Глава 8 - рассеченное сердце

«Макаров и Петерсен» имеют среди «случаев» близкий аналог. Это «Суд Линча», помещенный в серии сразу за «Макаровым и Петерсеном» под номером восемнадцать. Казалось бы, истории, рассказан­ные в обоих «случаях», разные, но их объединяет особая роль письма и книги, занимающих центральное положение в обоих текстах. При­веду этот «случай» дословно:

Петров садится на коня и говорит, обращаясь к толпе, речь, о том, что будет, если на месте, где находится общественный сад, будет построен американский небоскреб. Толпа слушает и, видимо, соглашается. Пет­ров записывает что-то у себя в записной книжечке. Из толпы выделяет­ся человек среднего роста и спрашивает Петрова, что он записал у себя в записной книжечке. Петров отвечает, что это касается только его само­го. Человек среднего роста наседает. Слово за слово, и начинается расп­ря. Толпа принимает сторону человека среднего роста, и Петров, спасая свою жизнь, погоняет коня и скрывается за поворотом. Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отры­вает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится (ПВН, 376).

Хармс строит свой текст таким образом, чтобы сохранить читателя в неведении по поводу двух моментов. Сначала Петров говорит о том, что будет, если вместо общественного сада построить небоскреб. Но Хармс не сообщает нам содержание его речи. Что же будет? С чем соглашается толпа? Как ее согласие отражается на дальнейшем раз­витии «случая»? Затем возникает загадочная записная книжечка, куда Петров что-то записывает. Что?

Между тем эти загадки — секреты полишинеля, ответы на которые имеются в тексте. Если построить вместо общественного сада небос­креб, то будет не Россия, а Америка. Толпа соглашается с Петровым, который заносит что-то в записную книжечку. В результате этой за­писи происходит то, о чем Петров говорил, а именно превращение России в Америку. Ведь суд Линча — исключительно американская

реалия.

Весь сюжет «случая» с судом Линча, вероятней всего, — разверты­вание неизвестной читателю речи Петрова и его же загадочной запи-

си в книжечке. Если это так, то «Суд Линча» оказывается сродни «Макарову и Петерсену», где происходящее также воспроизводит на­писанное в книге «МАЛГИЛ». В детском и более откровенном вари­анте эта ситуация повторена в «Сказке», опубликованной в журнале «Чиж» в 1935 г. В «Сказке» рассказ Хармса и есть тот самый рассказ, который сочиняет его герой Ваня о самом себе.

Разница с «Судом Линча», однако, заключается в том, что Хармс всячески избегает тут эксплицировать эту «геральдическую конструк­цию»¹ .Она построена на системе умолчаний, провалов, пустот. Пет­ров что-то говорит и что-то записывает. Такая фигура умолчания имеет свои резоны.

Речь и запись Петрова имеют магический характер, они тут же реа­лизуются в сюжете. Но в отличие от книги «МАЛГИЛ», их текст скрыт. Он непроизносим (как в случае с записной книжечкой) или невос­производим (как в случае с речью). Важное указание на содержание речи и записи имеется в заголовке, в названии «случая» — «Суд Лин­ча». Только из названия мы узнаем, что все, что описано в рассказе,— не простая российская расправа, а именно американский «суд Линча». Это указание принципиально потому, что позволяет увязать проис­ходящее с речью о небоскребе. Но единственное и принципиальное указание содержится не в сюжете, а в отделенном от него названии.

Магия здесь опирается на непроизносимый и невоспроизводимый тексты, на речь, которая не записана, и запись, которая нечитаема.

Эта ситуация, конечно, соотносится с самой идеей первичности, не­воспроизводимости «абсолютного истока», с идеей существования не­видимого и неназываемого «предмета». Такой предмет, как мы знаем, создает смысл, унифицирует его, и вместе с тем сам он — «неуловим».

Непроизносимая запись к тому же отсылает к такому роду графем, которые непроизносимы. Графемы такого рода, как известно, вызы­вали постоянный интерес Хармса. С этой точки зрения можно еще раз взглянуть на уже упоминавшуюся хармсовскую технику исполь­зования старого правописания, особенно букв «Ф» и «Ъ». И «фита» и «ять» неразличимы от «ф» и «е» в произношении. Они имеют смысл только в области письма. Можно даже сказать, что они не имеют звукового эквивалента. В «Гвидоне» (1930) Хармс описывает явление буквы «ять» как некое событие прибытия, прихода:

М о н а х В а с и л и й: В калитку входит буква ять,

принять ее?
Н а с т о я т е л ь: Да, да, принять.

(ПВН, 216)

_______________
¹ О «геральдической конструкции», то есть о такой структуре, в которой один текст как бы повторяет в «уменьшенном» виде другой текст, в который он включен, см.: Ямпольский Ми­хаил. Память Тиресия. М.: Культура, 1993. С. 68—81.

Буква может явиться через калитку, дверь, окно, которые, как уже указывалось, связаны в системе Хармса с понятием монограммы. Монограмма имеет особое значение, потому что она сплетает буквы таким образом, что нарушает последовательный ассоциативный по­рядок речевой цепочки. Монограмма не может быть произнесена, ее смысл — это синхронный смысл всех спрессованных в монограмму слов. Введенский в «Некотором количестве разговоров» пишет:

П е р в ы й (выглядывая в окно, имеющее вид буквы А). Нигде я не вижу надписи, связанной с каким бы то ни было понятием (Введенский, 1, 211).

Взгляд через буквенное, монограммное окно отрывает письменный текст от любого типа понятий. «Ять» является в калитку как совер­шенно самостоятельная графема, смысл которой сконцентрирован в ее форме, в ее написании. В одном из рассказов Хармса фигурирует Яков Иванович итон, о котором автор сообщает:

Тут подошел он к двери на которой висела бумажка, а на бумажке было написано жирными, печатными буквами: «Яков Иванович итон». Бук­вы были нарисованы черной тушью, очень тщательно, но расположены были криво. И слово итон начиналось не с буквы Ф, а с иты, которая была похожа на колесо с одной перекладиной (МНК, 137).

Яков Иванович входит в квартиру и проходит к двери своей комнаты, на которой также висит записка с его именем. В комнате он садится за стол с писчебумажными принадлежностями и сидит за ним «часа три», ничего не делая... Ситуация «неписания», хорошо известная нам по множеству хармсовских текстов.

В прошлой главе я упоминал текст о немом ораторе, который де­монстрировал «дощечки с фразами, написанными большими буква­ми». Эти дощечки придавали письму подчеркнуто предметный ха­рактер. Тщательность правописания, бумажка, прикрепленная к двери, подчеркивают самодовлеющее значение письма. «Фита» — не простая буква. Исторически она вариант греческой «тэты» ftheta), пер­вой буквы слова theos — Бог². «Фита», напоминающая колесо, — это буква трансформирующаяся в «предмет». Эта метаморфоза может быть отчасти ответственна за блокировку речи.

Любопытно, что надпись сделана Яковом Ивановичем жирно и ста­рательно, но буквы расположены «криво». Непрерывность, «теку­честь» письма нарушена, и форма «фиты» возникает от перекашивания буквы Ф, в которой вертикальная перекладина поворачивается, наклоняется, покуда буква не превращается в «фиту». «Фита» образу­ется, так сказать, в силу «подворачивания» языка, о котором говори­лось в предыдущей главе.

А. А. Александров опубликовал любопытный документ — рукопис­ный лист Хармса со своего рода каллиграфическими упражнениями

_____________________

² Bernoulli Rudolf. Spiritual Development as Reflected in Alchemy and Related Disciplines // Spiritual Disciplines/Ed, by Joseph Campbell. Princeton: Princeton University Press, 1960. P. 316.

(ПВН, 504). Публикатор озаглавил это лист «Элементы азбуки» и да­тировал его двадцатыми годами. В свете исследования Александра Никитаева, давшего расшифровку тайнописи, придуманной Хармсом, становится понятным, что большинство значков на листе — это действительно знаки «тайного» алфавита Хармса³. Но сам характер этого алфавита любопытен. Он совершенно не приспособлен для ско­рописи и похож на какие-то обломки букв, угловатые штрихи, не предназначенные для соединения в значащие цепочки.

Даниил Хармс. Элементы азбуки

Здесь, например, имеется квадрат — основной элемент «окна», труд­но вписываемый в линейную развертку письма. Тут дважды повторе­но и само окно, но без левой вертикали, так сказать, окно, недостро­енное слева (согласно Никитаеву — это буква Т). Тут есть дважды повторенный и довольно отчетливый значок, напоминающий араб­скую цифру три (В в расшифровке Никитаева). Есть многократно повторенный значок, напоминающий заглавное L латинского алфа­вита или римскую цифру сто (обозначение буквы А). Здесь есть яв­ные намеки на иероглифику, например, волнистая линия — протоиероглиф, обозначающий воду (Л).

Среди этих и многих иных значков есть графемы, которые могут быть идентифицированы как математические символы: — эквивалентно (буква М), — является членом множества (Ы).

Все эти фрагменты алфавита выглядят как обломки, которые едва ли поддаются «сборке» в непрерывную линеарность письма. Буквы и их части оказываются именно руинами письма, так же и в смысле их «предметности».

Есть среди этих графем и такая — кружок, внутри которого нарисо­ван крестик (значок позитрона) и к которому примыкает уходящий вниз штрих (О). Речь идет о шаре с крестом, который возникает в загадочном контексте в начале заумного стихотворения 1930 года «Ан-Дор»:

____________________

³ Никитаев Александр. Тайнопись Даниила Хармса: Опыт расшифровки // Даугава. 1989. № 8. С. 95-99.

Мяч летел с тремя крестами
быстро люди се местами
поменялись и галдя
устремились дабы мяч
под калитку не проник...

(ПВН, 78)

Три креста на мяче могут интерпретироваться по-разному, конечно. Сам Хармс в стихотворении-диалоге 1933 года дает некоторое пояс­нение. Шар тут называется «научной моделью вселенной», смысл ко­торого в том, что шар — это фигура, содержащая «в своей природе бесконечность» (ПВН, 145). Один из голосов диалога, принадлежа­щий женщине, отвечает:

— Мне кажется —
я просто дура.

Мне шар напоминает мяч.
Но что такое шар?
Шар деревянный,
просто дерева обрубок.
В нем смысла меньше, чем в полене.
(ПВН, 145)

Слово «обрубок», конечно, плохо подходит к шару, зато может без насилия относиться к кресту. Круг, пересеченный несколькими крес­тами, — одна из традиционных анаграмм Христа, восходящая к древ­нему языческому знаку солнца.

Но в том же стихотворении возникает и еще один образ круга с крестом — отлетевшей пуговицы. Образ мяча с крестами сознательно сохраняет подчеркнутую амбивалентность. Амбивалентность созда­ется мерцанием этого образа между абстрактным символизмом анаг­раммы и предельной конкретностью предмета (мяч, пуговица). Лю­бопытно, между прочим, и то, что мяч с крестами стремится «про­никнуть под калитку»⁴, явиться подобно тому, как является в калитке буква «ять».

Существенно, что буква «ять» проходит в монастырь, где должна подвергнуться очищению. Хармс записал (в «Записную книжку № 25») по поводу фрагмента с явлением «ять», что он достиг в нем чистоты, и добавил:

Надо пройти путь очищения (Perseveratio, Katarsis). Надо начать бук­вально с азбуки, т. е. с букв (2, 212).

Очищение в данном случае может пониматься как восхождение от предметности к абстракции, а также как «изоляция», то есть как очи­щение от ассоциаций и темпоральных цепочек.

_______________
⁴ Нина Перлина расшифровала название стихотворения как искаженное немецкое An Tor — «в воротах» и связала его с упоминанием калитки (Perlina Nina. Daniil Kharms's Poetic System: Text, Context, Intertext // Daniil Kharms and the Poetics of the Absurd / Ed. by Neil Corn-well. New York: St. Martin's Press, 1991. P. 186.

В диалоге Гностика и Атруна, написанном в 1931 году, Хармс вкла­дывает в уста Гностика прихотливое описание криптограммы, шиф­рующей имя Христа:

...но мои глаза будут глядеть на юношей,
стоящих по форме торжественных букв,
из которых слагается рыба.
(3, 112)

Известно, что рыба — один из традиционных символов Христа. «Рыба»( ) — это криптограмма первых букв греческих слов: Иисус Хрис­тос Сын Божий Спаситель (комментарий к собранию сочинений Хармса также указывает на этот символ: 3, 225).

Рыба фигурирует среди снеди на Тайной вечере (см. знаменитую фреску Леонардо) почти наравне с евхаристическими символами. Хрис­тос питает своих учеников собственным телом как рыбой. Кроме того, рыба, плавая в очищающей воде духовного источника, — символ кре­щения в воде и очищения⁵. Криптограмма IX0YE — это по-своему очищенное, абстрагированное представление рыбы. Это рыба, чье тело состоит из букв и чья буквенная запись как бы осуществляет трансфи-

Окно-криптограмма «Рыба» —

_____________
⁵ Lowrie Walter. Art in the Early Church. New York: Norton, 1969. P. 55—57.

гурацию рыбы в Христа и Христа в рыбу. Но это одновременно очище­ние и Христова тела, преобразуемого в криптограмму⁶.

В европейской символической традиции рыба помещалась в еди­ный контекст с кругом. В мистических текстах XVI века возникает образ круглой рыбы, которая возводится к данному Плинием описа­нию морской звезды — stella marina. Морская звезда, по мнению ев­ропейских мифографов, горит в воде, излучая сияние. Это горение и сияние позволили интерпретировать «круглую рыбу» как символ ве­ры — горящее сердце верующего⁷.

В раннем христианстве рыба часто возникает в контексте символи­ческого креста, — например, рядом с якорем (традиционным вариан­том креста) или в колесе (солярном эквиваленте того же креста)⁸. Крест, как известно, уже со времен Константина было принято изо­бражать в виде монограммы, шифрующей, как и , имя Христа. В знаменитом сне Константина, Христос является ему не в виде те­лесного подобия, но в виде креста-монограммы. Сразу после видения Константин изготовляет императорский штандарт, так называемый labarum, в котором над Крестом, увенчанным буквой Р, помещаются буквы chi-rho. Христос вновь является как криптограмма, как «христограмма», в чем-то сходная с хармсовским окном. Исследователям не удалось обнаружить знака chi-rho в христианском контексте до Константина. Зато эти буквы использовались как одобрительные по­метки на полях, которыми отмечались «хорошие» места. Chi-rho было сокращением греческого chreston. Таким образом, Христос как бы одновременно шифровался как Chrestos⁹.