Антиномия мужского и женского в Древней Греции
Древнегреческие полисы, несмотря на свою социально-политическую самостоятельность и присущий эллинам состязательный дух, находились в неразрывном единстве религии, мифологии и национального самосознания [21, с. 233-235]. Позднее мы познакомимся с местными обрядами и обычаями, принятыми в иных полисах, равно как и с культурными сдвигами эпохи эллинизма, но в данной главе мы осветим жизнь древнегреческой цивилизации в свойственном ей, как писал А.Ф. Лосев, застывшем, скульптурном состоянии. А именно отметим некоторые общности касательно социальной пропасти между мужчиной и женщиной. Начнем с последней.
«Идея о существовании двух типов женщин: женщины-матери и женщины-куртизанки – была признана греками еще на заре их цивилизации; исходя из нее они и строили свою жизнь» [38, ч. I, гл. I, 1.]. Такое чёткое разделение характеризуется не только социальным положением, но даже в определенной степени возрастом, вследствие чего «можно предположить, что женщины не могли выходить из дома до тех пор, пока не достигнут того возраста, когда мужчины при виде их будут спрашивать, не чья это жена, но чья мать» [38, ч. I, гл. I, 1]. Г. Лихт, тем не менее, доказывает и настойчиво обращает внимание на высокочтимое достоинство роли матери, связывая это с тем, что греки «всегда оставались непревзойденными художниками жизни» [38, ч. I, гл. I, 1]. И мы не можем не видеть красоты в идее о том, что «когда гречанка становилась матерью, она достигала цели своего существования» [38, ч. I, гл. I, 1]. В самый миг разрешения от беременности она преисполнялась полнотой жизни и смысла на многие годы вперед: заботой о потомстве, доме своего мужа, коими делала вклад в светлое будущее полиса.
Более интересно мнение о добрачной женщине, которое мы находим у одного из древнейших поэтов – Гесиода. Строго функциональной направленности его наставление «Труды и дни» содержит как критику женщин: «Женщин беги вертихвосток, манящих речей их не слушай. / Ум тебе женщина вскружит и живо амбары очистит. / Верит поистине вору ночному, кто женщине верит!» [13, с. 63], так и нежное наблюдение: «Дома сидеть остается она подле матери милой, / Чуждая мыслей пока о делах многозлатной Киприды; / Тщательно нежное тело омывши и смазавши жирно / Маслом, во внутренней комнате спать она мирно ложится» [13, с. 67]. Здесь мы видим два состояния женщины: свободная «вертихвостка» и милая жена. Безусловно, древние греки идеализировали, мифологизировали свой быт: так вышедшая замуж девушка становилась служительницей Гестии – покровительницы семейного очага и «настоящего символа хозяйки» [1, с. 80]. Отсюда и резкость противопоставления, ведь свободная девушка не только вредит институту семьи, но и противоречит божественным заветам. Однако важнее для нас та граница, за которой последняя превращается в «милую жену»: «Девушку в жены бери – ей легче внушить благонравье … Лучше хорошей жены ничего не бывает на свете» [13, с. 72]. То есть, хорошая жена есть результат работы мужа. Как земледелец Гесиода обрабатывает мать-землю ради доброго урожая, так и девушку необходимо подготовить к плодоносной семейной жизни. Здесь следует вспомнить, что «греческому, как, впрочем, в разной степени и ряду других языков, присуща отчетливо выраженная нерасчлененность сексуального и экономического смысла ряда слов» [50, с. 35], что говорит об изначальном единстве целевого восприятия обеих сфер.
В продолжение мысли позволим себе через А.Ф. Лосева процитировать философа классической эпохи, Аристотеля: «Кажется, кроме того, что женственный тип более коварен, поспешен в поступках и труслив. Женщины и те, кого мы воспитываем (домашние животные), пожалуй, все такого же типа». Опустив нелестное тождество, мы видим сохранившуюся через несколько веков необходимость воспитания. Подобных примеров можно привести достаточно, причина же кроется в религии глубокой древности. Дело в том, что в соответствии с мифологией разрушительное действие на порядок в большинстве своем производит именно женщина: от Пандоры они расселились по миру божественной карой для людей [13, с. 54], от Немесиды и Зевса или Тиндарея по некоторым мифам родилась бедонесущая Елена [41, кн. I, гл. XXXIII, 7], в конце концов, именно порожденные Геей кошмарные чудовища заставляли трепетать человечество. Лосев находит в мифологизированной женской природе элемент мести: «Ушедший в прошлое мир матриархальной архаики мстит новому героизму, используя женскую красоту» [11, c. 444]. Потенция женщины, как мы знаем, принадлежит хтоническому периоду, когда земля почиталась как плодоносная мать, но обратной стороной этого чуда была неконтролируемость.
Древняя персонификация женского начала, Афродита явилась последней дочерью Геи и Урана, хранительницей семян выкорчеванной хтоники [13, с. 26]. Дарительница любви, она наполняет мир не только цветением всеобщего примирения, но и щедро посыпает головы мороком страсти. Гея же, земля, глубоко почитаемая как плодородная кормилица [1, с. 40], тем не менее, содержит в себе опасный элемент непредсказуемости, что выражается в стихийных бедствиях или, мифологически, хтонических чудищах и борьбе с ними. Платон пишет о круговороте душ: «Тот, кто проживет отмеренный ему срок должным образом, возвратится в обитель соименной ему звезды и будет вести блаженную, обычную для него жизнь, а тот, кто этого не сумеет, во втором рождении сменит свою природу на женскую. Если же он и тогда не перестанет творить зло, ему придется каждый раз перерождаться в такую животную природу, которая будет соответствовать его порочному складу» [44]. Совершенно ясно рисуется бедственность материального земного существования, падающего все ниже по мере приближения к земле, более того, путь к пороку пролегает непосредственно через женскую натуру. Мифология и философия довольно четко указывают на двойственность неподконтрольного женского начала. Поэтому женщина, будучи глубоко почитаемым элементом государства как хозяйка дома и мать, все же должна быть ограничена этими сферами не только по естественным причинам, но и ради безопасности народа.
Однако нас больше волнует, насколько это представление перекликается с традиционным отношением к личным качествам женщины, ее способности к самовоспитанию. При разрешении этого вопроса мы вполне можем согласиться с кратким тезисом Лихта: «Носителем всей духовной жизни был в античности мужчина и только мужчина» [38, ч. II, гл. V, 3]. Даже достойная чести роль матери должна была продумываться и проектироваться им, что лишает обобщенную женщину натурального благонравия. Мужчина должен наделить ее чувственную, порождающую сущность духовным началом, необходимым для высокой ответственности родителя нового гражданина. Она становится сродни перспективному, но строптивому растению, которому должно обеспечить условия для прорастания необходимых добродетелей.
Сам факт дуализма «мать-гетера», двойственность судьбы гречанки говорит о многом и порождает социальную пропасть. Роль матери в жизни полиса и в каждой отдельной семье была исполнена благородства и удостаивалась должного почитания, а гетера становилась его украшением или просто развлечением в зависимости от своих талантов [38, ч. I, гл. I, 1]. Но тон любых прославлений совершенно менялся в сравнении с масштабом мужской деятельности. Место влияния женщины ограничивалось домом, гинекеем. Вне их – весь свет. И там имел право действовать только мужчина. Он воин-охотник, политик-властитель, кормилец, философ, художник, строитель и, наконец-то, герой. Достаточно взглянуть на многоликую фигуру древнегреческого героя, этого античного святого, чтобы понять, кто преобразует действительность и держит на своих плечах весь эллинский мир. Главным мотивом героических мифов является уничтожение хтонических чудовищ, порожденных насилием над Геей ее собственного сына [13, с. 24.-25]. Вместе с богами герои приносят покой в охваченный первобытным страхом мир и порядок в хаос, усмиряя землю, приручая женщину. Мужчина берет на себя роль сдерживания излишеств, стража границ своего полиса, созидания глобального порядка.
Мы можем сделать вывод о том, что в античном обществе мужчина является практически безраздельным творцом, потому что древнее представление о творении связано в большей степени с созиданием формы, нежели рождением низшей материи. Женщина рожает дитя и поддерживает его существование – это ее высшее богатство, это плодовитая Ниоба, в гордой заносчивости попрекающая Лето малодетностью [15, кн. III, стр. 505]. Мужское же общество работает над телом мальчика посредством гимнастических упражнений и созидает его внутренний мир многочисленными беседами. То есть, жизнь его в соответствии с древнегреческой культурой – это восхождение от низшей ступени пассивно-чувственного мира женщины к высшим ступеням прекрасных форм и нравственно-духовных идеалов мужчины. Переход в мужские руки был настолько важен, что санкционировался даже на физиологическом уровне: «Греческая педерастия была ритуалом социальной инициации. В процессе ритуального совокупления (содомии) мужчины с мальчиком (pais) сперма взрослого наделяла мужественностью ребенка» [36, с. 9]. Если же новорожденный оказывался женского пола, то он традиционно лишался движения по вертикали. Исключением является высшее проявление разумной жизни женщины, которое она находила в жречестве. Но и такая интимная близость к богу должна прорывать тонкую прослойку телесного самоощущения, ввергая разум своих служительниц в экстатические состояния. Доказательством этому служат многочисленные мистические культы женских божеств, которые взаимопроникали на протяжении многих лет [1, гл. III, 11]. Но их мы подробно рассмотрим позже.
Очевидно, не стоит отрицать тот факт, что отношение к женщине постепенно изменялось. М. Фуко объясняет это тем, «что статус мужчины-гражданина во многом утратил политическое значение; вместе с тем возросла роль жены, экономическая и юридическая» [50, с. 87]. Многовековая мужская власть оказалась свергнута, бывшие правители были вынуждены совмещать в себе роль глашатаев нового порядка. Однажды самостоятельные, полисы сначала слились по большей части в Македонском царстве, а затем стали провинциальными городами Римской Империи – вместе с ними своей исключительной роли лишился и древнегреческий мужчина как таковой.