Двойственность видения мира и его бытия в рациональности классической философии

Данный параграф посвящен более детальному рассмотрению двойственного видения мира. Терминология «горний» и «дольний» миры сложилась в достаточно четкой форме не в античной философии. Но сама суть античного видения мира вполне отражается этими средневековыми терминами и хорошо с ними согласуется. Весьма отчетливо это видно уже в философии Платона и Аристотеля. Согласно Платону, сущность мира представлена в эйдосах, в их взаимной связи и гармонии, которые характерны «долине эйдосов», или «Гиперурании». Платон считал, что «истинное бытие - это некие умопостигаемые и бестелесные идеи». Как справедливо подчеркивает П.П.Гайденко: «В древнегреческой философии понятие «сущность» произведено от понятия «бытие»... так же, впрочем, как и в латинском, и в большинстве новых языков, в том числе и русском. Именно идеи Платон называл сущностями..., ибо сущность - это то, что существует поистине» [38,15].

При этом Платон считал, что эйдосам Гиперурании соответствуют находящиеся в душе человека их подобия. Мир эйдосов и мир их подобий познаваемы, а также познаваемы и отношения между ними. «...Все идеи суть то, что они суть лишь в отношении одна к другой, и лишь в этом отношении они обладают сущностью, а не в отношении к находящимся в нас их подобиям. С другой стороны, эти находящиеся в нас [подобия], одноименные [с идеями], тоже существуют лишь в отношении друг к другу» (Парменид, 133, c-d).

В исследовании таким образом представленного мира Платон столкнулся с теми проблемами, на которые указал еще Зенон (из Элеи). Суть апорий Зенона состоит в том, что понятия того времени оказались настолько негибкими, что не позволяли отразить даже обычное механическое движение. Платон, фактически, в образах (в мыслеобразах) сумел нарисовать «картину мира». Но когда стал эти образы (эйдосы, их отношения, аналоги эйдосов и их отношений в сознании людей, «инобытие» эйдосов в текучем, меняющемся чувственно-воспринимаемом мире) отражать в понятиях, то сразу же возникли практически очень сложно решаемые проблемы.

Платон совершенно правильно считал, что для познания и мира чувственного, и мира идей нужно объединить два уровня видения. Один уровень - исследование чувственно-воспринимаемых вещей и отношений между ними, второй — целостный взгляд на мир и его бытие в единстве всех эйдосов «Гиперурании». И именно здесь стали возникать проблемы. Поначалу Платон считал, что познание чувственного мира ограничивается всего лишь мнениями. И только в своих поздних работах он высказывал уверенность, что и мир текучих, становящихся и исчезающих вещей также может быть предметом строгого научного познания. Однако эта новая позиция требовала и новой понятийной «оснащенности», с которой в дальнейшем пытался справиться Аристотель. С другой стороны, нужно было предложить понятийный аппарат для целостного видения (в единстве) всей гармонии эйдосов и их отношений друг с другом. В известном смысле аналогом этой проблемы, встающей перед современной наукой, является построение научной картины мира и сколь-нибудь правдоподобной модели всеобщей универсальной связи.

То, что предложил Платон в самой общей части, было, безусловно, правильным. Единство и целостность мира отражаются в его концепции понятием «Единое». Но вот тут-то и начинаются «злоключения». Единое невозможно никак определить: оно сверхбытийно и неумопостигаемо. Но, с другой стороны, и вся «Гиперурания», и каждый ее компонент в виде эйдоса не обладают бытием, а следовательно, и сущностью, не будучи причастными к Единому. Правда, неумопостигаемость, неопределимость и сверхбытийность Единого можно было бы преодолеть даже в рамках концепции самого Платона. Дело в том, что «Гиперурания», включая все ее компоненты в отдельности и всю гармонию в целом, умопостигаема. И тогда можно утверждать, что в целостном контексте умопостигаемая «Гиперурания» дает возможность постигнуть и то, что делает ее целостной, то есть Единое.

Таким образом, ситуация очень похожа на то, что в своей теории монад предложил Лейбниц. С его точки зрения, монады не видят друг друга (то есть связи между ними не являются линейными - А.С.). Но они при этом видят весь мир (а тем самым и друг друга, но уже через целостное видение мира - А.С). Если следовать этой логике, то для того, чтобы монада «увидела» свое окружение, она сначала должна увидеть весь мир. Собственно говоря, это очень точно отражает поведение людей. Не зря же данная теория Лейбница (наряду также с его «Теодицеей» и эзотерическим философствованием) является одним из оснований современных персоналистических философских концепций.

Сложная определяемость и косвенная познаваемость (умопостигаемость) Единого как целостного видения мира сущностей («Гиперурании»), с одной стороны, и незавершенность замыслов по отношению к строгой научной познаваемости чувственного мира становящихся и изменяющихся вещей, с другой стороны, являются одним из серьезных противоречий философии Платона. В этой связи, как пишет П.П.Гайденко, идеи Платона составляют как бы «срединное царство» между вынесенным за пределы бытия «вверх» Единым элеатов и вынесенным за пределы бытия «вниз» текучим «становлением» эмпирического мира [38,16]. Но это и есть аналог того, что в средневековье получило название «горнего» и «дольнего» миров. Другими словами, то, что удалось сделать Платону в образах (и мыслеобразах), оказалось достаточно трудно выразить в понятиях. Кстати, очень похожая ситуация сложилась и с определением материи в философии Платона. Материя у него представлена в образе «строительных лесов». И это породило впоследствии множество дискуссий среди сторонников и противников Платона.

В своей, безусловно, более понятийной и, на мой взгляд, более гибкой концепции Аристотель также не смог до конца преодолеть отмеченную двойственность идей Платона в познании мира, на чем фактически и сложились в средневековье реализм и номинализм, активно применявшие в своем творчестве идеи перипатетизма. Весьма удачно различие и преемственность взглядов Аристотеля и Платона прослежены в названной работе П.П.Гайденко. Автор вполне справедливо показывает следующее. Аристотель, в отличие от Платона, отказался от того, что сущностью и основой бытия являются идеи. Он также считал, что человек может познавать движение и развитие, составляющие суть окружающего человека мира. Но для этого нужно было создать соответствующую систему понятий (А это уже отход от мыслеобразов Платона).

Основная категория в этом смысле у Аристотеля - сущность. Бытие, с его точки зрения, самостоятельной категорией не является и отражается другими категориями. Представителем бытия среди других категорий является сущность. Но вот здесь-то и начинаются трудности. Аристотель выделил концепцию первичной и вторичной сущности вещей. Под первичной сущностью понимается «вот-этость» вещи: если вещь есть, то она, безусловно, обладает сущностью. Но собственно бытие ей придает не первичная, а вторичная сущность. Последняя указывает на то, что есть данная вещь. По образному выражению П.П.Гайденко, это «чтойность» вещи.

Но как это, вообще, понять? Вещь обладает первичной сущностью «вот-этостью», но не обладает бытием. Бытие ей дает вторичная сущность («чтойность»). В данном случае Аристотель столкнулся со следующей проблемой отражения феномена бытия: как представить единичность, отдельность любого объекта (вещи) и его включенность во всеобщую универсальную связь. Обладающая бытием вещь должна быть включена в «со-бытийность» всего во всеобщей связи. Иными словами, единичное и общее должны быть связаны. Но как это сделать на уровне понятий? Аристотель для решения этой проблемы предлагает понятие формы. Форма - это способ существования вещи.

На мой взгляд, это просто удивительная находка гениального философа. Более двух тысячелетий она выражала в западной философии многое из того, что затем стала отражать концепция диалектического противоречия у Гегеля, в известном смысле потеснившая, хотя и не заменившая, феномен формы. Известно, что в теории диалектики, предложенной Гегелем, категория формы есть. Но она здесь соотнесена с категорией содержания. И функция этой категории в отражении феномена детерминации уже другая, нежели у Аристотеля. С помощью понятия формы Аристотелю удалось на современном ему уровне познания отразить сразу целый спектр проблем и их решения.

Что все это значит? Для ответа на данный вопрос можно представить себе современный характер обсуждаемой проблематики. С современных позиций основание движения и изменений мира выглядит следующим образом. Мир пронизан всеобщей универсальной связью. Эта связь системно организована как в своей целостности, так и в целостности всех ее компонентов. Каждый объект, явление («вещь») могут быть реализованы специфичной для них системностью взаимодействий с окружением, которая должна быть целостной и должна находиться в гармонии со всеми такими же целостными системами взаимодействий во всеобщей универсальной связи.

Более того, сам по себе объект вне соотнесенности с всеобщей связью (а именно так и наблюдает его обычный человек, не занимающийся исследованием целостного видения мира) характеризуется какой-то своей внутренней системностью взаимодействий, которая характеризует его как некую устойчивую целостность. Категория формы как способа существования любого объекта, предложенная Аристотелем (по сути дела, гениально им угаданная), очень точно отражает всю представленную картину.

Система взаимодействий, отражающая внутреннюю устойчивость и целостность «вот этой» вещи, и есть первичная сущность, «вот-этость» данной вещи. Но самое интересное, что «первичная» сущность, «вот-этость» вещи, по Аристотелю, бытием не обладает. И это понятно, поскольку «вот-этость» еще не дает указания на связь данной вещи с другими вещами во всеобщем универсальном взаимодействии. Но сущность, пусть даже и «первичная», пусть пока и не обладающая бытием как совместным бытийствованием среди других («со-бытием»), такая сущность у любой вещи действительно есть. В этой связи здесь должна быть как-то представлена «форма». И такая «форма», по Аристотелю, у данной вещи есть. Она и составляет основу «первичной сущности», которая, как считал Аристотель, является составной из материи и формы. Картина, на мой взгляд, удивительно точная.

Форма, характеризующая составную «первичную сущность», как раз и отвечает за неделимость вещи «по числу» (например, неделимость «вот этого» человека). А вот «со-бытийность» данной вещи, которая и дает ей бытие, то есть включенность ее во всеобщую картину универсальной связи, представлена у Аристотеля первой формой, характеризующей неделимость вещи «по виду». Очевидно же, что есть вторая, третья и т. д. формы. И их можно увидеть и понять, если учесть, что существуют разные пересекающиеся системы во взаимодействиях всеобщей связи. И в каждой новой какой-то конкретной системе данная вещь представлена своей формой.

При этом Аристотель специально подчеркивает, что важнейшей
характеристикой формы является ее единство (по сути дела, целостность данной системности взаимодействий - А.С.) [38,22]. Но данное действительно красивое (особенно по тем временам) решение применительно к сущности конкретных объектов, явлений («вещи») не удается провести по отношению к миру как таковому, хотя двойственность понимания сущности для объектов, как уже отмечалось, еще может быть как-то связана в единство.

Но как быть с сущностью такого сущего, как весь мир в его единстве? Определить сущность этого сущего, с одной стороны, нельзя, поскольку не с чем его соотнести. Оно само есть самое общее в мире. И в этом смысле сущее является основанием всеобщей связи, его носителем и тем самым основанием, «условием со-бытия» всех вещей, то есть условием их бытия и сущности. В средневековье такое понимание сущего получило название ens commune. Интересно то, что прямо отсюда у Аристотеля следовало указание на сущностные грани философии как «общей метафизики». Она исследует, выражаясь современным языком, общие законы, или «общие аксиомы». А удел частных наук, изучающих определенные регионы бытия, «принимать эти аксиомы как нечто, не подлежащее обсуждению» [38,21]. На языке современной методологии науки это соотношение между наиболее общими и общими законами, изучаемыми философией, и частными законами, исследуемыми частными науками.

Второй гранью осмысления сущего всего мира, по Аристотелю, является рассмотрение сущего как первой сущности, высшей из индивидуальных сущностей, которая отделена от материи. Это и есть ens per se - перводвигатель, или первое бытие и жизнь от «божественного дления». Итак, в концепции Аристотеля не удается объединить принцип всеобщей универсальной связи с принципом самодвижения мира (если говорить современным языком). Вот это раздвоение в средневековье послужило основанием, с одной стороны, реализма, а с другой - номинализма. Понимание сущего как ens commune в единстве с видением сущности отдельных объектов как их «чтойности» характерно реализму. Номинализм же, в свою очередь, «тяготеет» к взгляду на сущность объекта как на его «вот-этость».

Образно говоря, Аристотель, по сути дела, «ходил рядом» с решением. Нужно было просто признать, что всеобщее универсальное взаимодействие как основание со-бытийности всего в мире является и источником движения мира, его самодвижения. Не хватало здесь следующих деталей. Аристотель не говорил о всеобщем универсальном взаимодействии, всеобщей универсальной связи. Это понятие сложилось значительно позже. В концепции Стагирита всеобщая связь ens commune «занималась» единством, целостностью всех форм и всех сущностей. Но идея ens per se не является при этом бессмыслицей. За ней, напротив, скрывается очень глубокий смысл. На нынешнем понятийном уровне это всеобщая универсальная связь в единстве с всеобщим универсальным отражением.

Иными словами, то, что должно было принадлежать сразу двум подходам, Аристотель как бы передал одному ens per se. Ему принадлежат и основа движения, и гармония, и всеобщее отражение. Именно поэтому у номинализма, взявшего себе в основу ens per se, оказалось столько привлекательных моментов, хотя вот эту гармонию всего в мире в энтелехии ens per se, мирового перводвигателя, самого себя мыслящего мышления очень трудно увидеть. Но еще труднее это сделать в концепции мировой воли, которую высказали номиналисты XIV века. Другими словами, основой раздвоенности концепции Аристотеля и в понимании сущности, бытия отдельных объектов, и в понимании сущности всего мира как сущего лежит неразработанность понятий взаимодействия, системности взаимодействия, всеобщего универсального взаимодействия, отражения, всеобщего универсального отражения и системной организации как взаимодействия, так и отражения на всех уровнях их структурности. Эта системность во взаимодействиях и отражении как раз и присуща форме, а следовательно, сущности, бытию и со-бытийности.

На таком уровне понимания легко объединяются трудно совместимые в концепции Аристотеля двойственности в понимании сущности каждого объекта в отдельности и сущего всего мира как такового. Но тогда это сделать не удалось: не позволила низкая гибкость понятий и даже отсутствие многих из них. И, тем не менее, понятие формы более двух тысячелетий прекрасно отражало многие грани сущности того, для чего еще не хватало понятий. Но это еще не все. На основе такого феномена, как форма удалось понять, как все-таки связаны понятия «событие» и «процесс». С точки зрения системности во взаимодействиях, отраженной, например, первой формой (или вторичной сущностью, «чтойностью» вещи), определено «со-бытие» данной вещи с другими во всеобщей связи. И изменения (процессы) здесь происходят согласованно, сразу и везде по всей топологии пространства этой системности, то есть «со-бытие» и «процесс» - две взаимосвязанные характеристики одной и той же формы, одной и той же системности во взаимодействиях. Данный аспект впоследствии стал одним из самых сложных, на что и будет обращено внимание в следующем параграфе.

На вопрос о том, как происходят взаимосогласованные изменения сразу же по всему «топологическому пространству» системности взаимодействий, и сейчас не найден достаточно четкий ответ, хотя, конечно же, основная идея вполне понятна. Если всеобщая универсальная связь действует, функционирует как сложная целостная система, то происходящие в ней изменения сразу же должны «откликаться» на всей системе. Это основа всех процессов, которые сейчас отражаются теоретически как при исследовании микро - , так и макромиров (об этом упоминалось в предыдущем параграфе).

Таким образом, из всего изложенного следует, что проблема «мира горнего» и «мира дольнего», сложившаяся в работах сначала Платона, а затем Аристотеля, не является надуманной. Это проблема связи всеобщей гармонии мира с тем чувственно воспринимаемым миром, который доступен эмпирическому исследованию человека. Как уже отмечалось, на уровне нынешнего развития взглядов и понятийного аппарата та часть проблемы, с которой столкнулся Аристотель, может быть решена. Хотя сейчас, конечно же, выявляются все новые и новые ее грани, требующие обсуждения.

Дальнейшее развитие идей Стагирита в средневековой философии шло, как известно, на фоне того видения «мира горнего» и «мира дольнего», которое уже сложилось в христианстве и имело свою специфику. Очень глубокая по тем временам понятийная проработка проблем соотношения обсуждаемых двух миров в античной философии (у «язычников»), безусловно, импонировала мыслителям христианства, и именно поэтому они потянулись к концепциям Платона и Аристотеля. Основная же идея христианства - беспредельное всемогущество Бога - не всегда и не во всем соответствовала рационализму античности. На это сразу же обратили внимание и представители греческого типа философствования, и представители христианства.

Очень показательны в этой связи высказывания сторонников античного философствования, которые приведены в работе П.П.Гайденко. Так, греческий врач Гален (129-199 г. н. э.) писал: «Нашему Богу недостаточно только захотеть, чтобы возникли или были созданы вещи той или иной природы. Ибо если бы он захотел мгновенно превратить камень в человека, это было бы не в Его силах. Именно здесь наше собственное учение, так же как и учение Платона и остальных греков...отличается от учения Моисея. Согласно Моисею, Богу достаточно пожелать, чтобы материя приобрела ту или иную форму, и она тем самым приобретает ее. Он считает, что для Бога все возможно, даже если Он захочет превратить золу в лошадь или быка. Мы же так не думаем, но утверждаем, что некоторые вещи невозможны по природе, и Бог даже не пытается создавать их. Он лишь выбирает наилучшее из возможного». (G.Galeni. De usu partium, XI, 14, 905-906). В свою очередь, Ориген (185-254 г. н. э.) подчеркивал: «И Божие могущество ограничено, и под предлогом прославления Бога не должно отвергать ограниченность могущества (Его). В самом деле, если бы могущество Божие было безгранично, то оно по необходимости не знало бы само себя, потому что по природе безграничное непознаваемо» (О началах, II, 9,1). Попытки как-то преодолеть такое различие можно увидеть на протяжении всего средневековья, начиная с Августина, Боэция, Фомы Аквинского и кончая номиналистами XIV века, такими как Уильям Оккам, Жан Буридан, Дуне Скот и др.

В ходе средневековых исследований было высказано множество гениальных догадок относительно сути бытия. Здесь же можно указать только на то, что в реализме «золотого века» схоластики, и в первую очередь в реализме Фомы Аквинского, попытки объединить двойственность единого у Аристотеля фактически вылились в то, что ens per se было заменено Божественной волей, которая детерминирована в своих действиях существованием ens commune. Иными словами, воля Бога детерминирована его разумом. Именно эта позиция является основанием того, как в реализме трактуется известная проблема категорий. Здесь категории как бы уже существуют до вещей (в ens commune). Акцент, естественно, сделан на «мире горнем» и на его общедетерминирующих функциях.

Принципиально иного мнения оказались сторонники понимания «мира горнего» в лице номиналистов. Они сделали акцент не на детерминации в лице «ens commune», а на не ограниченной ничем, никакой детерминацией воле Бога. На первый взгляд, это кажется необычайным вознесением «мира горнего» над «миром дольним». Некоторые номиналисты при этом крайне резко высказывались по поводу учения Аристотеля. Известно, например, что Роджер Бэкон заявлял, что, будь его воля, он сжег бы книги Философа (Аристотеля). Францисканцы (Роджер Бэкон, Бонавентура, и др.) фактически очень настороженно, а в ряде случаев даже критически относились и к творчеству Фомы Аквинского.

Но вознесение воли Бога выше всяческой детерминации (в лице ens commune), например, приводит вдруг к совершенно неожиданному результату. Согласно Оккаму, «идеи ... вовсе не существуют в Боге в качестве прообразов вещей: сначала Бог своей волей творит вещи, а уже затем в его уме возникают идеи как репрезентации этих вещей, то есть представления, вторичные по отношению к единичным индивидуумам. Соответственно и человеческое познание имеет дело лишь с единичными вещами, которые одни только и являются реально сущими. Что же касается общих понятий, то они не более чем знаки единичных вещей в человеческом уме». «Раз не существует общих идей в божественном уме, то нет ничего общего и в сотворенных сущих» [38,44-45].

В таком подходе несколько неожиданно при вознесении выше всякой детерминации воли Бога (то есть «мира горнего») резко возрастает для человеческого познания роль единичных чувственных вещей («мира дольнего»). Но при этом, как может показаться, теряется мировая гармония (которая как прообраз «мира горнего» должна быть представлена в «мире дольнем»). Образно говоря, куда-то «исчезает» со-бытийность. Так, по Оккаму, «любая вещь вне души сама по себе единична. ...И не следует искать какую-либо причину индивидуации... Скорее, нужно было бы исследовать, каким образом что-то может быть общим и универсальным» [38,43].

Позволю себе сделать некоторые уточнения. На самом деле гармония «мира горнего» номиналистами, по всей видимости, не отвергается. Она просто уводится в новую сферу - сферу проблемы воли, а именно: воли Бога. По-моему, в пылу полемики и при постановке новых задач исследования «мира дольнего» номиналисты, что называется, «перегнули палку». Не могу не согласиться, что в обращении к приоритету воли Бога с точки зрения номиналистов резон есть. По-видимому, это подчеркивает активное творческое начало мира, и тем самым - творческое начало человека. Но если они встали на позиции защиты этого начала, то нельзя было забывать и о разуме Бога, божественном уме. Воля не может и не должна идти вразрез с разумом, в том числе и у Бога. За волей нужно было всегда видеть разум. А вот это у номиналистов стало куда-то уходить (в недосягаемые для разума сферы). Другими словами, феномен воли и тем самым «волюнтативной метафизики» (П.П.Гайденко) - дело, безусловно, важное. Но он не должен закрывать другой феномен - единство воли и разума. Для человека это понятно само собой. А вот проблема единства воли и разума Бога - предмет, который требует специального обсуждения. Дело в том, что аналогом мировой воли, не видящей над собой ничего, кроме гармонии мира, является тенденция в развитии всеобщей универсальной связи. По сути дела, ее развитие (в виде тенденций) идет по непредсказуемому принципу «свободно становящейся последовательности». И это тоже достаточно точный аналог свободы воли Бога. А вот номиналисты, многое сделавшие для привлечения внимания к исследованию «мира дольнего», внесшие вклад в становление гносеологии как раздела философского знания, вывели при этом из зоны познания «мир горний», что, безусловно, не является положительной чертой. Обсуждаемая раздвоенность видения мира в философии античности и средневековья уже в некоем редуцированном виде продолжала существовать в философии Возрождения и Нового времени. Суть этой редуцированности состоит в следующем: проблема «горнего» и «дольнего» мира, оставаясь, безусловно, актуальной, стала выполнять роль своего рода «методологического фона», на основе которого просматривались выдвинувшиеся в период становления классической науки на первый план исследования всеобщей детерминации, движения и развития. В ходе таких исследований возникла новая двойственность подходов. Правда, она адресована уже видению разных граней движения и развития. Эти грани получили, возможно, и не самые удачные названия. Но они, тем не менее, сложились в ходе совместного философского и научного анализа изучаемого феномена: это названия «со-бытийность» и «процессуальность» во взгляде на движение и развитие. Дихотомия со-бытийного и процессуального здесь является фактически непреодолимой и неразрешимой проблемой, если не иметь в виду всего того, что было сказано о соотношении «горнего» и «дольнего» миров. Другими словами, вышедшие на первый план вопросы всего лишь часть общей картины, на фоне которой они должны решаться. Собственно говоря, этому и посвящен следующий параграф данной работы.