нашлось бы достаточно материала для феноменологии экстенсивного роста, экспансии, экстаза — словом, для феноменологии префикса «экс». Однако после долгой подготовки Бодлер уже привел нас к формуле, которая должна стать средоточием наших феноменологических наблюдений: огромность как таковая, без примет какого-либо пейзажа. Эта огромность, как подробно рассказал нам Бодлер, является завоеванием внутреннего мира. Величие мира ширится по мере углубления сокровенной жизни души. Греза Бодлера сложилась не в созерцании вселенной. Поэт — он сам говорит об этом — грезит с закрытыми глазами. Он живет не воспоминаниями. Его поэтический экстаз постепенно стал жизнью без событий. Ангелы, расправившие в небесах лазурные крылья, растаяли во вселенской лазури. Понемногу огромность утверждается как первичная ценность, как первичная внутренняя ценность. По-настоящему переживая слово «огромный», мечтатель оказывается свободным от забот, мыслей, свободным от грез. Собственный вес его больше не ограничивает. Он уже не пленник своего естества.

Если следовать в изучении бодлеровских текстов обычными путями психологии, можно прийти к выводу, что поэт, предпочитающий красотам этого мира переживание одного лишь пейзажа беспредельности, не знает ничего кроме абстракции — того, что древние психологи называли «реализованной абстракцией». Внутреннее пространство, над которым таким образом работает поэт, было бы вполне аналогично внешнему пространству геометров: им тоже нужно бесконечное пространство, без иных признаков, кроме самой бесконечности. Но такой вывод означал бы незнание конкретного действия продолжительной грезы. Всякий раз, как греза отказывается от слишком образной характеристики здешнего мира, она получает возможность дополнительно расширить пространство внутреннего бытия. Читатель, лишенный преимущества слышать «Тангейзера», размышляя над страницами Бодлера, детализируя последовательные состояния его грезы, конечно же, отдает себе отчет в том, что поэт отказывается от поверхностных метафор, ибо его призвание — онтология глубин человеческой души. Для Бодлера поэтическое предназ-

начение человека — быть зеркалом огромности, или, еще точнее, огромность сама себя осознает в человеке. Человек для Бодлера — существо огромное.

Итак, думается, мы разносторонне доказали, что в поэтике Бодлера слово vaste действительно не принадлежит объективному миру. Мы хотели бы добавить еще один феноменологический нюанс, связанный с феноменологией слова.

Для Бодлера, как мы полагаем, слово vaste представляет вокальную ценность. Это слово произносимое, а не только читаемое, не только зримое в объектах, к которым его относят. Оно из тех слов, которые писатель всегда тихонько произносит, когда пишет. В стихах или в прозе, оно всегда оказывает поэтическое — вокально-поэтическое — воздействие. Оно сразу же выделяется среди соседних слов, оно выделяется на фоне образов, выделяется, быть может, на фоне мысли. В этом проявляется «сила слова»173. Стоит нам прочитать это бодлеровское слово, вписанное в ритм стиха или в широкий период стихотворения в прозе, — и кажется, что поэт принуждает нас произнести его вслух. Слово vaste становится тогда вокабулой дыхания. Оно ложится на наше дыхание. Оно требует, чтобы мы дышали медленно и спокойно174. И в самом деле, в поэтике Бодлера слово vaste — это призыв к спокойствию, миру, ясности. Оно передает жизненную убежденность, глубокую внутреннюю убежденность. Оно приносит эхо тайников нашей души. Это слово степенное, не терпящее шумливости, излишнего напряжения декламирующего голоса. Дикция, порабощенная стихотворным размером, разобьет его на части. Необходимо, чтобы слово vaste царило средь мирной тишины бытия.

Будь я психиатром, я бы рекомендовал больному, страдающему тревожностью, при симптомах приступа читать стихи Бодлера, вполголоса произносить царственное бодлеровское слово — слово vaste, дающее спокойствие и цельность, открывающее пространство - пространство без границ. Это слово учит нас дышать тем воздухом, что покоится над горизонтом, вдали от стен химерических тюрем, пугающих нас. В нем заключены вокальные свойства, воздействующие на порог

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 92

возможностей голоса. Певец Панзера, чуткий к поэзии, говорил мне однажды, что, по мнению психологов-экспериментаторов, невозможно помыслить гласную а без иннервации голосовых связок. При виде буквы а голос уже хочет петь. Гласная а, плоть от плоти слова vaste, обособленная в своей деликатности, — анаколуф говорящего восприятия.

Не очевидно ли, что в многочисленных комментариях, посвященных «бодлеровским соответствиям», забыто это шестое чувство, работающее над моделировкой, модулированием голоса. Ибо та ма-

ленькая эолова арфа, самая чуткая, что подвешена природой над вратами нашего дыхания, и есть шестое чувство, приходящее последним и возвышающееся над остальными. Простое движение метафор заставляет эту арфу трепетать. Благодаря ей мысль человека способна петь. Так, бесконечно развивая свою грезу, философ-упрямец, я прихожу к мысли, что а — это гласная беспредельности. Это звуковое пространство, которое берет начало во вздохе и расширяется безгранично.

В слове vaste гласная а сохраняет свои способности расширяющей звучности. С вокальной точки зрения, слово vaste не только объемно. Оно обладает свойствами нежного бальзама, обволакивающего нас безграничным спокойствием. Благодаря ему наша грудь вмещает беспредельность. Благодаря ему мы обретаем космическое дыхание, удаляясь от человеческих тревог. Стоит ли пренебрегать малейшим фактором в оценке поэтических ценностей? Все, что в какой-то степени способствует решающему психическому воздействию поэзии, должно быть охвачено философией динамического воображения. Порой самые несхожие и наиболее тонкие ценности восприятия, сменяя друг друга, делают произведение динамичным, расширяют его. Подробное исследование бодлеровских соответствий должно прояснить соответствие между каждым из чувств и словом.

Иногда звук слова, сила одной буквы приоткрывает или определяет глубинную мысль слова. В замечательной книге Макса Пикара «Человек и слово» мы читаем: «Das W in Welle bewegt die Welle im Wort mit, das H in Hauch lässt den Hauch aufsteigen, das t in fest und hart macht fest und hart»* 175. Философ «Мира тишины» такими замечаниями подводит нас к крайне чувствительным точкам, где феномены фонетики и феномены логоса приходят в гармонию, а язык являет всё свое благородство. Однако какую неторопливость размышления следовало бы нам приобрести для того, чтобы переживать внутреннюю поэзию слова, внутреннюю огромность слова. Все великие слова, все слова, призванные к величию поэтом, — ключи к двойной вселенной, вселенной Космоса и глубин человеческой души.

V

Итак, нам представляется доказанным, что в творчестве такого крупного поэта, как Бодлер, слышится не только эхо внешнего мира, но и нечто иное — зов беспредельности из глубины души. Вот почему

* Звук «W» слова «Welle» (волна) гонит в слове волну, «Н» в слове «Hauch» (дыхание, вздох) заставляет широко вздохнуть, «t» в словах «fest» и «hart» (твердый, прочный) дает твердость и прочность (нем.).

мы сказали на языке философии, что беспредельность есть «категория» поэтического воображения, а не только общее понятие, сформированное созерцанием грандиозных зрелищ. Приводя для контраста пример «эмпирической» огромности, прокомментируем фрагмент из сочинения Тэна. Мы увидим здесь, как действует уже не поэзия, а плохая литература, стремящаяся во что бы то ни стало к живописным эффектам, пусть даже в ущерб основным образам.

В своем «Путешествии в Пиренеи» Тэн пишет: «Впервые увидев море, я испытал самое досадное разочарование... Я решил, будто передо мной длинное поле — вроде тех, что встречаются в окрестностях Парижа, — засеянное свеклой и перемежающееся зелеными квадратами капусты и рыжими полосами ячменя. Далекие паруса напоминали крылья летящих навстречу голубей. Перспектива казалась узкой; на картинах живописцев море выглядело куда более грандиозным. Понадобилось три дня, чтобы ко мне вернулось чувство беспредельности» (Voyage aux Pyrénées, p. 96).

Довольно-таки искусственная смесь свеклы с ячменем, капустой и голубями! Разве что случайность разговора могла бы соединить все это в один «образ» в устах какого-нибудь любителя «оригинальных» высказываний. Как возможна у берега моря столь маниакальная одержимость свекольными полями ар-деннских равнин?

Феноменолог был бы счастлив узнать, каким образом после трехдневных лишений к философу вернулось «чувство беспредельности», как удалось ему обрести наивный взгляд на море и наконец увидеть его величие.

Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства / Пер. с франц.— М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. — 376 с. (Серия «Книга света») Янко Слава [Yanko Slava](Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru || [email protected] 93

После этой интермедии возвратимся к поэтам.

VI

Поэты помогут нам открыть в себе столь экспансивную радость созерцания, что иногда перед близким предметом нам доведется пережить расширение пространства нашей души. Послушаем, например, Рильке: он одаривает созерцаемое дерево беспредельностью существования.

Пространство, вне нас, захватывает и выражает вещи: Если хочешь, чтобы тебе удалось дать жизнь дереву, Надели его внутренним пространством - тем, Что имеет бытие в тебе. Окружи его ограниченьями. Оно без границ и станет поистине деревом, Лишь обретая порядок в лоне твоего отреченья.

(Poème de juin 1924 // Les Lettres, 4e année. № 14, 15, 16, p. 13)

Маллармеанская темнота двух последних стихов заставляет читателя задуматься. Поэтом задана превосходная задача на воображение. Совет «окружить дерево ограниченьями», должно быть, означает прежде всего необходимость его нарисовать, положить ему пределы во внешнем пространстве. Тогда пришлось бы подчиниться простым правилам восприятия, быть «объективным», перестать фантазировать. Но дерево, как любое подлинное существо, схвачено в его бытии «без границ». Его пределы — всего лишь случайность. Вопреки случайности пределов, дереву необходимо, чтобы ты одарил его изобилием образов, выношенных во внутреннем пространстве — в том пространстве, «что имеет бытие в тебе». Тогда дерево и мечтатель упорядочиваются и растут вместе. Никогда в мире грезы дерево не утверждается как завершенная сущность. Оно ищет свою душу, говорит в одном из стихотворений Жюль Сюпервьель.

Немеркнущая лазурь пространства, Где каждое дерево тянется ввысь

в надежде стяжать венец, Обрести свою душу176.

Но когда поэт знает, что какое-то существо в мире ищет свою душу, — значит, он сам ищет свою душу. «Высокое трепещущее дерево всегда трогает душу»177.

Подвластное силам воображения, наделенное нашим внутренним пространством, дерево состязается с нами в росте. В другом стихотворении августа 1914 г. Рильке говорил:

... Сквозь нас улетают

Птицы в тиши. А я, полный желания расти, Я смотрю вовне, и дерево внутри меня растет28*. (Les Lettres, p. 11)

Итак, вечный удел дерева — величие. Оно распространяет свой удел на все, что его окружает, возвеличивая все вокруг. В письме, адресованном Клер Голль и воспроизведенном в ее книге, такой человечной, Рильке писал: «Эти деревья великолепны, но еще великолепнее пространство между ними, возвышенно-патетичное, будто с ростом деревьев растет и оно»178.

Оба пространства — внутреннее и внешнее - постоянно побуждают, если можно так сказать, друг друга к росту. Определять пространство жизни как пространство эмоциональное, что вполне обоснованно делают психологи, еще не значит, однако, дойти до самого корня грез пространственности. Поэт идет глубже, открывая вместе с пространством поэтическим новое пространство, не

замыкающее нас в эмоциональности. Каковы бы ни были эмоции, окрашивающие пространство, — будь то грустное или тяжелое чувство, — стоит им получить поэтическое выражение, и грусть смягчается, тяжесть облегчается. Поэтическое пространство, поскольку оно выражено, обретает ценности экспансии. Оно принадлежит феноменологии «экс». По крайней мере, мы хотели бы в любом случае напомнить именно этот тезис, и к нему мы собираемся вернуться в следующей работе. Мимоходом одно доказательство. Когда поэт говорит:

«Мне знак<