Базовые психические процессы

Выразительные средства

• Конкретизация идей­но-нравственной перс­пективы социума

• Продвижение или нис­провержение научных концепций, социальных программ, идеологиче­ских систем

• Формирование народ­ных убеждений

• Развитие индивидуаль­ного самосознания

' Организация синхрон­ных действий больших масс людей в процессе социальной практики

■ Сопряжение актуальных фактов и вечных ценно­стей в целях практиче­ской ориентации

Оформление и продви­жение идеологем и т.п.

• Стремление к адекват­ности сознания как к объективной или даже абсолютной истине

• Ассоциации субъектив­ных идей по сходству и смежности

■ Доверие к выводному знанию

• Понимание причинно­сти как всеобщей связи вещей и действий

• Точечное сопряжение сознательного и бессоз­нательного в «Ага-пере-живании»

• Убеждения как созна­тельно-бессознательные паттерны поведения

• Рационализация чувств страха, вины, надежды и тд.

■ Переосмысление импуль­сов табуирования

Наслаждение игрой ума и т.п.

• Интерпретация фактов как инобытия идеологии

¹ Предъявление символов как практических ори­ентиров

■ Дедуктивное умозаклю­чение.

Менторский тон

Ссылки на императив­ные постулаты идеоло­гии и нормы морали как на аксиомы, не тре­бующие доказательства (опорная идея)

* Продвижение паттернов практического поведе­ния (рабочая идея)

* Сюжет, выстраиваемый как доказательное рас­суждение, приводящее «к общему знаменате­лю» живую картинку ре­альности и архетипиче-ский образ

■ Ритуально-многозначи­тельное повествование

¹ Риторические фигуры ' Высокая лексика, пере­межаемая просторечны­ми сравнениями и сло­вечками

• «Фундирующая» эруди­ция

' Замедление темпоритма в ключевых моментах изложения

В практике, да и в теории журналистики техника рационали­стического подхода и технология подготовки убеждающих текстов разработана до тонкости. Овладеть ими достаточно просто. Не 110

случайно в редакциях так много волонтеров, не имеющих специ­ального журналистского образования. Но здравый профессионал не должен обольщаться своей способностью сводить концы с концами в любом комментарии. Нужно видеть не только «дейст­вительность и мощь» идеологем, но и логическую ущербность «притчевого мышления». «Обобщение по детали» может стать привычкой, автоматизмом мышления, и тогда даже недюжинный ум не спасает от заблуждений, от превратного толкования дан­ных, от прямой профанации. Так, конспектируя книгу Г. Гегеля «Наука логики», В.И. Ленин выделяет цитату: «Этот здравый смысл... есть такой способ мышления, в котором содержатся все предрассудки своего времени», — а ремарку делает: «Здравый смысл = предрассудки своего времени»¹¹. Там, где у Гегеля: «в кото­ром содержатся» (помимо многого другого), — Ленин ставит знак тождества, зауживая содержание понятия до искажения смысла реального феномена общественной жизни, что проявится потом самым трагическим образом в теории и практике пролетарской

революции.

Нужно сказать, что читатели тоже способны различать логи­ческие ловушки убеждающего воздействия. Доверие аудитории не безгранично. Характерна в этом отношении реплика инженера И. Паращенко, опубликованная в газете небольшого города: «И нечего людям пудрить мозги различными объяснениями. Люди с образованием могут объяснить, что угодно и как угодно... Самым главным преступлением является сокрытие информа­ции»¹⁸. Читатели теперь тоже люди с образованием. Менторский тон вызывает в аудитории что-то вроде идиосинкразии. Чтобы соответствовать, надо рационалистически относиться к собствен­ному рационализму. «Умей мечтать, не став рабом мечтанья, и мыслить — мысли не обожествив», — сказал великий поэт, который начинал как журналист¹⁹. Конечный вывод склады­вается жестко и определенно: идейная позиция — не пробле­ма партийной принадлежности, а вопрос профессионального са­мосознания, личной ответственности и мастерства самого

журналиста.

Таково четвертое правило техники информационной безопас­ности, и оно, так же как три предыдущих, берет начало и находит свое завершение в психологии журналистского творчества.

1' Ленин В.И. Философские тетради // Там же. Т. 29. С. 245.

18 Паращенко И. О мифе Юрия Фактулина // Троицкий вариант (Троицк, Моск. обл.). 1999. .11 июня.

19 Киплинг Р. Заповедь // Киплинг Р. Стихи и рассказы. М., 1997. U J/.

ТлЛ&Л HAtH«bA

ПОЗИТИВИСТСКОЕ

МЫШЛЕНИЕ

И ПРАГМАТИЧЕСКИЙ

ТЕКСТ

«Мне все равно, что такое мир. Все, что я хочу знать, это — как в нем жить. Пожалуй, если додуматься, как в нем жить, тем самым поймешь, каков он», — размышляет журналист Джейк Варне в романе Э. Хемингуэя «И восходит солнце...»¹ Это нечто большее, чем реплика литературного персонажа. Это психоисто­рическое состояние эпохи. В написанном от первого лица эссе «Смерть после полудня» сам Хемингуэй выражается еще более определенно и жестко: «Пусть те, кто хочет, спасают мир, — если видят его ясно и как единое целое»².

Было бы ошибкой видеть в этом проявление эгоизма, или от­каз от «своего человеческого долга», или хотя бы разочарование в жизни. Земные радости и печали мужчины и американца — от катания на горных лыжах, замысловатых коктейлей и африкан­ского сафари до незадачливой любви, финансовых провалов и гибели друзей — он не только испытал, но и воспел, находя во всем философскую подоплеку. Тут вот что существенно. В 1918 г. молодой журналист Э. Хемингуэй добровольно пошел на фронт санитаром. В боях проявил мужество и был награжден двумя ор­денами. Он познал войну, возненавидел ее личной ненавистью и в романе «Прощай, оружие!», многочисленных эссе и рассказах развенчал милитаристские иллюзии. А всю оставшуюся жизнь,

¹ Хемингуэй Э. И восходит солнце // Хемингуэй Э. Избр. произв.: В 2 т М 1959. Т. 2. С. 102.

² Хемингуэй Э. Смерть после полудня // Там же. С. 194.

стоило где бы то ни было разгореться вооруженному конфликту, он отправлялся на фронт. Всегда как доброволец. И всегда про­тив агрессора. Он привозил санитарные машины и оборудование для госпиталей, писал репортажи, воевал как солдат, иногда сое­диняя и то, и другое, и третье. В 1944 г. как военный корреспон­дент он был заброшен вместе с десантом в тыл немецких войск во Франции. В первых же операциях погибли все офицеры. Лей­тенант Первой мировой войны Эрнест Хемингуэй принял на себя командование отрядом. Когда десантники вышли к своим, колле­ги-журналисты даже подняли вопрос об исключении Э. Хемин­гуэя из числа военкоров, «поскольку он взял в руки оружие». Можно увидеть в такой биографической подробности и акт геро­изма, и факт нарушения журналистской этики. Но прежде всего становится ясно: этот человек, не очень заботившийся о том, «что такое мир», жил в нем наилучшим образом. Великий писа­тель на крутых поворотах истории возвращался к своей ранней профессии, мыслил и писал как репортер, может быть, потому что устремлялся «спасать мир», замороченный идеологами и краснобаями.

Но какая, однако же, разница по отношению к торжест­венному оптимизму рационализма! Достаточно сравнить слова Э. Хемингуэя с цитированным выше куплетом застольной песни П.-Ж. Беранже во славу разума, чтобы ощутить потрясающий масштаб перемен. Но по каким причинам и каким образом сло­жились новая парадигма мышления и новый тип текста?

В период расцвета рационализма существовала уверенность, что устройство мира разумно и непротиворечиво, общество ста­новится все более справедливым, познание окончательной исти­ны все ближе и для человека нет ничего невозможного. Казалось, ничто не заставит усомниться в ценности социального прогресса и убежденного поведения. Но царство разума длилось значитель­но меньше, чем владычество первобытной магии и колдовства.

Довольно скоро рационализм обнаружил те же слабости, за которые в свое время великие просветители критиковали схола­стику: логика слишком легко становилась казуистикой, аксиомы превращались в догмы, исчезала возможность опытной проверки выводов. Всеобъемлющие, претендующие на объяснение самых основ мироздания научные системы и классификации не могли объяснить всех новых открытий, изобретений и технологий.

А главное, не сходились концы с концами в социальной жиз­ни. Прежние надежды на установление справедливого и разумно­го порядка не оправдались. Одна революция сменялась другой, ужасая современников иррациональной жестокостью. Эксплуата-

ция человека человеком приобретала чудовищные формы. Войны становились все более кровавыми и все более глобальными в свя­зи с развитием технологий массового поражения. Технический прогресс приносил с собой ощущение нестабильности и хрупко­сти человеческого существования.

Рационалистическая картина мира не совпадала с иррацио­нальностью общественного бытия. Это остро переживали все творческие натуры. И привычные методы творческого отображе­ния действительности утрачивали черты картезианской ясности и определенности. В живописи образ мира расплывался в цветовые пятна (импрессионизм), рассыпался на куски (кубизм), транс­формировался в фантасмагорию (сюрреализм). Математическая сдержанность И.-С. Баха и прозрачность И. Гайдна уступала мес­то мятежным порывам Л. Бетховена, страстному иррационализму Р. Вагнера, торжествующей дисгармонии И. Стравинского. При­знаком усталости от глобальных систем, всеобщих принципов и абсолютных причин было появление новых философов, которые стали отказываться от... философии.

Огюст Конт (1798—1857) был первым, кто произнес новое слово — позитивизм (от лат. positivus — положительный). Он утверждал, что претензии на раскрытие окончательных причин и сущностей должны быть удалены из науки как всякая метафизи­ка, что наука не объясняет, а лишь описывает явления. Не во­прос «почему», а вопрос «как» является главным. Всякое утверж­дение должно быть сведено к данным опыта конкретных наук. И то, что невозможно верифицировать, то есть проверить в опы­те, не имеет научной значимости. С этой точки зрения все уни­версальные законы бессмысленны, потому что вообще верифици­ровать можно не сам закон, а лишь некоторые наблюдаемые про­явления этого закона. О. Конт утверждал «невозможность достиг­нуть абсолютных знаний»³ и вел речь не об идеях, вечных или врожденных, а о «естественных связях между предметами»⁴.

В противовес дедуктивному подходу рационалистов родона­чальники позитивизма считали, что только индукция (восхожде­ние от частного к общему) может дать новое знание. А все остальные умозаключения обладают такой способностью лишь постольку, поскольку они сводятся к индукции. Но они не в си­лах были разорвать пуповину, связывавшую их с традиционной философией. Поэтому, к примеру, у Г. Спенсера (1820—1903), который утверждал, что «материя, движение и сила лишь симво-

³ Цит. по: Родоначальники позитивизма. Вып. 4. СПб., 1912. С. 6.

⁴ Там же. С. 4.

лы неведомого реального», само это «непознаваемое» выступало как «первоначальная причина, в признании которой сходятся на­ука и религия»⁵. А.Д. Милль (1806—1873) утверждал, что высшая цель человеческой деятельности — содействие «счастью человече­ства или, скорее, всех чувствующих существ»⁶.

Позитивисты считали, что философия как особая наука, пре­тендующая на умозрительное познание реальности и стоящая над естественными науками, просто не нужна. Но за этим стояло не только разочарование в идеях Просвещения, но и уверенность в себе, в своей силе и способности на деле разрешить возникшие несообразности бытия. Это становится особенно ясно при зна­комстве с американской разновидностью позитивизма, которая самоопределилась как особое учение — прагматизм (от греч. prag­ma — дело, действие).

Для основоположника нового направления Чарльза Пирса (1839—1914) не существовало никакого истинного философского метода. «Все наше знание плавает в континууме недостоверности и неопределенности», — утверждал мыслитель⁷. Единственной логической операций, ведущей к новому пониманию предмета, для него была абдукция (гипотетическое утверждение, вид непол­ной индукции). Устойчивость и надежность вывода он оценивал по тому, насколько подтверждалось на практике выдвинутое предположение. А уже для Уильяма Джемса (1842—1910) высшим критерием стала польза, практическая результативность рассуж­дения: «Мысль "истинна" постольку, поскольку вера в нее вы­годна для нашей жизни»⁸. И Джон Дьюи (1859—1952) развернул всеобъемлющую теорию инструментализма, согласно которой на­учные категории, законы, "логические формы, гипотезы, концеп­ции и т.п. — не более чем инструменты, создаваемые с целью разрешения практической ситуации. Вопрос об истине тут просто не возникает. Важна только практика, под которой подразумева­ется опыт, стремления и интересы индивида. Все что нужно от инструментов — это «функциональная сила», практическая по­лезность, выгодность. И чуть ли не единственно возможным пу­тем познания оказывается метод «проб и ошибок». С этих пози­ций внешний мир представляет собой не что иное, как содержа­ние опыта. А в категорию опыта включаются все явления и собы­тия жизни и все возможные состояния индивида, включая снови­дения, труд, болезнь, ложь, войну, магию и т.п.⁹

^s См.: Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1897.

⁶ Милль Д. Система логики. М., 1914. С. 867.

1 Pierce С. Collected papers. Vol. 1. Camb. (Mass.), 1934. P. 171.

* Прагматизм. СПб., 1910. С. 52.

« Dewey J. Experience and nature. N.Y., 1958. P. 10.

Это было принципиально новое понимание мира. Характер­ной особенностью его было критическое отношение к результа­там деятельности самого мышления, осознание субъективной структуры знания, обусловленного (а значит, и ограниченного) практической деятельностью. Разделение субъективного и объек­тивного, начавшееся в рамках рационалистической парадигмы, продолжилось и затронуло то, что рациональному мышлению представлялось абсолютно достоверным и объективным, — по­знание. Были раскрыты субъективность и относительность мен­тальных моделей мира.

Глубокое сомнение в достоверности «метафизических кон­цепций» было общим свойством всех ветвей позитивизма. Осно­воположники прагматизма заострили до негативизма отношение к «самой метафизической реальности» — внутренним пережива­ниям, к душе человека. Характерно в этом смысле название од­ной из работ У. Джемса, психолога и философа: «Существует ли сознание?» (1888). Он же утверждал, что религиозные догматы истинны в меру своей полезности¹⁰, и даже стал основателем и первым президентом американского спиритического общества (1884). Точку в этом вопросе поставил выдающийся психолог Джон Уотсон (1878—1958): «Сознание и его подразделения явля­ются не более как терминами, дающими психологии возможность сохранить — в замаскированной, правда, форме — старое религи­озное понятие "душа"»¹¹.

Вот как обосновывал Д. Уотсон новое направление в психо­логической науке — «бихевиоризм» (от англ. behavior — поведе­ние): «...поскольку при объективном изучении человека бихевио-рист не наблюдает нлчего такого, что он мог бы назвать сознани­ем, чувствованием, ощущением, воображением, волей, постольку он больше не считает, что эти термины указывают на подлинные феномены психологии... Бихевиоризм заменяет поток сознания по­током активности... с того момента, когда индивид поставлен в такую обстановку, при которой он должен думать, возбуждается его активность, которая может привести в конце концов к надле­жащему решению»¹².

Но если предметом психологии становится не сознание, а поведение, то и метод интроспекции (самонаблюдение в процес­се мышления) оказывается несостоятельным и необходимы дру­гие способы анализа и коррекции деятельности. Объективному наблюдению были доступны как внешнее воздействие, так и от-

¹⁰ См.: Джемс У Многообразие религиозного опыта. М., 1910. ч Уотсон Д. Бихевиоризм // БСЭ. 1-е изд. М, 1927. Т. 6. ¹² Там же.

ветная реакция. И задача психолога-бихевиориста состояла в том, чтобы, варьируя стимулы внешнего воздействия (St) и фиксируя изменения в ответных реакциях (R), установить наперед, какая реакция будет при данном стимуле или каким стимулом данная реакция была вызвана. Когда жесткая взаимосвязь St-»R опреде­лялась, появлялась возможность программировать поведение, за­крепляя в памяти длинные цепочки и комбинации элементарных взаимодействий St-*R, формируя новые связи стимулов и реак­ций с помощью поощрения и наказания. При таком изучении поведения не фиксировалось ничего такого, что можно было бы назвать сознанием, чувствованием, ощущением, воображением, волей... Бихевиоризм и не имел подобных терминов в своем на­учном лексиконе. Психика как таковая была объявлена «черным ящиком», содержание которого не имеет значения для хода иссле­дования. А чтобы не возникало соблазна пофантазировать на счет души и интеллекта, бихевиористы основные исследования прово­дили на белых крысах, самых простых лабораторных животных. Не желая допустить и тени антропоморфизма, Д. Уотсон запрещал сотрудникам употреблять выражения типа «умная крыса»...

Стоит вспомнить, что в эпоху рационализма предметом пси­хологии было именно сознание, главным методом — интроспек­ция, а каждый психолог — «сам себе испытуемый». И шутники не без основания называли ассоциативную теорию «психологией профессоров психологии». Теперь шутники имели не менее вес­кие основания назвать бихевиоризм «психологией большой белой крысы». У животных вырабатывали сложные условные рефлексы на различные стимулы, следя за развитием, дифференциацией и угасанием реакций. Фиксировали, что крыса научается, к приме­ру, открывать клетку быстрее, если ее тренируют не один, а пять раз в день, что дело идет быстрее, если прорабатывается разом только одно задание, что для ускорения процесса обучения необ­ходимо пищевое поощрение после каждого правильного «шага» животного к решению проблемы и т.д. Постепенно становилось очевидно, что во взаимосвязи St-+R возникают некие опосредую­щие звенья, так называемые «промежуточные переменные». Эду­ард Толмен (1886—1959) обнаружил, что в процессе тренировоч­ных занятий в лабиринте у крысы формируются не столько реак­ции на отдельные стимулы или их последовательность, сколько целостная «когнитивная карта» пространства, которую животное способно успешно использовать для поиска пищи даже в случае изменения исходных условий. Эксперименты с вживлением элек­тродов в мозг крысы показали, что в принципе возможно самостимулирование организма, когда поведение определяется не внешними стимулами, а внутренней потребностью. Катего-

рия потребности стала основной «промежуточной переменной» в гипотетико-дедуктивной теории поведения Кларка Халла (1884—1952), который первым применил математическую логику в психологическом исследовании.

Предмет исследования бихевиористов постепенно переме­щался с описания внешнего поведения на изучение ментальных структур — «карт», «планов», «тезаурусов», внутренне детермини­рующих поведение. Для психологии познания вновь стали пред­ставлять интерес психические функции — внимание, память, мышление, язык, рассматриваемые теперь как этапы и уровни переработки информации. Открытия, сделанные в этой области и связанные с процессами распознавания образов, хранения и по­иска информации, принятия решений, нашли непосредственное применение в кибернетике, математической лингвистике, биони­ке и других самых технологически новых направлениях науки. Не случайно структура памяти компьютера, включающая долговре­менную (жесткий диск), кратковременную (кэш-память), опера­тивную (ОЗУ) и видео-память, почти полностью аналогична тео­рии долговременной, кратковременной, оперативной и икониче-ской памяти человека. И характерно, что поисковый прибор пер­сонального компьютера называется «мышь». Хотя, пожалуй, бо­лее честно было бы назвать его «крыса».

Но самое большое воздействие на общество своего времени бихевиоризм оказал через свои педагогические новации. Полу­ченные строго экспериментальным путем приемы оперантного научения, главное в которых — закрепление полезных реакций, были с успехом перенесены на обучение людей. Вся система об­разования испытала мощное воздействие идей программирован­ного обучения, техники пошагового овладения навыками, тесто­вого контроля знаний и умений. Десятки и сотни миллионов лю­дей так или иначе вовлекались в массовые процессы, где не толь­ко разрешались жизненные проблемы, но и складывался особый тип личности. Это был человек дела. Поведение стало его единст­венной психической реальностью, потому что импульс психиче­ской деятельности задавала выгода, а личный успех оставался единственным критерием «действительности и мощи» мышления. Прагматизм оказался адекватной новому времени философией индивидуальной активности, групповой солидарности и обще­ственного оптимизма. Но что это значило для поступательного развития личности и общества?

Как видно, это движение человеческой мысли не было бес­плодным. Хотя прагматизм вызывал вполне понятное раздраже­ние многих мыслителей и моралистов, позитивистская парадигма мышления расширяла возможности интеллекта, увеличивала сте-

пени свободы как по отношению к внешнему миру, так и по от­ношению к самому субъекту. Важнейшим завоеванием стало кри­тическое отношение к деятельности самого мышления, уточнение пределов самосознания, осмысление человеческой практики как текучего, но реального и наблюдаемого процесса взаимодействия объективного и субъективного, материального и идеального, фи­зического и психического. Это привело, с одной стороны, к отка­зу от глобального теоретизирования, а с другой — открыло путь к опосредованному изучению ментальной реальности, ее стихии и динамики. Таким образом, произошла дальнейшая дифференциа­ция основных способностей мышления, что с достаточной опре­деленностью проявляется при сравнении с двумя предшествую­щими парадигмами.

Г

Магическое мышление

Рационалистическое мышление

Синкрет объективного и субъективного (Мир = Я)

Партиципация свойств субъ­екта и объекта. Магия

Основание вывода — трансдукция (переход от частного к частному, ми­нуя общее)

Четкое разграничение объ­ективного и субъективно­го (Мир = не Я; Я = со­знание)

Ассоциация идей по сход­ству и смежности. Теория

Прагматическое мышление

Выделение субъективного в объективном (Мир = опыт).

Избегание субъективности (Я = «черный ящик»)

Основание вывода — де­дукция (восхождение от общего к частному)

Интегральная единица об­щения — мифема

Предпричинность (слия­ние мотива и причины) как основа всеобщей свя­зи. Артифициализм

Интегральная единица общения — идеологема

Каузальность (объектив­ная причинность) как основа всеобщей связи. Закономерность

Накопление успешных действий по типу St-*R. Эксперимент

Основание вывода — ин­дукция (восхождение от частного к общему)

Интегральная единица об­щения — конструкт

Результативность (праг­матическая причинность) как основа всеобщей свя­зи. Контекстуальность

Восприимчивость к некон­тролируемым сознанием мыслительным импульсам («двухпалатность», непро­извольность, интуиция). Единство аффективного и интеллектуального. Власть коллективного бессозна­тельного

Внутренний контроль над процессами умозаключе­ния. Появление критич­ности как универсальной формы контроля над эмо­циональностью и верой Авторитет разума

Расширение критичности на сферу достижений ра­зума. Относительность истины. Успех как един­ственный критерий. Про­граммирование (прогно­зирование и верифика­ция) поведения

Переход к новой парадигме означал, конечно, существенные перемены в категориальном аппарате мышления.

Такая структура сознания как нельзя лучше подходила для эпохи капиталистической экспансии, бурного развития массового производства и научно-технического бума. Но вот что примечате­льно. Теоретические концепции позитивизма и прагматизма не предшествовали новому этапу развития социальной практики, а вытекали из него, осмысляли актуальные научно-технические и гуманитарные достижения общества, расчищали плацдарм для прорывных исследований природы и человека. Это был качест­венный скачок в развитии самой методологии науки.

Просветители-рационалисты провозглашали, что «идеи пра­вят миром». Будучи уверены в истинности своих теорий и право­те своих устремлений, они проповедовали прогресс науки, пере­устройство общества и преображение человека. Но позитивисты не обнаруживали реальных подтверждений тому даже в собствен­ных исследованиях. И только подвергнув сомнению не просто идеи, а сам феномен сознания, они обнаружили конструктивные возможности для проникновения в механизмы природных явле­ний, общественных процессов и ментальных структур человека. Но это стало не основанием для проповеди, а содержанием тех­нологии познания и, если хотите, инструментарием науки. Ха­рактерна в этом отношении та роль, которую сыграло в науке и культуре выражение «черный ящик». Сначала это — сравнение, пояснявшее степень закрытости от внешнего наблюдения про­цессов человеческого мышления. Затем — философическая мета­фора, остроумно объясняющая, что так же как «вещь-в-себе», «психика-в-себе», в сущности, непознаваема. Затем это — эпати­рующий символ, которым бихевиористы отмежевывались от тра­диционных религиозно-философских представлений о душе чело­века. Затем — конструктивный методический прием изучения психики по объективно наблюдаемым, повторимым и програм­мируемым сочетаниям St-»R. Затем — эвристическая модель ис­следования закрытых систем по входу и выходу информации, с поразительной эффективностью применяемая в прикладной ма­тематике, кибернетике, биофизике, теории управления, социоло­гии, технологии связи и т.д.

Отвергая не только «метафизику», но и «философию», пози­тивизм парадоксальным образом придал философское ускорение развитию фундаментальных наук и выдвинул философские аль­тернативы доктрине революционных преобразований. Но пропо­веднический пафос оказался тут ни к чему. Людей совсем другого склада вывели на авансцену истории идейные бури, кровавые ре­волюции и демократические завоевания эпохи рационализма. Их не особенно занимало, что обещанное философами всеобщее братство все не наступало. Они умело пользовались тем, что те-

перь были лично свободны, равны в правах и не ограничены в предприимчивости. Не всеобщее благо, а личный успех стал целью деятельности. И «здравый смысл» среднего класса зареко­мендовал себя более полезным для дела, чем «высокие идеи». В среде бизнесменов здравый смысл не только противопостав­лялся житейской наивности и непрактичности, но и служил ос­нованием для насмешливого отношения к умственной деятель­ности и интеллектуализму вообще: «Если ты такой умный, то по­чему ты такой бедный?» Впрочем, интеллектуалы в долгу не оста­вались. Горькое в своей правоте и хлесткое, как пощечина, выра­жение: «Пошлый опыт — ум глупцов!» (1859), — принадлежит Н.А. Некрасову, который и сам был недюжинным предпринима­телем, жестким и оборотистым дельцом, понимающим, грубо го­воря, «что-почем». На примере поэзии Некрасова видно, что, сталкиваясь с общегуманистическими проблемами, преодоление которых составляло самую суть эпохи Просвещения, будь то кре­постная зависимость или телесные наказания, самодержавие или обскурантизм, творческий интеллект чуть ли не автоматически возвращается в рационалистическую парадигму. Но это не осно­вание для того, чтобы свысока третировать иные подходы к проб­леме.

В спорах о здравом смысле высоколобый скепсис столь же неуместен, как и самонадеянный апломб, потому что это не од­нозначный философский термин, а многомерный социальный феномен, если хотите, особая психическая реальность. И многое тут запутано. Начать с того, что не повезло с переводом. «Здра­вый смысл» — калька с излишне эмоциональной английской идиомы «good sense» (англ. толкование — soundness of judge­ment)¹³. Между тем более полно раскрывает понятие выражение «common sense», где слово «common» сохраняет оттенок истори­ческого значения «народ, т.е. третье сословие, без высших сосло­вий», которое закреплено в официальном «House of commons» (палата общин) и живет в широко используемых словах типа «commoner», что значит и «человек из народа», и «член палаты общин», и «простой человек», и даже «студент, не получающий стипендии»¹⁴. А в связи с этим следовало бы и в слове «sense» со­средоточить внимание на фундаментальном значении: «ощуще­ние, чувство», — и его прямых производных: «состояние ума» («state of mind»), «понимание» («appreciation or understanding»), «категоричность суждения» («power of judging»)¹⁵. «Common sen-

'Э Hornby A.S. Oxford Advanced Learner's Dictionary of Current English. Oxford University Press, 1987. P. 372.

и Англо-русский словарь / Сост. В.К. Мюллер. М, 1965. С. 156. is Hornby A.S. Op. cit. P. 776.

se», таким образом, это прежде всего склад ума, тип мышления, свойственный людям третьего сословия, каким оно сложилось исторически. И гиганты эпохи Просвещения учитывали, с чем имеют дело. Великий Кант, говоря об «обычном человеческом рассудке, который считают чем-то неважным, называют здравым (еще не культивированным) смыслом», видит его опору в «обще­ственном чувстве», в том, что «оценка в своей рефлексии мыс­ленно обращает внимание на способ представления каждого дру­гого, чтобы свое суждение как бы поставить на общем человече­ском разуме»¹⁶. Не следует забывать, что строгие философы (на­пример, Г. Гегель, К. Гельвеций и др.) делали из этого малоуте­шительные выводы, будто тем самым «знание» низводится до уровня «мнений», а «ум начинается там, где кончается здравый смысл». Но благодаря социально-психологическому механизму здравого смысла («common sense») третье сословие восприняло высокие идеи гениев Просвещения в практическом приложении, самоорганизовалось в прогрессистски ориентированную полити­ческую силу и вышло на борьбу за свои права с лозунгами вели­ких рационалистов на знаменах.

Победа третьего сословия закрепила перемены в «common sense». Можно спорить, были ли высокие идеи Просвещения «практически освоены средним классом» или только «грубо опошлены торгашеской буржуазией», но они не прошли втуне. Судить об этом следует по ускорению темпов внедрения изобре­тений, широте применения технологических и организационных новшеств, динамизму общественных инициатив, бурному росту спроса на массовую информацию. Последнее особенно интерес­но. Здесь приоткрывается, как и благодаря чему «common sense» третьего сословия перерастает в «public opinion», то есть обще­ственное мнение нации, с которым приходится считаться и президенту, чтобы быть переизбранным, и последнему из рядо­вых, чтобы не стать изгоем.

«Public opinion» не содержит жесткой системы идей. Сужде­ния его разностильны, рекомендации амбивалентны... По остро­умному замечанию Б.А. Грушина, «это общественное сознание со сломанными внутри него перегородками» (1967), где в ходе прак­тического применения перемешиваются научные выкладки и де­довские заветы, религиозные постулаты и житейские суеверия, новаторские гипотезы и заскорузлые традиции, моральные нормы и рискованные изыски. Благодаря такому социально-психологи­ческому механизму «public opinion» стало чем-то вроде практиче­ской идеологии классического капитализма, и это проявилось во

16 Кант И. Критика способности суждения. СПб., 1898. С. 159.

всех формах хозяйственной, политической и духовной деятельно­сти. В том смысле, что позитивистская парадигма мышления придала новый стимул развитию не только прикладной, но и фундаментальной науки. А в массовых коммуникациях убеждаю­щий текст уступил приоритет тексту информативному, точнее сказать, прагматическому.

Новый тип текста складывался в русле литературной тради­ции. К примеру, самый массовый я самый информативный жанр американской журналистики «story» (англ.: 1. повесть, новелла, анекдот; 2. предание, сказка; 3. фабула, сюжет) имеет очевидные фольклорные и искусствоведческие корни и до сих пор рассмат­ривается художественной критикой как «литературный материал среднего достоинства». Но на том сходство и заканчивается. В га­зете «story» — это четкий ответ на шесть практически значимых вопросов: «Что произошло?», «Где?», «Когда?», «Кто это сделал?», «Почему?» и «Как?», — а также броский заголовок, чтобы при­влечь внимание, объявив превентивную оценку, «ударное» или «интригующее» начало и «описание подробностей по степени убывания важности». Следует отметить, что это не структура кон­кретного жанра, а общий принцип построения текста, который должен дать объективные ответы на деловые вопросы, как если бы речь шла о принятии решений в реальном бизнесе. Жесткость такого коммуникативного подхода можно понять по требовани­ям, которые американские журналисты предъявляли российским коллегам, писавшим в годы перестройки по заказу заокеанских газет. «Большинство попадавших на мой стол статей, — подчер­кивал представитель журнала "Crossroad" в Москве Лоуренс Юзелл в статье под характерным названием "Ради красного слов­ца", — выглядели как "сырой" материал, не подкрепленный фак­тическими данными, свойственными репортажу. При чтении их у меня складывалось впечатление, что автор сел за машинку и на­печатал все, что уже давно "бродило" в его голове, не потрудив­шись увязать написанное с последними данными»¹⁷. А вот какой отзыв на первый вариант своей статьи о рынке недвижимости в России получила от него же известная московская журналистка А.Ч.: «Больше всего наших читателей интересует вопрос: наско­лько далеко ушла Россия по пути к действительно свободному рынку недвижимости и сколько ей еще предстоит пройти. На­пример, кажется, что в Москве много приватизированных квар­тир, но мало приватизированных зданий. В чем причина? Мне не совсем понятно, имеет ли любой частный владелец земли в го­родской или сельской местности право, которое воспринимается

17 Юзелл Л. Ради красного словца // 1ностранец, 1993. 22 дек.

американцами как неотъемлемая часть владения частной собст­венностью, использовать эту землю по какому-нибудь другому назначению, т.е. превратить ее из пашни в место для строитель­ства жилого дома, или сделать из жилого дома офис, включая право демонтировать это здание и построить другое на его месте, либо использовать недвижимость как обеспечение для кредита. Я знаю, что существует много приватизированных квартир в Моск­ве, но почему так мало приватизированных зданий?.. Почему большинство новых предпринимателей, торгующих в розницу, предпочитает поставить киоск на обочине вместо того, чтобы ку­пить или снять площадь в настоящем здании?.. Каковы препятст­вия и возможности, с которыми сталкиваются будущие частные фермеры, которые хотели бы приобрести землю в частную собст­венность? Чтобы убедительно ответить на эти вопросы наших чи­тателей, автору придется сделать намного больше конкретного репортажа, чем в первом варианте статьи: интервью (и цитаты) с покупателями, продавцами, людьми среднего класса, государст­венными чиновниками, а также больше статистики по процессу приватизации. Недостаточно просто сидеть за столом и рас­суждать!»¹⁸

По этому служебному документу можно судить о степени совместимости профессионального журналистского сознания и фундаментальной философской платформы прагматизма. Опера­тивные замечания средней руки журналиста из малоизвестного издания, несмотря на частный характер, в общетеоретическом плане настолько строго ориентированы на воссоздание сугубо прагматических достоинств текста, словно в автоматическом ре­жиме воспроизводят бихевиористскую схему позитивистской па­радигмы мышления. Злободневный заказ мало чем отличается от общетеоретических требований к прагматическому типу текста.

В основе; пращахического текста^ стремлени<