Художник возрождения в эпоху апокалипсиса

ЭРНСТУ НЕИЗВЕСТНОМУ - 80

Посвящается маме Эрнста Неизвестного

Бэлле Абрамовне Дижур

Когда бы грек увидел наши игры…

(О. Мандельштам)

Словно в зеркале страшной ночи

И беснуется и не хочет

Узнавать себя человек…

(А.Ахматова)

Почему такое посвящение? Да потому, что она – его мама, а у нее – такой сын. Потому, что она (по профессии биолог, доктор наук, из тех гонимых генетиков) и сегодня, в свои 102 года, работает - пишет стихи. За последнюю книжку стихов получила престижную американскую премию (сейчас живет в США). Потому что она выжила, получив две похоронки на сына, ушедшего добровольцем на фронт в 17 лет и «посмертно» награжденного орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу», а потом встретила его чудом выжившего после тяжелого ранения.

Потому что ее сын, искалеченный на войне, с перебитым позвоночником, сумел закончить Суриковское училище, параллельно учась на философском факультете МГУ, стал скульптором, получил благословение великого Сергея Коненкова, академика Конрада, Михаила Бахтина. Выиграл несколько конкурсов, международных и у себя на родине. А еще потому, что он прошел и выдержал еще одну войну – травлю, один против всех, начиная с Генсека ЦК КПСС (Никиты Хрущева) и начальника КГБ (Шелепина) и кончая мелкими партийными боссами и многочисленными завистниками из сталинских лауреатов.

Потому что в свои 50, ее сын, так и не присоединившийся к стае прикормленных чинуш МОСХа, лишенный государственных заказов и какой-либо поддержки, «невыездной» победитель, покинул родину. Но перед этим поставил памятник Н.С.Хрущеву (по просьбе его семьи, а, возможно, по завещанию, его самого). Когда я побывал в 1992 году в США у Э.Неизвестного и А.И.Солженицына, услыхал от них одну и ту же фразу: «Вот дураки, что выгнали, я бы там умер от удушья!»

Потому что ей, матери, довелось увидеть, как ее сын, начал на Западе все с нуля, и добился триумфа и там, и в новой России.

Есть три способа познания мира:

Первый - равнодушно-объективистский. Этот способ очень важный, я его не отрицаю. Он позволяет многое добыть.

Второй – ненависть из зависти. Способ этот – своего рода страсть выискивать слабые места у человека и бить по ним больно и сладострастно.

Есть третий способ - любовь.

Я предпочитаю этот третий способ.

В Эрнста я влюбился вначале как мальчишка. А потом полюбил, кажется, да не кажется, а теперь ясно – навсегда. Именно любовь к нему я, думаю, и позволила мне чуточку понять его.

Помню нашу первую встречу. 1964–й. Мастерская в Большом Сергиевском переулке на Сретенке. Привели меня к нему Мераб Мамардашвили и Борис Грушин, которые уже давно с ним дружили.

По обеим сторонам от входной двери – две бронзовые скульптуры – «Пророк » и «Орфей», чуть выше человеческого роста (Теперь статуэтка, «Орфей», уменьшенная в десять раз, ежегодно вручается телемастерам, лауреатам премии Тэффи). А тогда скульптуры служили вешалками для гостей…

Было еще несколько художников и философов, а также один не таящийся стукач – подполковник КГБ, кажется, Леонид, который, шутя, жаловался: «Да на вас, братцы, и доносить нечего. Вы все об искусстве, да философии, никакой антисоветчины». Действительно, никакой антисоветчины и не было, и не из-за этого стукача, хотя все всё понимали про существующую власть. Об этом говорить было скучно. Говорили о синтезе искусств, о Михаиле Бахтине. Я сразу был покорен голосом, напором, скоростью, глубиной суждений и беспощадностью мысли Эрнста, а также его невероятной эрудицией, натуральным, врожденным его даром быть всегда «хозяином разговора» (выражение Достоевского).

Я помалкивал и только оглядывался. Что знал я тогда о скульптуре? Да почти ничего. Мы ведь все жили, так сказать, под скульптурно-живописным конвоем – сотни Лениных, указывающий куда-то рукой (каждый раз в разные стороны), меркурьевский Сталин в шинели до пят, Дзержинский на лубянке, «Рабочий и колхозница»… А тут был абсолютно другой художественный мир, и незнакомый, и потрясающе живой, и сразу втягивающий в себя так, что, казалось, из него уже не выберешься.

Мы как-то сразу сблизились с Эрнстом, и я стал бывать у него едва ли не ежедневно, а одно время около месяца просто жил в этой его мастерской. Эти двенадцать лет – до отъезда его в 1976 году – стоили двух-трех университетов.

Как-то, еще в самом начале, он спросил меня: «Все что-нибудь говорят о работах, а ты почему-то молчишь» - «Эрик, я просто стесняюсь. Ты переселил меня в какую-то санскритскую страну, а я пока ни слова на этом языке не знаю. Дай мне время на ликбез…». Я уже чувствовал неотразимую трагическую мощь этой музыки, но еще не разбирался в «словах-нотах», в композиции…

Был такой курьезный случай. Однажды в мастерской одного скульптора, моего давнего знакомого (там было довольно много народа) я осмелился сказать что-то хорошее об Эрнсте. И вдруг в ответ услыхал хоровое: «Опять о нем! Да у него же всё от Генри Мура. Сплошной плагиат! Жалкое подражание!..» Тон был настолько категорический, что я устыдился своего невежества (о Муре вообще ничего не знал). Однако не мог не поразиться какой-то озлобленности, ревности, чтобы не сказать – зависти. Чувствовалось что-то давно накипевшее: «Какой он гений – мы же вместе начинали…».

Раздобыв альбомы Г.Мура и его статьи, месяца два изучал. Сам Мур рассказывает: однажды, лежа на берегу океана, он вдруг залюбовался «голышами» - вот камушки, сотворенные и обласканные вековечной работой воды, ветра и Солнца. А еще в «голышках» есть отверстия, столь же плавные, как весь камень. «Я постиг объем, постиг скульптуру, постиг другую – ТУ – сторону, другое измерение…»

А я вдруг понял, чем «дыра» Э.Неизвестного отличается от «дыр» милейшего гениального англичанина: тут не вековечная плавная работа волн, ветра и солнца. Тут – удар, катастрофа, рана. Тут страшная работа беды и боли, душевной и физической. Тут – взрыв… Пробивается, разрывается тело. Отлетают, разлетаются руки, ноги, пальцы, головы, глаза. На самом деле всё это происходит в душе, с душами… Нет, нет, не в войне буквальной только дело, а в мучениях души, в поисках и страданиях духа. «Дыры» Неизвестного совсем другого происхождения, чем у Генри Мура.

Потом, месяца через два-три я взял фотографии «Пророка» и «Орфея» и отправился в ту мастерскую, где был так жестоко безжалостно осмеян. Сидели почти те же люди. Я показал им фотографии. «Вот, кстати. Последние работы Мура». О, как долго они приглядывались, принюхивались, как долго ахали, охали, причмокивали, как долго молчали и еще дольше умилялись: «Да-а-а. Это тебе не твой Неизвестный». Я предложил выпить за здоровье Генри Мура. Выпили. А уходя, поздравил их с тем, что пили они за здоровье Эрнста Неизвестного. Надо было видеть их лица…

Бешеная созидательная энергия. Главное впечатление: невероятно стихийная мощь, граничащая с разнузданностью, и мощная дисциплина труда. Сочетание, казалось бы, несоединимого. Титанизм, но не богоборческий. Титанизм как поиск Бога.

«Диссидентом никогда не был» - так Эрнст говорит о себе. И здесь он очень точен. Он никогда не был диссидентом политическим, хотя уже в начале 60-х лучше всех нас понимал сущность режима и считал, да и говорил, что коммунизм, как и фашизм преступны, а сама попытка создать «нового человека» антропологически неверна. Говорил, что коммунизму, как и фашизму, присуще представление об искусстве как о магии, заклинании для покорения толпы.

Однажды на каком-то заседании МОСХа он сказал: «Вот есть государство. Я хочу ему все отдать! Мне ничего не надо. А они не берут».

Когда ему фактически отрезали дорогу к скульптуре, он, как всегда, с мощной энергией взялся за графику, которая сделалась подготовительными набросками к будущим скульптурам. На подаренном мне перед своим отъездом альбоме с 28-ю гравюрами надписал: «Юре от Эрнста как тень замысла». Надпись дышит одновременно трагизмом, надеждой, непреклонностью, несдаваемостью. И, действительно, многие, если не большинство «теней» воплотились в камне и в бронзе.

А еще, прощаясь, Эрнст подарил мне небольшую бронзовую скульптуру: двое душат друг друга, а корень – общий. Себя и душат. Они как бы слиты. Лиц почти нет: зверея, человек теряет лицо и обезображивается. На головах – каски. Но это, конечно, не просто отклик на минувшую войну: вся история человечества – история войн. И все войны, в сущности, - гражданские, братские, если, действительно, считать, что люди – братья. А еще обратите внимание: отверстие между ними - в форме сердца. Получился портрет и человечества, и человека (разве каждый человек сам себя не душит?). Гениально простая, страшная и понятная всем метафора.

В серии Гойи, которую называют «Черная живопись», есть одна картина, пронизанная теми же чувствами и мыслями, что и скульптура Эрнста: два человека (вроде пастухи) бьют друг друга дубинами, а сами вот-вот утонут в болоте…. Вот такая страшная перекличка гениев.

Уезжая на «ту сторону», художник оставил здесь, кроме надгробья Н.С.Хрущеву, памятник Ландау, скульптуру «Дети мира» в Артеке, великолепную мозаику в Ашхабаде, огромное рельефное панно в Зеленограде.

Сейчас у Э.Неизвестного создано около тысячи скульптур и несколько тысяч графических офортов. Из графики назову только иллюстрации к Достоевскому – «Преступление и наказание» и портрет самого писателя. Иллюстрации к произведениям Беккета, к «Божественной комедии» Данте, к «Еклезиасту». Совсем недавно он прислал мне для моей книги «Достоевский, Гойя и Апокалипсис» двенадцать офортов к «Откровению Святого Иоанна Богослова»… Не хочется называть всё это «иллюстрациями». Точнее было бы сказать – это просто свое понимание, свое переживание, проникновение, конгениальное великим книгам, свой перевод на другой художественный язык.

В Швеции есть музей Э.Неизвестного. Его скульптуры не только часто выставляются, но и навечно поставлены в Швейцарии, Югославии, в Лондоне, Нью-Йорке, в Вашингтоне, Милане, Женеве…

О нем написаны за границей десятки книг (у нас, кажется, ни одной) и сотни статей.

После возвращения ему российского гражданства он поставил в Москве скульптуру «Идущий сквозь стену» (перед Музеем изобразительных искусств), монумент «Возрождение. Архангел Михаил» (на Ордынке) и, наконец, «Древо жизни».

О нем надо сказать особо. Семиметровая бронзовая скульптура. Ваял ее более 20 лет. Какое-то невероятное уникальное соединение монументальности и ювелирности. Идея – единство всех религий, не только мировых, но и самых малых. Поистине воплощенное religare, духовное единство, связь всего человечества.

Его грандиозный замысел поставить «памятник жертвам утопического сознания» (художник принципиально не захотел политизировать название) осуществлен на треть: в Магадане воздвигнут монумент «Маска скорби». Я был на его открытии.

Июнь 1998 года. Раннее утро. Почти вымерший город, по крайней мере мне так казалось… И вдруг на открытие памятника пошли десятки тысяч людей.

Что это за монумент? Долго идешь к нему, идешь в гору, все время одолеваешь сопротивление земли, и все время чего-то ждешь. Сам монумент поставлен на сопке так, что усиливается мощный эффект ожидания. И вот перед тобой грубо вытесанное из камня мужское лицо. Катятся слезы – это маленькие человеческие головы, так же плачущие.

Подымаешься внутрь монумента, по простой лестнице с грубыми железными поручнями и… входишь в холодную тесную грубокаменную камеру с маленьким оконцем где-то на самом верху. И тебя охватывает жуткое ощущение, что здесь присутствуют все души, погибшие в ГУЛАГе. Пребывание в камере длится какое-то мгновение (за тобой стоят и ждут люди), но ты на мгновение остаешься один на один с душами всех погибших. А когда выходишь из камеры чуть – там, внизу, сидит девушка, закрыв лицо руками.

Неизвестный мечтает завершить «треугольник скорби» созданием монументов в родном Екатеринбурге и в Челябинске. А еще за последние годы он поставил памятник погибшим шахтерам в Кемерово, скульптуру «Золотое дитя» - в Одессе, скорбный монумент – памятник жертвам депортации калмыцкого народа в Элисте.

Есть у него огромная серия распятий – не только Христа, но - женщин, мужчин, детей. У покойного папы Иоанна Павла II на столе лежало подаренное ему Э.Неизвестным распятие «Сердце Христа».

Э.Неизвестный – профессор философии Колумбийского университета, действительный член Шведской Королевской Академии наук, искусств, гуманистики, Европейской Академии искусств в Париже, член Нью-Йорской Академии наук…

У многих художников я замечал такую особенность: беспрестанно перелистывать, переглядывать свои прежние работы. Эрнст начисто лишен этой особенности. Точнее он просто не любит оглядываться. Он всегда в поиске, в новых замыслах. А вот о них рассказывает так, что видишь их наяву.

Эрнст, дорогой, желаю тебе только одного – дай тебе Бог достичь возраста Тициана или твоей мамы.