Глава II. Парад юбилеев «великих» и кампания «по борьбе с космополитизмом».

§1. 100-летие со дня смерти литературного критика В. Г. Белинского.

В 1946 г. на заседании Объединения критиков и театроведов при ЛО ВТО в то время начинающая исследовательница западноевропейского театра Е. Л. Финкельштейн рассказала забавный случай: на одном из ленинградских заводов в цеху обсуждали постановление ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», выступала старая работница, совсем не литературной профессии, банкаброшница. Она сказала, что литературу плохо знает, критику совсем не читает, но ее сын, оканчивающий десятилетку, поведал ей о критиках. Женщина недоумевала, как случилось так, если Зощенко изображал советских людей в извращенном виде, Белинский мог это просмотреть.[68]

Накануне и в разгар антикосмополитической кампании с новой силой зазвучало имя литературного критика XIX в. В. Г. Белинского. Его гражданский пафос и «провидческие» высказывания были успешно препарированы советскими идеологами против низкопоклонства перед Западом. Простых обывателей не столько хотели познакомить со значительным литературным наследием В. Г. Белинского, а сколько всего-навсего пытались создать в массовом сознании образ патриота, «человека с пламенным сердцем и острой гражданской совестью». Проследим, какие же в особенности речи критика были взяты на вооружение советскими пропагандистами.

В 1948 г., когда отмечали столетие со дня смерти знаменитого критика, на ленинградском радио был организован цикл научно-популярных передач с целью не только в доступной форме рассказать об особенностях творческого метода В. Г. Белинского, но и заострить внимание слушателей на становлении его как литературного и театрального критика. В пространном очерке о детстве и юности Виссариона, составленном литературоведами А. М. Гординым и М. Я. Басиной, но зачитанном в эфире артисткой Р. Н. Петровой, говорилось о гимназическом учителе Яблонском. Ярый галлофил на уроках даже по русской словесности бранился не иначе как по-французски, любил вставить иностранное словцо кстати и некстати. Учитель превратил живую словесность в сухой предмет. Тот же Яблонский давал и уроки логики, на которых требовалось от корки до корки выучить безымянную книжонку. Несмотря на то, что она начиналась словами: «Мыслить и мысли свои сообщать другим — вот две способности, которыми человек отличается от прочих животных», преподаватель учил гимназистов, что чужие мнения сообщать необходимо, но иметь свои необязательно. Виссарион, один из немногих, считал иначе. Он упорно бился над логикой и, к изумлению учителя, разумно толковал силлогизмы и дилеммы, за что и получил прозвище «маленького Перикла».[69] В малоизвестной повести «Студенты», написанной в разгар кампании по борьбе с космополитизмом и послужившей впоследствии основой для знаменитого романа «Дом на набережной», мэтр городской прозы Ю. В. Трифонов развивает схожий сюжет. Инициативные студенты педагогического института в Москве всячески сопротивляются методу подачи материала профессором Козельским. Будучи уличенный в «безродном космополитизме», преподаватель из-за боязни высказать свое мнение превратил лекции по истории русской литературы в сухое перечисление фактов. Козельский также необъективно был строг со студентами на экзамене, дотошно спрашивал все до мелочей, уходил от общественной работы и говорил, что учиться нужно на классике, например, на произведениях Даниила Заточника, а не на советской литературе. Такие сюжеты, появившиеся в 40-е гг. XX в., были на службе у политической агитации и пропаганды, которая преследовала цель по возможности настроить студентов высших учебных заведений против преподавательского состава, подорвать доверие к авторитетам науки и искусства. И можно сказать, такая кампания все-таки принесла плоды: примером тому может послужить ловкий поступок некой Е. Б. Демешкан. Дочь полковника царской пограничной охраны, расстрелянного большевиками в Крыму, она скрыла свое «непролетарское» происхождение и поступила в Московский государственный педагогический институт, после окончания которого осталась на кафедре западной литературы для написания кандидатской диссертации под научным руководством И. М. Нусинова. После окончания Великой Отечественной войны, почувствовав всплеск юдофобских настроений, защитившаяся в 1941 г., Е. Б. Демешкан решила донести на своего учителя в ЦК ВКП (б), партийные работники со Старой площади отстранили ученого от преподавания. Но на этом она не остановилась и снабдила материалами писателя Н. С. Тихонова, автора разгромной статьи о книге И. М. Нусинова «Пушкин и мировая литература».[70]^,[71] В свою очередь А. А. Фадеев, готовясь к выступлению о литературной критике на XI пленуме правления ССП СССР[72], просматривал эту публикацию.

Советские пропагандисты стремились показать В. Г. Белинского, как впрочем, и А. Н. Островского, борцом и со славянофилами, и с западниками-либералами. Особо подчеркивали, что великий революционный демократ, каким считали критика, осуждал «особый» путь развития России, о котором говорили славянофилы, с негодованием относился к их проповеди идеализирующей патриархально-крепостнические порядки и к их упрощенному пониманию русского народа как «простонародья». Белинский хоть и боролся с чрезмерным увлечением западной культурой — «часто не только юноши, но и дети знают наизусть отрывки трагедий из Корнеля и Расина и умеют пересказать десяток анекдотов о Генрихе IX, о Людовике XIV, а между тем не имеют и понятия о сокровищах своей народной поэзии» — однако категорически был против попыток славянофилов изолировать Россию от буржуазно-демократического развития Европы.[73] Иными словами, пропаганда пыталась закрепить в сознании масс, что В. Г. Белинский был ярым противником «квасного» патриотизма славянофилов и «космополитического» патриотизма западников, причем агитаторы стремились подчеркнуть, что вторая форма была более ненавистна литературному критику.[74]

Стоит обратить внимание и на то, что понимали под «советским патриотизмом» пропагандисты и идеологии в 1940-е гг. и чем эта коннотация принципиально отличалась от революционно-демократического понимания патриотизма. Новым качеством советского патриотизма явилось то, что это был патриотизм строителей коммунистического общества, «если революционные демократы в эпоху борьбы за раскрепощение России считали, что быть патриотом, значит бороться внутри своей страны с поработителями своего народа, то душой советского патриотизма является самоотверженный труд для своей родины, освобожденной от эксплуатации, труд, направленный на укрепление ее экономической и политической, военной и культурной мощи, труд, созидающий коммунистическое общество в нашей стране».[75] Здесь важно отметить, что в послевоенное время считалось, что с гнетом эксплуататоров давным-давно покончено в 1917 г., «враги народа» «справедливо» наказаны в 1930-е гг., а теперь после потрясений Великой Отечественной войны настало время самоотверженно трудиться и восстанавливать народное хозяйство, а также в условиях Холодной войны бороться как с непосредственными агентами США и стран-сателлитов, так и с внутренними врагами, роболепствующими перед Западом, космополитами, которые якобы пытаются подорвать основы советской государственности и навязать чуждую идеологию.

В годы усилившихся гонений на философию Гегеля и гегельянство, в 1947 г. была проведена философская дискуссия,[76] посвященная не только обсуждению сложившегося неблагополучного положения дел на философском фронте, но и критическому разбору попавшего в опалу труда[77] недавно избранного в действительные члены АН СССР Г. Ф. Александрова. Добротная работа «История западноевропейской философии», изданная в 1946 г., была ошельмована за историко-философский объективизм, за то, что, по словам главного идеолога страны Советов А. А. Жданова, после ее прочтения напрашивается вывод: «марксизм возник как простой преемник развития предыдущих прогрессивных учений и в первую очередь учения французских материалистов, английской политической экономии и идеалистической школы Гегеля».[78] Не будем останавливаться на том, как по доносу философа и преподавателя МГУ З. Я. Белецкого, о котором в студенческой среде ходило немало анекдотов: будто профессор, отвечая на вопрос «Что есть истина?», открыл окно аудитории и указал на Кремль, был запущен механизм травли новоиспеченного академика Александрова. Довольно подробно в статье Г. С. Батыгина и И. Ф. Девятко[79] на основе архивных материалов описаны ход событий и маневры на философском фронте накануне роковой дискуссии и после нее. Чтобы избежать повторения, коснемся лишь вопроса, какие положения из «Истории западноевропейской философии» особо критиковались партийными идеологами, и в частности «шефом» ОПиА А. А. Ждановым.

Еще в довоенные годы философское наследие Гегеля третировалось советским руководством. Так, в 1931 г. вышло постановление ЦК ВКП (б) «О журнале "Под знаменем марксизма"»,[80] в котором говорилось о разгроме группы философа Деборина, особо трепетавшей перед философией Гегеля. Позже в «Кратком курсе истории ВКП (б)», вышедшим в свет в 1938 г., говорилось, что хоть и Гегель — основоположник диалектического метода, однако диалектика Маркса и Энгельса не тождественна гегелевской. И далее подчеркивалось, безусловно, классики марксизма взяли из диалектики Гегеля лишь ее «рациональное зерно», отбросив идеалистическую шелуху и развив диалектику дальше, придав ей научный вид.[81] Не успели отгреметь последние залпы орудий на полях сражений Великой Отечественной войны, как в журнале «Большевик», рупоре советской агитации и пропаганды, появилась статья, в которой содержались те тезисы, которые будут взяты идеологическими ораторами и погромщиками на вооружение, и которые впоследствии будут так или иначе озвучены на философской дискуссии в 1947 г. Так, например, в публикации были приведены отрывки из критических заметок И. А. Герцена и В. Г. Белинского о философии Гегеля, а также непосредственно о диалектике философа говорилось, что «она будучи идеалистической подменяла действительные связи между явлениями мнимыми, вымышленными связями. Признавая движение, развитие, она, однако, рассматривала движение только как мысль, как понятие, как идею. Признавая скачкообразность движения, она устанавливала скачки лишь в понятии. Утверждая наличие противоречий, она относила их к области развития духа, искаженно истолковывала их. Тем самым гегелевская диалектика вместо выяснения действительных законов природы и общества уводила в сторону от реальных процессов, подменяя действительность вымыслом. Она, таким образом, не могла вскрыть и не вскрыла законов развития настоящего, не показывала тенденции движения в будущее».[82] В раскритикованном учебнике Александрова не только утверждалось, что Гегель — предшественник Гитлера, но и довольно четко прослеживалась преемственная связь между прусским философом и Марксом. Вдобавок в условиях борьбы с низкопоклонством перед Западом А. А. Жданов усмотрел, что академик Александров почти о каждом из буржуазных философов не забыл сказать доброе слово, притом «чем крупнее буржуазный философ, тем больше фимиама ему преподносится».[83] Далее в своем выступлении на дискуссии главный идеолог страны указал, что автору «Истории западноевропейской философии» совсем не удалось изобразить принцип партийности в философии: «В качестве примера партийности в философии автор приводит философию Гегеля, а борьбу враждебных философий иллюстрирует борьбой реакционного и прогрессивного начала внутри… самого Гегеля. Такой прием доказательства является не только объективистским эклектицизмом, но и явно приукрашивает Гегеля, поскольку таким способом хотят доказать, что в его философии столько же прогрессивного, сколько и реакционного».[84] Как можно заметить, эта выдержка из речи А. А. Жданова наглядно иллюстрирует негодование докладчика по поводу увлечения Г. Ф. Александрова академическими научными традициями и так называемым «буржуазным объективизмом», характерными для старой дореволюционной профессуры. Академик, так или иначе, отстаивал негласный принцип, но только не «искусства для искусства», как опальные творческие деятели, а «науки для науки».

После погрома «Истории западноевропейской философии» на философской дискуссии 1947 г. путь «замаливания» своих грехов Г. Ф. Александров начал с антикосмополитической статьи в недавно созданном журнале «Вопросы философии». Удивительно, но в условиях глобальной травли, бывшая жертва, уличенная в буржуазном объективизме и преклонении перед Гегелем, превратилась в «загонщика» своих «космополитствующих» коллег. По мнению Г. Ф. Александрова, «антипатриотическую группу, орудовавшую в области театральной и литературной критики», идеологически вооружали философы-космополиты. В своем журнальном опусе он с гневом критиковал современных ему зарубежных ученых и их предшественников, а также не забыл кинуть гневное словцо и в адрес сменовеховца М. О. Гершензона, и осудить философские воззрения конституционных демократов (кадетов) А. С. Ященко и П. Н. Милюкова, но особое внимание, собственно для чего и писалась эта статья на самом деле, философ уделил разбору работ советских ученых — Б. М. Кедрова, М. М. Розенталя, И. А. Крывелева, М. З. Селектора, З. В. Смирновой.[85] Однако заметим, в этом разносе на страницах «Вопросов философии» Г. Ф. Александров не приводит никаких примеров, говорящих о непосредственной связи разоблаченных философов с «антипатриотической группой театральных критиков». Только в 1949 г., в самый разгар псевдонаучной, чуждой даже здравому смыслу истерии, уже в разгромной статье в газете «Культура и жизнь», созданной после войны специально для травли деятелей культуры и науки и прозванной в народе за менторский тон «Александровским централом», поскольку главным редактором был «философский генерал» Г. Ф. Александров, говорится, что философ М. М. Розенталь, бывший главный редактор «Литературного критика», прикрытого постановлением ЦК ВКП (б) в 1940 г.,[86] печатал в своем журнале статьи, авторами которых были критики из Центрального отделения ВТО, те самые «безродные космополиты» И. И. Юзовский, А. С. Гурвич и Ф. М. Левин.[87]

После столь длинного описания ситуации на философском фронте перейдем непосредственно к рассмотрению рецепции философских взглядов В. Г. Белинского в 1940-е гг. Несмотря на призывы Л. Д. Троцкого порвать с верованиями и воззрениями старого мира,[88] в поисках хорошей родословной русской социал-демократической философии В. И. Ленин в знаменитой брошюре «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения» назвал В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена «предшественниками русской социал-демократии».[89] В послевоенные годы, когда проводилась идеологическая политика «русская история плюс "миф о войне"», ленинский призыв вспомнить о великих русских демократах был воспринят буквально.

Советская пропаганда умело препарировала философские воззрения В. Г. Белинского под реалии 40-х гг. XX в. Великого литературного и театрального критика пытались представить мыслителем, прошедшим длинный эволюционный путь от сторонника идеализма до убежденного материалиста. Пропагандистами на щит были подняты критические заметки В. Г. Белинского о философии Гегеля, например, самыми цитируемыми были строки из письма к В. П. Боткину: «Я давно уже подозревал, что философия Гегеля — только момент, хотя и великий, но что абсолютность ее результатов ни к <…> не годится, что лучше умереть, чем помириться с ними. Это я сбирался писать к тебе до получения твоего этого письма. Глупцы врут, говоря, что Г<егель> превратил жизнь в мертвые схемы; но это правда, что он из явлений жизни сделал тени, сцепившиеся костяными руками и пляшущие на воздухе, над кладбищем».[90] Советские ученые и литературоведы уверяли, Белинский окончательно перешел с идеалистических позиций на материалистические после прочтения работы Карла Маркса «К критике гегелевской философии права».[91]

Советская пропаганда стремилась показать В. Г. Белинского и борцом с теорией «искусства для искусства» и академичностью, преклонением перед всем прошедшим, дабы скрыть презрение к животрепещущим проблемам современности, а также противником «ученых "штрудий", направленных на космополитическое растворение любой национальной литературы в море бродячих сюжетов и готовых образов».[92] Последнее было особенно актуальным в условиях гонений на сформировавшуюся еще в дореволюционные времена сравнительно-историческую школу братьев Веселовских.

Идеологи также не забыли упомянуть и о том, что Белинский высоко оценивал творчество А. С. Пушкина, 150-летний юбилей со дня рождения которого широко отмечали в Советском Союзе. Подчеркивалось, что литературный критик яростно выступал против попыток отыскать у Пушкина заимствования из Байрона. В годы кампании по борьбе с низкопоклонством перед Западом и космополитизмом делался акцент на том, чтобы показать, как до революции революционные демократы противодействовали выпадам против самобытности и величия русских поэтов и писателей. Доказывая своеобразие дара гения русской литературы А. С. Пушкина, пропаганда цитировала строки из нетленных статей В. Г. Белинского, в которых критик осуждал поверхностные опусы своих братьев по перу, но вместе с тем отчаянно призывал их Пушкина рассматривать как Пушкина, а не как Байрона, поскольку «между Пушкиным и Байроном не было ничего общего в направлении и духе таланта, и что, следовательно, тут неуместно было какое бы то ни было сравнение».[93]

§2. 150-летие со дня рождения А. С. Пушкина.

В 1937 г., к 100-летию со дня гибели всемирно известного литератора А. С. Пушкина, в журнале «Литературный критик», кстати говоря, который будет вскоре прикрыт по постановлению партии из-за обособленности от писателей и литературы[94] и в котором печатались в 1930-е московские критики И. И. Юзовский и А. С. Гурвич, появилась статья Андрея Платонова «Пушкин и Горький», написанная по заказу правительства. В ней автор не по форме, а по «страсти и мысли» пытался сравнить творчество «гения русской литературы» с «великим пролетарским писателем». А. Платонов вырисовывал А. М. Горького наследником не только А. С. Пушкина, но и всех послепушкинских русских классиков, однако наряду с этим в своей статье он утверждал, что «Лермонтов, Гоголь, Гончаров, Чернышевский, Щедрин, Достоевский, Тургенев, Толстой, Чехов… Никто не заменил Пушкина целиком; каждый лишь взял на себя лишь часть его "нагрузки", и все вместе они обязаны Пушкину своим художественным совершенством».[95] Сменились времена, и вместо призывов первых послереволюционных лет придать забвению старых писателей и поэтов, в довоенные годы, именуемые в историографии «классическим сталинизмом» произошел существенный переворот касательно отношения к наследию русских классиков. Так, утратили свою былую идеологическую привлекательность строки В. В. Маяковского «А почему не атакован Пушкин? А прочие гении классики? Старье охраняем искусства именем. Или зуб революций ступился о короны?», советская власть стала позиционировать А. С. Пушкина как вошедшего навсегда, «на долгое протяжение истории в священное и простое сокровище нашей земли, наравне со светом солнца, наравне с полем и лесом, наравне с любовью и русским народом».[96]

В 1949 г., когда еще масштабнее по сравнению с 1937 г. торжественно праздновали 150-летие со дня рождения А. С. Пушкина, советская идеология пыталась также показать его современником, а также в условиях пресловутой «охоты на ведьм» наследие гения русской литературы идеологи препарировали в качестве оружия против низкопоклонства перед всем иностранным. Как образно выразилась в своих «Записках» О. М. Фрейденберг[97], по аналогии с тем, как «Белинский был сделан теоретическим кнутом», в то время и «из Пушкина сделали государственно-полицейское пугало».[98]

Советская кинопропаганда не сидела сложа руки и к грядущим торжествам выпустила в прокат документальный фильм «Пушкин».[99] Обратим внимание на первый кадр: мы видим портрет поэта кисти знаменитого художника О. А. Кипренского, причем в искаженном виде. За кадром остается шотландский шарф, накинутый на плечо А. С. Пушкина и символизирующий связь поэта с Байроном. Также камера не показывает и другую деталь картины Кипренского — изображенную на дальнем плане статуэтку Музы с лирой. Если обратить внимание на саму композицию полотна, то эти не попавшие в кадр предметы образуют вокруг портрета Пушкина своеобразную рамку, иллюстрирующую связь поэта с европейской культурой эпохи романтизма. Примечательно, такие «обрезанные» репродукции картины О. А. Кипренского можно было часто увидеть и на марках и в печати в год, когда отмечали 150-летней юбилей со дня рождения гения русской литературы, а чуждая здравому смыслу вакханалия «по борьбе с безродным космополитизмом» достигла своего пика.

Как известно, А. С. Пушкин пробовал себя и в драматургии, его перу принадлежат «Борис Годунов» и «Маленькие трагедии». Но применительно и к этим произведениям, по правительственному заказу, в нарративных текстах 40-х гг. XX в. снова подвергаются ожесточенной критике любые попытки критиков XIX в. утверждать о заимствованиях из западноевропейской литературы. Так, суровая отповедь поется даже и историку Н. А. Полевому, который указал, что незаконченная пьеса Шиллера «Дмитрий Самозванец» могла бы быть драматически сильнее, чем «Борис Годунов». Объявляются несостоятельными старания дореволюционной критики найти совпадения пушкинской трагедии с «Кромвелем» В. Гюго, историческими хрониками Л. Вите и Э. Дебро, с «Гофолией» Ж.-Б. Расина.[100]

Суровый отпор получили воззрения ленинградского литературоведа Г. А. Гуковского, «неверно» трактовавшего в своих работах образ Бориса Годунова. Одному из четырех всемирно известных ленинградских корифеев литературоведения, обвиненных в «безродном космополитизме»,[101] ставили в упрек восхваление царя и попытку приравнивания самодержца к декабристам, которые были также не поддержаны народом, поскольку были не поняты им. Особо критиковались данные Г. А. Гуковским в статье из сборника «Русские классики и театр»[102] оценки царя Бориса как «титана духа», «бесконечно могучей индивидуальности», «человека могучей воли, огромного ума».[103] Из стенограмм разгромных собраний можно заключить: литературоведа шельмовали не только как последователя А. Н. Веселовского, но и за его теорию стадиальности или закономерностей. Согласно этому методологическому приему разные национальные литературы проходят одинаковые стадии развития, но разновременно, однако хронологический разнобой совсем не мешает проводить сравнительный анализ, например, поэзии прованских трубадуров с персидской поэзией X–XII вв., или же поэзии русского классицизма XVIII в. с французской XVII в.[104] В послевоенные годы, когда правительством был взят курс на утверждение превосходства всего русского, казалось бы, совсем безобидная теория стадиальности была подвержена резкой критике и объявлена антинародной, империалистической, космополитической.

Вернемся обратно к рассмотрению драмы А. С. Пушкина «Борис Годунов», вернее к тому, как это произведение воспринималось и чем было актуальным в эпоху позднего сталинизма. И продолжая разговор о поисках заимствований в трагедии, нельзя не упомянуть об английском драматурге У. Шекспире, тем более что сам автор признался, что создавал ее «по системе отца нашего Шекспира». Советская идеология напрочь отвергала умозаключения, о каких бы то ни было совпадениях, и придерживалась тезиса, Пушкин «не слепой подражатель Шекспира, как обвинили автора «Бориса Годунова» литературные староверы (и повторили в нашу эпоху критики-космополиты), а "Шекспир нового мира" — вот кем был для Белинского Пушкин-драматург».[105] Примечательно, в то время для разоблачителей «космополитов» было более важным и авторитетным мнение, только исходя из политических соображений, литературного критика XIX в., нежели достижения современных ученых-филологов.

В апреле 1949 г. в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) Академии наук СССР состоялась Всесоюзная конференция, приуроченная 150-летнему юбилею со дня рождения поэта, писателя и драматурга, а примерно через год (6–8 июня 1950 г.) была организована и Вторая Всесоюзная Пушкинская конференция, на одном из заседаний которой историк литературы, пушкинист Б. П. Городецкий в своем докладе по вопросам драматургии А. С. Пушкина затронул ряд весьма интересных, по преимуществу для анализа идеологической ситуации в стране и ее влияния на советское литературоведение, положений. В выступлении ученого был сделан акцент на утверждение своеобразия драматического творчества А. С. Пушкина, в частности далеко не маловажной частью речи было рассмотрение «проблемы взаимоотношения пушкинской и шекспировской драматургических систем». Первопричину непохожести драматургии Шекспира на драматические опыты Пушкина Б. П. Городецкий видел в историзме, если в пьесах Шекспира присутствует историческая условность, то в произведениях Пушкина она напрочь отсутствует. Так, например, в основу драмы «Борис Годунов» автор положил историческую концепцию Н. М. Карамзина, однако независимо от изложенной в «Истории государства Российского» монархической концепции Пушкин видит гибель царя Бориса, не в приписанном ему историком убийстве цесаревича Дмитрия, а в том, что политика государя стала противоречить интересам народа. Опираясь на фактическую сторону карамзинского труда, вместе с тем Пушкин в трагедии «как бы высвобождает из тенденциозного повествования Карамзина подлинную историческую действительность, очищая ее от всех искажающих ее наслоений, возвращая присущие эпохе краски, своеобразие, оттенки».[106]

§3. 125-летие со дня рождения драматурга А. Н. Островского.

А. Н. Островский по праву считается великим комедиографом, драматургическое наследие которого не теряет своей актуальности во все времена. В послевоенные годы, когда имперская идея о сильной и мощной державе приобрела вторую жизнь, а руководство страны то и дело пыталось поднять патриотический дух советских граждан, обращение к нетленным текстам пьес получило новый импульс. В 1948 г. в Ленинграде, как и во всем СССР, отмечали важную дату — 125-летие со дня рождения выдающегося драматурга. Ровно за год до упомянутого события был учрежден специальный юбилейный комитет во главе с М. Б. Храпченко с целью разработки программы мероприятий, предусматривавших как участие профессионального сообщества (театроведов, литературоведов, писателей и т. д.), так и простых обывателей.[107] Для того чтобы выяснить, какие же образы и пьесы А. Н. Островского будоражили умы советских людей и были на пике новой популярности в реалиях второй половины 1940-х гг., обратимся к стенограммам докладов, прочитанных в ЛО ВТО искусствоведами, профессорами С. Н. Дурылиным и С. С. Даниловым.

Прежде всего, нужно отметить, что тост И. В. Сталина «За русский народ!» и ура-патриотические настроения в послевоенном Советском Союзе сочетались с проводимой тогда и имеющей глубоко дореволюционные корни практикой — с русификацией окраин. Как ни парадоксально, но великого русского драматурга, «отца русской драмы» А. Н. Островского пытались представить и «создателем национальных театров братских республик». Его «общечеловеческие пьесы с общечеловеческими мотивами», хотя в то же время и глубоко национально русские, были переведены на языки местных народов и с успехом шли на сценах республиканских театров. Однако знакомство с наследием проходило далеко ни без эксцессов, например, когда в кавказских театрах ставили «Грозу», в которой подчеркнут протест женщины против кабалы и говорится о ее правах на жизнь, зрительский зал шумел, как пчелиный улей: реакционные круги относились с осуждением к главной героине, а советская молодежь наоборот сочувствовала ей. Дело доходило до того, что в исполнителей бросались то камнями, то картошкой. И для того, чтобы агрессия зрителей была направлена исключительно на образ, а не на актрис, приходилось их менять с таким условием: одна и та же актриса играла в одном спектакле Кабаниху, а в следующем — уже Катерину.[108]

Советские историки театра в своих выступлениях подчеркивали, что до Островского были написаны такие классические пьесы, как «Недоросль» Д. И. Фонвизина, «Маленькие трагедии» и «Борис Годунов» А. С. Пушкина, «Горе от ума» А. С. Грибоедова, «Маскарад» М. Ю. Лермонтова, «Женитьба» и «Ревизор» Н. В. Гоголя, а одновременно с выдающимся драматургом жил и творил автор бессмертной трилогии А. В. Сухово-Кобылин. Но вместе с тем ученые утверждали, хотя в этих произведениях уже затрагивалась тема «темного царства», обличались людские пороки, все-таки они были явлениями единичными. Наследие А. Н. Островского представляет собой не только суровую отповедь злому и мерзкому, драматург также верил и в то, что «темное царство» в действительности эфемерно, а русский народ рано или поздно все равно перейдет через рубикон к светлому будущему. В разрушенной стране, пережившей ужас и потрясения Великой Отечественной войны, обращение к пьесам с подобным жизнеутверждающим лейтмотивом было просто необходимым. Как было подмечено C. Н. Дурылиным, Островский совершал «суд над жизнью» Большовых и Диких, но в то же время видел «высокое» в русском человеке и слагал свою повесть о «светлом царстве», о людях вдохновенного труда (Кулибин в «Грозе»), гражданской совести (Жадов в «Доходном месте»), живого патриотизма (Платон в «Правда хорошо»), демократического просветительства (Мелузов в «Талантах и поклонниках»), идейного искусства (Кручина в «Без вины виноватые»), социального протеста (Дубровин в «Воеводе»), исторического подвига («Минин»).[109]

Известный исследователь антисемитских проявлений в сталинскую эпоху Г. В. Костырченко в своих монографических исследованиях[110] проводит параллель между советскими идеологами и дореволюционными почвенниками, тем самым видя в действиях первых определенную преемственность с предшественниками. Однако вряд ли такое сравнение оправдано. Известно, что еще в довоенные 1930-е гг. литературовед И. С. Макарьев выступил с критикой статьи В. Б. Шкловского «Юго-запад», в которой говорилось о делении советских литераторов на «западников» и «почвенников». Автор критической заметки утверждал, что такого деления в советской литературе не существовало, но проблема отношения к западной литературе давала о себе знать: «Уже сейчас в советской литературе можно насчитать ряд произведений, в которых новая тематика так "осваивается через Запад", что от новой тематики, как говорится, остаются рожки да ножки. А наряду с такими произведениями появляются эстетские, снобистские статейки, в которых проглядывают пренебрежительное отношение к классикам и современной революционной западной литературе (Роллан, Барбюс, А. Жид, Э. Синклер) и преклонение перед такими продуктами распада буржуазного искусства, как Жироду, Марсель Пруст, Жюль Ромэн и Джойс».[111]

Заметим, что и С. С. Данилов, и С. Н. Дурылин, выступая в ЛО ВТО, цитировали письмо А. Н. Островского к Н. А. Некрасову, в котором драматург выразил свое отношение к западникам и славянофилам: «Ведь мы с вами только двое настоящие народные поэты, ведь мы только двое знаем его (народ), умеем сердцем любить и чувствовать его нужды, без шаблонного западничества и без детского славянофильства. Славянофилы наделали себе деревянных мужичков, да и утешается ими. С куклами можно делать всякие эксперименты, они есть не просят».[112] Как известно почвенничество не совсем славянофильство, а уж тем более не западничество. Между тем, по мнению С. С. Данилова, сближение А. Н. Островского с «молодой редакцией» журнала «Москвитянин» и почвенническими кругами наложило на творчество художника негативный отпечаток в смысле идеализации домостроевского бытового уклада. Советский историк театра считал, что автор революционной для 50-х гг. XIX в. диссертации «Эстетические отношения искусства к реальности» — Н. Г. Чернышевский, рьяно раскритиковавший пьесу «Бедность не порок», бросил спасательный круг драматургу, призывая его к основному принципу русской революционно-демократической эстетики: не только воспроизводить действительность, объяснять ее, но и произносить над ней общественный приговор.[113]

Исходя из целей и задач нашего исследования, обратим пристальное внимание на то, какие высказывания А. Н. Островского были подняты на щит с целью борьбы с низкопоклонством перед Западом и антипатриотическими настроениями в 1940-е гг. Выдающийся драматург позиционировался советскими историками как ярый борец за национальное и народное самосознание, против преклонения перед иностранщиной. С. С. Данилов утвердительно говорил, хотя А. Н. Островский и не чурался переводить Шекспира, Сервантеса, Гольдони и Макиавелли, он, как реалист, отличал эти явления от Коцебу[114] — «сентиментальной кислятины, в которой ни комизма, ни трагизма нет и которую противно читать человеку, понимающему драматическое искусство».[115] Чтобы показать русский национальный и народный пафос мастера слова, советский искусствовед приводит цитату из письма А. Н. Островского к брату: «Мы к сценическому искусству едва ли не самый способный в мире народ. Ведь школа, из которой выходят Мартыновы и Васильевы, — это радость, это гордость народная. Кто откажет нам в богатстве духовных сил, если на неразработанном и почти не тронутом поле нашего искусства вырастают соперники Тальма,[116] Фредерику Леметру,[117] Листу,[118] Марио[119] и Канове[120]».[121] Вторя идеологической партийной политике и августовскому постановлению 1946 г. о «Репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», в котором призывается ставить советскую драматургию взамен исторических и буржуазных зарубежных пьес, С. С. Данилов, пытаясь заострить внимание слушателей и актуализировать мысли художника театра XIX в., приводит из этой переписки следующие строки: «Нам нужен русский театр и репертуар русского театра должен быть по преимуществу русским. <…> Нам нужен русский национальный репертуар, который покажет, что есть хорошего и доброго в русском человеке, который покажет, что он должен беречь и воспитывать, понимая как широкую общественную задачу борьбу за русский репертуар».[122]

А. Н. Островский осуждал западный репертуар XIX в., ратовал за создание собственной драматургии и категорически выступал против копирования с французских образцов и писания пьес, «тешащих только буржуазное безвкусие». Мастер слова негативно относился и к оперетте, которая в то время волной оффенбаховщины[123] захлестнула русский театр. Островский считал, что форма этого жанра по самой сущности непременно требует пошлого содержания. А эта буржуазная пошлость есть не что иное, как отрицание реальности и правды.

Глава III. «В защиту жанра оперетты…»

В связи с послевоенными постановлениями ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам театральная общественность обратила внимание на то, должен ли в Советском Союзе в принципе существовать опереточный театр, поскольку считалось, что жанр оперетты характеризуется аполитичностью, безыдейностью, пошлостью и преклонением перед Западом. В 1946 г. сначала в ЦО в Москве, а потом и в ЛО ВТО была проведена конференция, посвященная современной проблеме в музыкальном театре. Так, на заседании по оперетте музыковед и театральный критик М. О. Янковский в своем выступлении[124] пытался разрушить стереотип, что «жанр оперетты чужд методу соцреализма». В его докладе были затронуты следующие основные моменты: 1) На основе экскурса в историю появления и развития опереточного жанра было доказано, что тот начал вырождаться, когда потерял связь с современностью. Вдобавок к тому М. О. Янковский считал, что деградация происходила во времена, когда творили именитые композиторы Легар,[125] Кальман,[126] Лекок[127] и Штраус[128], «с того времени, когда оперетта стала проповедовать чисто гедонистическое (наслажденческое) отношение к жизни, с тех пор, как она заменила реальный конфликт ресторанным, салонно-альковным, с тех пор, как она взяла на свои плечи малопочетную ношу — быть