Функциональная нарративистика а. ж. греймаса

Одной из областей деятельности А. Ж. Греймаса, имевшей значи­тельные последствия для развития французского структурализма, явилось его переосмысление пропповских функций.

Вкратце ревизия Греймасом функционального подхода Проппа свелась к следующему: 31 функцию Проппа он сократил до 20 (Creimas: 1966, с. 175) по принципу парности многих функций, на­ходящихся по отношению друг к другу в оппозиции, а затем выде­лил три «ансамбля» функциональных пар как основных для существования повествования:

I) договор,

2) коммуникация и

3) испытание.

Здесь наибольший интерес представляет разработанная Грей­масом схема «глобальной корреляции», впервые сформули­рованная им под влиянием Леви-Стросса в статье «Описание зна­чения и сравнительная мифология» (Greimas:1963, с. 51-66), позд­нее вошедшей в его книгу «О смысле» (Greimas:1970).

Считая, что мифемы связаны между собой парадигматически­ми отношениями, он вывел структуру мифа:

Впоследствии Греймас распространил эту формулу и на связь между такими мифологическими полюсами (опять же под воздей­ствием Леви-Стросса), как «жизнь» и «смерть». На основе этой формулы Греймас и вывел свой «семический квадрат» как выра­жение ахронической парадигматической структуры, служащей порождению всякого рассказа, любого возможного повествования. Этот «семический квадрат» лег в основу второй актантовой моде­ли Греймаса, которая описывает не синтагматику текста — зако­номерности его линейного развертывания, а его парадигматику —

[323]

систему функционирования глубинного смысла всякого культур­ного текста, как вскрытие динамики взаимодействия фундамен­тальных оппозиций, обеспечивающих стабильное поддерживание самого существования текста как целостной системы.

В работе «Элементы повествовательной грамматики», также вошедшей в книгу «О смысле», Греймас следующим образом опи­сывает свой «проект фундаментальной семантики»: «Проект фун­даментальной семантики, отличной от семантики лингвистической, может быть основан только на теории смысла. Этот проект, следо­вательно, связан с выявлением условий, в которых смысл может быть постигнут, и с элементарной структурой значения, кото­рая на этой основе может быть выведена и представлена как ак­сиоматика. Эта элементарная структура... должна пониматься как логическое развитие бинарной семической категории, типа белое vs черное: отношение термов этой категории — это отношения вза­имных противоречий, каждый терм в одно и то же время способен проецировать новый терм, которой будет ему контрадикторным;

контрадикторные термы, в свою очередь, способны войти в отно­шения пресуппозиции по отношению к контрарным термам, нахо­дящимся в оппозиции:

(——> знак пресуппозиции, <———> знак противоречия).

Вытекающее из этого предположение заключается в том, что эта элементарная структура значения дает семиотическую модель, вполне адекватную для того, чтобы объяснить начальные артику­ляции смысла внутри семантического микроуниверсума”(Greimas:1970, с. 25).

Анализ сформулированного таким образом «семического квад­рата», различные варианты которого постоянно присутствуют в работах французского исследователя и который Гото-Мерш назы­вает аватарой логического квадрата, в значительной степени помо­гает прояснить и смысл, и ход мысли Греймаса, поскольку именно «семическому квадрату» принадлежат в ней центральное место.

Независимо от того, каким образом Греймас пришел к идее «семического квадрата» — под влиянием ли методики Леви-Стросса и функций Проппа, или непосредственно опираясь на традиционную готовую формулу логического квадрата (некоторые

[324]

исследователи указывают даже на влияние византийского ученого XI века Михаила Пселла, впервые его сформулировавшего) — одно остается несомненным: Греймас со слишком большой легко­стью находит семический квадрат в любом анализируемом про­изведении, произвольно навязывая его структуру как неизбежную данность невзирая на сопротивления материала.

Что же касается ключевого для Греймаса понятия «смысл», то тщетно было бы искать у исследователя его содержательную ин­терпретацию. «Смысл» здесь — чисто формальное понятие, это «работа» семических категорий, образующих семический квадрат, их артикуляция: «...смысл может быть понят, только если он ар­тикулирован. Эти артикуляции смысла могут быть объяснены ... как результат комбинаторной операции, осуществленной на основе ограниченного набора семических категорий»(Greimas:1970, с. 25).

Таким образом, соединяя два контрарных (или противных, как их именуют в логике) суждения (или понятия) отношениями «глобальной корреляции», т. е. «желанием уточнить эти отношеия»(Greimas:1970, с. 155), Греймас и получает искомый «смысл», который в конечном счете является ничем иным, как возмож­ностью совершать подобные операции по трансформации и дока­зательством существования этой самой «глобальной корреляции»:

«Значение (signification), следовательно, является всего лишь транспозицией из одного языкового уровня на другой, одного языка в другой язык, а смысл (sens) — просто этой возможностью транскодировки» (Greimas:1970, с. 13).

Перед нами еще одна попытка философски объяснить мир в структуралистском духе: мир явлений, природный мир понимается с точки зрения человеческой деятельности и логики, т.е. как куль­турный мир, что достигается благодаря тому, что в природном ми­ре выявляется структура; иначе говоря, кажущийся хаос, бессис­темность природных и социальных феноменов упорядочивается, поскольку в них находится (или, вернее, произвольно постулиру­ется) «смысл». Поэтому, как бы ни пытался Греймас разграни­чить понятия структуры и смысла, они у него в конечном счете всегда оказываются тождественными.

В первых работах Греймаса многие зарубежные исследователи не находили четкого соотношения двух актантовых моделей, и хотя уже сразу было ясно, что «семический квадрат» претендует на большую «глубину залегания», чем первая шестиактантная мо­дель, конкретные контуры взаимосвязи обеих моделей не были им проработаны достаточно четко, тем более что и «семический квад-

[325]

рат» еще не имел прямого выхода на поверхностный «лексематический» уровень.

Очевидно, что и для самого Греймаса первоначально не были ясны многие детали, например, количество уровней. Лишь только в конце 60-х гг. в статье 1968 г. «Взаимодействие семиотических принуждений», вошедшей в книгу «О смысле», можно более чет­ко выявить общее очертание иерархии уровней, где по мере про­движения от глубинных слоев «имманентности» к поверхностным «манифестациям» выделяются три группы структур:

глубинная (область парадигматической, логической организации),

поверхностная (сфера синтагматических, процессуальных структур) и

группа структур манифестации (организация означающих в каком-либо определенном языковом медиуме).

Лишь сравнительный анализ работ в основном 70-х гг., таких, как «Элементы повествовательной грамматики» (1969; см. Greimas:1977), «Актанты, акторы и фигуры» (Greimas:1973a, с. 161-176), «Проблема повествовательной семиотики: ценностные объ­екты» (Greimas:1973b, с. 12-35), «Мопассан: семиотика текста» (Greimas:1976), дает основание говорить о существовании пяти (или шести) уровней, причем в каждой из этих работ одни и те же уровни носят разные названия, не в каждой упоминаются все уровни и нигде не приводится вся схема целиком. Поэтому все операции по определению уровней и их взаимодействия могут быть проведены лишь с известной долей гипотетичности, и сте­пень предположительности их фиксации в определенных теорети­ческих рамках существенно варьируется от работы к работе. Если судить по «Элементам повествовательной грамматики», то к глу­бинным структурам Греймас относит два уровня: фундаментальную семантику и фундаментальную грамматику.

1. Фундаментальная семантика как раз и является тем уровнем, где происходит, с помощью семического квадрата, абст­рактно-логическое осмысление мира, т. е. «выявление условий, в которых смысл может быть постигнут», или «начальные артикуля­ции смысла внутри семантического микроуниверсума» (Greimas:1977 с. 25). Введя впервые на этом уровне семический квадрат, Греймас в дальнейшем возводит его в основной методо­логический принцип, который он последовательно применяет на каждом уровне.

2. Фундаментальная грамматика(или «логико-семантический уровень» в «Мопассане») включает в себя морфо­логию и синтаксис и дает «конституционную модель». Выступая в

[326]

качестве «таксономической модели», фундаментальная граммати­ка создает первоначальную, весьма при этой абстрактную и выво­димую пока все еще вне зависимости от любого конкретного тек­ста «систему ценностей», или «аксиологию». Единственной кон­кретизацией, проявляющейся на этом уровне, является постулирование двух типов «аксиологических структур» в зависимости от того факта, имеет ли анализируемый текст дело с «индивидуальным» или «коллективным универсумом». По принципу семического квадрата в каждом из универсумов вы­деляются четыре «дискретных, категориальных терма»:

в индивидуальном — жизнь, смерть, нежизнь, несмерть,

в коллективном — природа, культура, некультура, неприрода.

В построении семического квадрата и установлении предписан­ных им «отношений взаимных противоречий» и заключается мор­фология «фундаментальной грамматики». В рамках ее синтаксиса логические операции, являвшиеся синтагматическим выражением парадигматически-логических отношений между термами, должны посредством трансформаций одних термов в другие осуществить превращение статических «аксиологий» в динамические «идеологии». Греймас называет эти превращения содержательны­ми и выстраивает их ряды.

3. «Нарративный уровень» («Актанты, акторы и фигуры»), «синтаксический уровень» («Проблема повествова­тельной семиотики»), «грамматический план дис­курсивного уровня» («Мопассан»). Все эти уровни составля­ют своего рода поверхностную грамматику повествования и отно­сятся к сфере поверхностных структур. Здесь следует сделать сра­зу одно пояснение: речь идет именно о поверхностной грамматике, а не о той конечной форме, которую приобретает повествователь­ный текст, являясь перед глазами читателя в виде ху­дожественного произведения. Собственно до самого произведения тут еще очень далеко, поскольку в этой гипотетической области, несмотря на все приводимые Греймасом отличия от «фундаментальных уровней», господствует абстрактная логика.

Здесь прежде всего следует отметить довольно сложный по составу и количеству объем операций, предусматриваемый на этом уровне поверхностной грамматики. Так например, тут можно вы­делить до четырех подуровней, учитывая количество основных иерархически взаимоотносивдых операций. Однако главное, что отличает данный срез структуры повествования, — это введение, или, если пользоваться греймасовской терминологией,

[327]

«адъюнкция» классемы «человеческий», что, по мысли француз­ского ученого, должно способствовать превращению чисто логиче­ских категорий в эквивалентные им антропоморфные категории. На этом основании Греймас называет иногда данный слой «антропоморфным уровнем».

Как раз на этом уровне ученый вводит понятие &&нарра­тивной компетенции, сыгравшее существенную роль в оформле­нии постмодернистской концепции &&нарратива.

4. Самым сложным по выделению и теоретическому обосно­ванию оказался для ученого четвертый уровень — уровень интеграции семантических компонентов. Собственно само его выделение в теории Греймаса довольно проблематично, так как он им практически рассматривается вместе с пятым уровнем — уровнем манифестации. В «Элементах повествовательной грамматики» он вообще не упоминается, хотя в «Структурной се­мантике» 1966 г. для него были намечены вполне определенные предпосылки. Это «фигуративный уровень» в «Актантах, акторах и фигурах», «семантический уровень» в «Проблеме повествовательной семиотики» и «семантический план» в «Мопассане». То, что именно этот слой, должный теоретически прояснить процесс перехода нарративных поверхностных структур в структуры манифестации, так неясно и бегло разработан Грей­масом, не может вызывать особого удивления, поскольку это как раз тот срез структуры, где по идее происходит содержательное наполнение («семантическое облачение») абстрактных структур, равнодушных к своему содержанию. Иными словами, тут возни­кают проблемы, чуждые интересам французского семиотика. По­этому те умозаключения, которые можно сделать на основе имеющихся в его работах высказываний, кратко можно суммиро­вать следующим образом: повествовательные программы превра­щаются в дискурсивные программы (но как это делается — тре­бует дальнейших объяснений); актантовые роли, получив «содержательное наполнение», проецируются в тематические ро­ли, которым соответствуют определенные семы (или семемы как большая степень конкретизации).

5. И, наконец, пятый — уровень манифестации — также практически не рассматривается Греймасом. Здесь темати­ческие роли и семемы, на основе которых из лексемного словаря языка подбираются соответствующие им лексемы, трансформиру­ются в «лексематические фигуры» (актор) и «дискурсивные кон­фигурации».

[328]

В заключение этого краткого обзора структуры уровней пове­ствовательной теории Греймаса, в изложении которой я в значи­тельной степени обязан весьма поучительным результатам анализа Ангелики Шпармахер (Sparmacher:198i), вынужденной, несмотря на всю свою благожелательность и почтение к этому ученому по­стоянно отмечать регулярно возникающие неясности и противоре­чия, необходимо еще раз подчеркнуть гипотетичность предпола­гаемой здесь реконструкции. Это в первую очередь касается самой структуры уровней и объемов операций, совершаемых на каждом из них.

Обе актантовые модели Греймаса вызвали оживленную дис­куссию в структуралистских кругах и породили обширную лите­ратуру по этому вопросу как теоретического, так и практического характера, и, несмотря на довольно критическое к ним отношение со стороны большинства постструктуралистски и постмодернист­ски настроенных ученых, некоторые из них, в частности влиятель­ный теоретик постмодернизма Ф. Джеймсон и не менее извест­ный театролог Анна Юберсфельд, активно пользуются концеп­циями Греймаса для своих теоретических построений.

ФУНКЦИЯ

Франц. fonction, англ. function. Такая соотнесенность одного элемента целостной структуры с другим, которая поддерживает существование самой структуры. Введение понятия «функции» в качестве неразложимой единицы повествования принадлежит В. Я. Проппу («Морфология сказки», 1928). Первое определе­ние функции в литературоведении дал Ю. Н. Тынянов:

«Соотнесенность каждого элемента литературного произведения как системы с другими и, стало быть, со всей системой я называю конструктивной функцией данного элемента. При ближайшем рассмотрении оказывается, что такая функция — понятие слож­ное. Элемент соотносится сразу: с одной стороны, по ряду подоб­ных элементов других произведений систем, и даже других рядов, с другой стороны, с другими элементами данной системы (автофункция и синфункция)» (Тынянов: 1929. с. 33). Функцио­нальное понимание элементов структуры и прежде всего актантов (&&актант,&&актантовая схема) породили несколько весьма влиятельных теорий повествования, пытавшихся объяснить его с точки зрения процесса смыслопорождения (Ж. Женетт, К. Бремон, Цв. Тодоров, Ю. Кристева). Самой глобальной по своим задачам стала из них &&функциональная нарративистика Грей­маса.

[329]

ХАОЛОГИЯ

Франц. chaologif., англ. chaology, нем. chaologie. Термин пост­структурализма, вошедший в обиход с начала 80-х годов и озна­меновавший собой начало нового этапа в развитии теоретической мысли этого направления. Изменение общего эмоционального климата в западноевропейском восприятии самого феномена по­стмодернизма, своеобразное привыкание к этому мировоззренче­скому состоянию и даже присвоение его в качестве естественной доминанты повседневного мироощущения (&&повседнев) — все это привело к существенному понижению тонуса трагичности, ко­торым иногда страдали первые версии &&постмодернистской чувствительности. В этом отношении весьма характерны рабо­тыЖиля Липовецкого с его версией «мягкого», или, вернее, «кроткого постмодерна», особенно его книга «Сумерки долга: Безболезненная этика демократических времен» (Lipovetsky:1992),где он продолжил линию, намеченную еще в «Эре пустоты: Эссе о современном индивидуализме» (Lipovetsky:1983) и «Империи эфе­мерности: Мода и ее судьба в современных обществах» (Lipovetsky:1983). Липовецкий отстаивает тезис о безболезненно­сти переживания современным человеком своего «постмодерного удела», о приспособлении к нему сознания концаXX века (теперь с полным на то основанием мы можем подтвердить его правоту относительно и начала века XXI), о возникновении постмодер­ного индивидуализма, больше озабоченного качеством жизни, желанием не столько преуспеть в финансовом, социальном плане, сколько отстоять ценности частной жизни, индивидуальные права «на автономность, желание, счастье».

В целом эти построения хотя и относятся к сфере ярко выра­женного желательного мышления, тем не менее совершенно ре­ально отражают одну из влиятельных тенденций современного политического климата: тенденцию к социально-идеологическому примирению с реалиями постбуржуазного общества.

Другим и не менее важным фактором в возникновении новых тенденций в общей картине постмодернистского климата были выводы, к которым пришли или вынуждены были прийти на осно­ве осмысления давно известных фактов теоретики и практики ес­тествознания. Это произошло на рубеже 70-80-х годов. Ученые осознали, что многие природные явления принципиально не под­даются точному статистическому учету и, следовательно, сколь либо надежному прогнозированию возможных параметров своих изменений. Самым характерным примером подобной долговре­менной непредсказуемости как всегда послужил злополучный

[330]

прогноз погоды, когда оказалось, что даже наличие самой совре­менной техники и самой плотной сети метеостанций все равно не дает необходимого количества данных для надежного предсказа­ния изменения погодных условий. Иными словами — погода в принципе хаотична и не поддается долговременному измерению. Близким данному явлению по своим параметрам и в определенной степени его предопределяющим оказался феномен турбулентости, который отличается хаотической неупорядоченностью движения частиц, свойственной воздушным и водным течениям. И, наконец, к феноменам того же типа относится броуновское движение час­тиц. Работы крупнейших теоретиков последних лет в области фун­даментальных физических законов еще больше расширили этот список, включив туда даже солнечную систему (См. вышедшую в 1987 г. книгу Дж. Уиздома «Хаотическое поведение в солнечной системе» — Wisdom:1987).

Французский теоретикДавид Рюэлль, профессор теоретиче­ской физики, посвятивший немало своих трудов исследованию проблемы хаоса в сфере научно-естественной формы знания, в книге «Случай и хаос» пишет, что «хаос вошел в моду и стал предметом конференций. Затем хаос был поднят до статуса нонлинеарной науки и было создано несколько исследовательских институтов, чтобы изучать его под этим новым названием. Появи­лись новые научные журналы, целиком посвященные нелинейной науке. Успех хаоса приобрел характер события на уровне средств массовой информации, и можно подумать, что ученые, работаю­щие в данной области, поют и танцуют на улицах, празднуя свой триумф»(Ruellе:1991, с. 93).

Главным теоретиком хаологии в сфере гуманитарных наук и социальной антропологии (бурное вторжение этой дисциплины в современное теоретическое сознание — характерный признак пе­реориентации научных интересов в сферу «повседнева») стал Жорж Баландье. В своей книге «Беспорядок: Похвальное слово движению» он пишет: «Беспорядок, турбулентность, дезоргани­зация и непредвиденность обладают неожиданной силой очарова­ния; тайны случайности побуждают не столько к приобщению к мистериальности, сколько к интенсивному исследованию, приме­няющему самые сложные и самые мощные средства информации. Уже десять лет как родилась новая дисциплина — хаология, и уже некоторые определяют её как одно из тех кардинальных открытий, которые совершили революцию в истории цивилизации. С самого начала она, кажется, занимается одними лишь странностями или причудами фантазии ради странностей познания. Для нее простая

[331]

избитая банальность превращается в тайну. Кран, из которого капает вода, — уже больше не мелкая домашняя неприятность и повод к раздражению, но предмет научного исследования, прово­димого в течение долгих лет, и превращающего эту аномалию в своего рода парадигму хаоса... Дым сигареты, спутник праздных блужданий мысли, который сначала воспаряет вверх, а затем вне­запно начинает извиваться, образуя фигуры изменчивых очерта­ний, предполагает наличие феномена подобного же рода. Выше, далеко наверху, проплывают причудливые облака, образуя небес­ные пейзажи, текучие и постоянно видоизменяющиеся, хаос кото­рых близок сновидениям; но новая наука жаждет раскрыть их тай­ну, найти ответ, который будет способен на менее ошибочный прогноз за пределами ближайшего будущего»(Ва1аndier:1988, с. 9).

Баландье принадлежит совершенно другому поколению, неже­ли Ихаб Хассан, трагически провозгласившего наступление века глобального познавательного и ориентационного хаоса, — для Баландье, давно сжившегося с подобного рода умонастроением, куда более существенными представляются попытки найти зако­номерности наличного состояния современности, о чем он посто­янно и настоятельно заявляет: «порядок скрывается в беспорядке, постоянно действует принцип проблематичности, и непредвиден­ное должно быть понято. В настоящее время возникла необходи­мость дать описание совершенно иного мира, в котором значение движения и его флюктуаций гораздо важнее структур, организа­ций, постоянных величин. Ключом к нему является динамика иного рода, характеризуемая нелинейностью, открывающей дос­туп к логике явлений, обладающих явно меньшей степенью орга­низованности» (там же, с. 10). Он подчеркивает, что хаология как особая наука не является «апологией беспорядка, она предлагает другую его репрезентацию и тем самым ставит его на место», и замечает: «беспорядок не одно и то же, что кавардак» (там же).

Иными словами, Баландье, как и многие ученые новейшей ге­нерации постмодернистов, прежде всего озабочен поисками зако­номерностей наличного хаоса как уже едва ли не неизбежного со­стояния вещей, — отсюда и те проблемы, которые он ставит в своей книге как самые для него насущные: «как из хаоса может родиться какая-либо организация? может ли что-то новое возник­нуть из порядка, избежав при этом налагаемых им ограничений?»

Баландье исходит из постулата, что в нынешнее время ни «великие мифы традиционных обществ», ни современная наука не дают на эти вопросы удовлетворительного ответа. Последняя, сталкиваясь с «ненадежной», «недостоверной и сомнительной ре-

[332]

альностью», изучает лишь «игру возможностей», «она уже больше не страдает навязчивой идеей всеобщей гармонии и отводит значи­тельное место энтропии и беспорядку, и ее аргументация, хотя и обогатившаяся новыми понятиями и метафорами, все в большей степени прогрессирующе демонстрирует изъяны присущей ей ог­раниченности» (там же, с. 11). Относя себя к «аналитикам совре­менности», Баландье вывел два основных, по его мнению, термина в формуле современности: движение и неуверенность (le mouvement et l'incertitude), которые по-разному про­являют себя в феноменах бытия: например, в постмодернистском словаре первое понятие определяется терминами «деконструктивизм» и «симуляция». Ученый констатирует прогрессирующее исчезновение групповых связей между индивидуумами, а также связи индивидуумов с «пространствами культуры и власти» (там же, с. 11). В современных работах, посвященных проблемам со­временности, постоянно появляются понятия «эра лжи и оптиче­ского обмана», «эра пустоты» и «провала мысли»; постмодернист­ская теория приходит к выводу, что видимости, иллюзии и образы, «шум» искаженной информации в условиях тотального господства средств массовой коммуникации — так называемой «инфосферы» — постепенно стали составными, неотъемлемыми частями реаль­ности, которая уже больше «не является единой, но рассматрива­ется и воспринимается в ее отдельных аспектах» (там же).

Второй фактор — неуверенность, — по мнению Баландье, выражает одновременно и вторжение нового под воздействием современности и риск для человека выбрать для себя в своем соб­ственном обществе позицию изгнанника, постороннего или даже варвара, если непонимание происходящего отторгнет его от совре­менной цивилизации, где он ничего не замечает, кроме хаоса и бессмысленности.

В обществе, как современном, так и основывающемся на тра­диционных представлениях, понятиях и ценностях, Баландье по­стулирует три возможных типа реакции на сложившееся положение: «тотальный ответ», ведущий к установлению то­талитарного порядка; «личностный ответ», устанавливающий «порядок сакральности» в сознании человека (т. е. речь идет о поисках религиозного характера); и «прагматический ответ», признающий существование особого модуса порядка — «порядка через движение», где постоянная изменчивость условий жизни приводит к осознанию необходимости ее регулярного обновления. Баландье видит в этом проявление «фаустовской идеи» как «силы, постоянно направленной на преодоление препятствий; борьба ста-

[333]

новится самой сущностью жизни, без которой личное существова­ние оказывается лишенным смысла; ... фаустовский человек фор­мируется в борении и его стремления не знают пределов, они бесконечны»(там же. с. 228).

Сокращенная истина

Ученый считает, что сегодня отсутствие фактора уверенности приводит к тому, что «ни в каком плане (научном политическом, этическом, даже религиозном) уже более не представляется воз­можным опираться на свидетельства, все стало условным, а цен­ности относительными» (там же, с. 241). «Более того, под вопро­сом оказалась сама проблема истины. В мире изменчивости и кажимости, в будущем, где возможное преобладает над необходи­мым, ответы исчезают или становятся невнятными. Идея оказыва­ется тем, что не обладает фактами, а лишь интерпретациями, а сама интерпретация истины — лишь своеобразный акт насилия, своего рода злоупотребление. Отсюда и возникло предложение согласиться с признанием существования «сокращенной истины», где разграничение истинного и ложного, истины и вымысла теряет свою четкость (Джанни Ваттимо). Утверждение, что Истина непостижима, что существует лишь переход от одной истины к другой и что люди не порождают ни истинного, ни ложного, а лишь “существующее” (Поль Вейн), уже не кажется более столь провокационной. Как любой предмет современности, истина рас­палась и утратила свою целостность, она рассеялась, и ее движе­ние, с некоторым преувеличением, можно определить как одно блуждание. Твердый порядок, или постулат позволил бы понять истину как единую, но постоянные изменения и беспорядок дела­ют ее неизбежно плюралистичной»(там же).

ХОРА

Франц. chora, греч. хоpa. ТерминЮ. Кристевой и Ж. Дерриды. В поэтике Кристевой — особый «семиотический ритм», ото­ждествленный ею с платоновским понятием «хоры» (из диалога «Тимей») — «кругового движения вечного бытия в самом себе, движения, не знающего пространственных перемен и не завися­щего от перемены» (Лосев:1971, с. 673). Фактически Кристева попыталась обозначить «хорой» то, что у Лакана носит название «реального» (&&психические инстанции), обусловив ее функцио­нирование действием «семиотического», в свою очередь порож­даемого пульсационным, «дерганным», неупорядоченным ритмом энергии либидо. Тот, условно говоря, «слой», который образуется «над» первично разнородными, т. е. гетерогенными по своей при­роде импульсами (Кристева недаром использует выражение

[334]

«пульсационный бином» — Kristeva:1974, с. 94) и уже претендует на какую-то степень «упорядоченности», поскольку в нем живая энергия либидо начинает застывать, тормозиться в «стазах» и представляет собой «хору» — «неэкспрессивную целостность, конструируемую этими импульсами в некую непостоянную мо­бильность, одновременно подвижную (более точным переводом, очевидно, был бы «волнующуюся» — И. И.) и регламентируе­мую» (там же, с. 23).

Аналогии (непосредственно восходящие к Фрейду) в понима­нии действия либидо, «застывающего в стазах» и у Делеза и Гваттари, и у Кристевой, сразу бросаются в глаза. Специфической особенностью Кристевой было то, что она придала «хоре» под­черкнуто семиотический характер. Исследовательница никогда не скрывала специфичность своего толкования «хоры»: «Если наше заимствование термина «хора» связано с Платоном, следовавшего в данном случае, очевидно, за досократиками, то смысл, вклады­ваемый нами в него, касается формы процесса, который для того, чтобы стать субъектом, преодолевает им же порожденный разрыв (имеется в виду лакановская концепция расщепления личности — И. И.) и на его месте внедряет борьбу импульсов, одновременно и побуждающих субъекта к действию и грозящих ему опасностью.

ИменноЖ. Деррида недавно напомнил об этом и интерпре­тировал понятие "хоры" как то, посредством чего Платон несо­мненно хотел предать забвению демокритовский "ритм", онтологизировав его (см. его "Интервью с Ж.-Л. Удебином и Г. Скарпеттой" в кн.: Derrida:1972b, с. 100-101).

В нашем понимании этого термина речь идет, как мы надеемся в дальнейшем показать, о том, чтобы найти ему место — некую диспозицию, — придав ему составляющие его голос и ритмические жесты; чтобы отделить его от платоновской онтоло­гии, столь справедливо раскритикованной Ж. Дерридой.

Голос, который мы заимствовали, состоит не в том, чтобы ло­кализировать хору в каком-либо теле, чьим бы оно ни было, будь даже оно телом его матери, чем оно как раз и является для детской сексуальной онтологии, «вместилищем всего того, что является предметом желания, и в частности патернального пениса» (Klein:1969, с. 210). Мы увидим, как хора развертывается в и через тело матери-женщины, — но в процессе означивания» (Kristeva:1977, с. 57).

Кристева хотела избежать платоновского идеализма и мате­риализовать хору в «эрогенном теле» сначала матери, потом ре­бенка с целью объяснить тот же самый лакановский процесс ста-

[335]

новления субъекта как процесс его «социализации», понимаемой как его стадиальная трансформация, мутация из сугубо биологиче­ского «реального» к «воображаемому» и, наконец, «символи­ческому». Для Кристевой с самого начала ее деятельности было характерно повышенное внимание к самым начальным фазам этого процесса, что в конце концов привело ее к проблематике «детской сексуальности» и стремлению как можно более тщатель­но детализировать ступени ее возрастных изменений.

Что же такое все-таки «хора»? Это, очевидно, самый поверх­ностный бессознательный уровень деятельности либидо, то «предпороговое состояние» перехода бессознательного в созна­тельное, которое пыталась уловить и зафиксировать Кристева. Тщетно было бы стараться найти у исследовательницы достаточно четкую систематику этого перехода: иррациональное всегда с тру­дом переводится на язык рациональности. Фактически, как это объясняется в «Революции поэтического языка», «хора» у Кри­стевой сливается с &&гено-текстом, да и с «семиотическим дис-позитивом». Заманчиво было бы, конечно, выстроить стройную иерархию: хора, гено-текст, семиотический диспозитив, фено-текст, — но мы не найдем четких дефиниций — все осталось (и не могло не остаться) на уровне весьма приблизительной и мало к чему обязывающей описательности, позволяющей делать довольно противоречивые выводы.

ЦИТАТНОЕ МЫШЛЕНИЕ

Франц. PENSEE DE CITATION, PENSEE CITATIONNELLE. Цитатное мышление — побочный результат общетеоретических представлений структурализма и раннего постструктурализма с их установкой на принцип &&интертекстуальности, в свою очередь оформившей­ся в философско-теоретическом плане как постулат &&смерти субъекта, а при анализе конкретного художественного произве­дения — как постулат &&смерти автора.

Цитатное мышление возникло в результате критического ос­мысления широко распространившейся художественной практики, захватившей все виды искусства в последней третиXX века. Оно особенно характерно для писателей-постмодернистов. Б. Морриссет, определяя творчество А. Роб-Грийе, назвал постмодерни­стскую прозу «цитатной литературой». Но то же мы можем ска­зать и о принципах музыкальной композиции некоторых произве­дений Д. Шостаковича и А. Шнитке.

Погруженность в культуру-вплоть до полного в ней растворе­ния может здесь принимать самые различные, даже комические

[336]

формы. Например, французский писательЖак Ривэ в 1979 г. выпустил роман-цитату «Барышни из А.», состоящий из 750 ци­тат, заимствованных у 408 авторов. Более серьезным примером той же тенденции может служить интервью, данное еще в 1969 г. «новым романистом»М. Бютором журналу «Арк»: «Не сущест­вует индивидуального произведения. Произведение индивида представляет собой своего рода узелок, который образуется внут­ри культурной ткани и в лоно которой он чувствует себя не просто погруженным, но именно появившимся в нем (курсив автора — И. И.). Индивид по своему происхождению — всего лишь эле­мент этой культурной ткани. Точно так же и его произведение — это всегда коллективное произведение. Вот почему я интересуюсь проблемой цитации» (Butor:1969, с. 2). Это жизненное ощущение собственной интертекстуальности и составляет внутреннюю стили­стику постмодернизма, который хаосом цитат стремится выразить свое ощущение, как пишет Хассан, «космического хаоса», где ца­рит «процесс распада мира вещей» (Hassan:1971, с. 59).

ШИЗОФРЕНИЧЕСКИЙ ДИСКУРС

Франц. discours schizophrenique. Термин, введенныйЖ. Делезом и Ф. Гваттари в 1972 г. (Deleuze, Guattari:1972). Исходя из кон­цепции М. Фуко, противопоставлявшего господству &&культур­ного бессознательного деятельность «социально отверженных» (безумцев, больных, преступников, а также творческих людей: поэтов, писателей, художников), Делез и Гваттари выдвинули понятие «шизофрения» как основное освободительное и револю­ционное начало личности в ее противостоянии «больной цивилиза­ции» капиталистического общества. «Подлинный» художник, по их представлению, неизбежно «шизоидная личность», в своем неприятии общества он приобретает черты «социального извра­щен