Индивидуальный и коллективный смысл

Субъективный, индивидуальный смысл сна восполняется субъективными амплификациями: аналитик спрашивает рассказчика, что значат для него лично отдельные элементы сна. Затем, с помощью объективной амплификации, выявляется коллективный смысл сна: элементы сна обогащаются универсальным, символическим материалом сказок, мифов и т. п., тем самым проясняя универсальный аспект проблемки касающийся любого человеческого существа.

Сны, богатые живописными подробностями, отражают прежде всего проблемы самой личности; они принадлежа" сфере личностного бессознательного, и их резко очерченные образы, будучи воплощением вытесненной или подавленной «инакости», дополняют бодрствующее сознание. С другой стороны, сны, характеризующиеся скупыми деталями и простыми образами, несут в себе сообщения о неких весьма значительных, универсальных контекстах; они представляют космос, вечные законы природы, истину. Как правило, они позволяют заключить, что сознание вышло на уровень сверхдифференциации или даже автономности, что оно далеко ушло от бессознательного; выражая стремление к компенсации, они обычно пользуются образами коллективного бессознательного.

Сон — это утверждение, свободное от влияний со стороны сознания, отражающее внутреннюю правду индивида, его внутреннюю действительность — такую, «какова она на самом деле: не мои гипотетические предположения относительно этой действительности, не то, какой сам индивид хотел бы ее видеть, а именно ее самое»^[147]. Итак, с точки зрения Юнга явное содержание сна — это не внешняя оболочка, а непреложная данность, которая всегда раскрывает и выражает то, что имеет в виду и хочет сообщить бессознательное. Когда, например, во сне появляется змея, существенно то, что это именно змея, а не бык или какое-то иное животное. Змея избирается бессознательным в силу ее характерного облика; связанное с ней богатое смысловое поле сообщает индивиду в точности то, что входит в «намерения» бессознательного. Мы устанавливаем смысл змеи для сновидца не через цепочку ассоциаций, а через амплификацию, благодаря которой символ змеи дополняется самыми разнообразными аллюзиями и связями (например, мифами), имеющими отношение к змее как определенному устойчивому образу и согласующимися с субъективной психической констелляцией сновидца. В отличие от Фрейда, мы не рассматриваем змею как «прикрытие», а считаем, что она, именно как змея, призвана сообщить сновидцу нечто в высшей степени специфическое; поэтому в процессе интерпретации сна мы не пытаемся во что бы то ни стало определить, что же может скрываться за данным символом. Напротив, в анализ вовлекается весь контекст символа. Функция и смысл символа сновидения могут быть распознаны только исходя из соответствующего контекста — подобно тому, как из контекста вытекает изобразительное значение цвета (только формой и цветовой гаммой картины как целостной структуры определяется то, что именно обозначает серое пятно на ней — тень, световой рефлекс, пятно грязи или прядь волос). Если мы вдобавок будем учитывать психическую конституцию рассказчика, его жизненную ситуацию и осознанную психическую ориентацию, смысл увиденного во сне образа сам собой проявится во всем комплексе его субъективных ответвлений.

Абстрагируясь от ассоциаций и соображений, связанных с личностью сновидца и контекстом сна, мы можем рассчитывать только на истолкование коллективного, общечеловеческого аспекта сна, то есть содержащихся в сновидении архетипических мотивов. Именно поэтому интерпретация сна как такового не может восприниматься сновидцем как нечто жизненно важное. Интерпретируя сон как таковой, мы выявляем только его архетипический смысл и, значит, должны воздерживаться от соображений, относящихся к обстоятельствам жизни и свойствам личности рассказчика. Сами архетипы не содержат в себе никакого толкования: ведь это отражения наших инстинктов или, как их называл Юнг, «органы нашей души», образы самой природы. Чтобы прийти к верному толкованию или отвергнуть ложное, мы должны иметь в виду личность сновидца. Совершенно очевидно, что один и тот же мотив будет существенно различаться по смыслу в зависимости от того, снится ли он ребенку или пятидесятилетнему человеку.

ФОРМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

Юнг различает две формы или плоскости интерпретации: субъектный уровень и объектный уровень. На субъектном уровне фигуры и события сна толкуются символически, как отражения душевных факторов и обстоятельств жизни самого рассказчика. Рассматриваемые на этом уровне, фигуры сна представляют тенденции или функции психики рассказчика, а события сна отражают его установку по отношению к самому себе и к собственной психической реальности. Понимаемый таким образом сон указывает на данные внутреннего (интрапсихического) порядка.

Что же касается толкования на объектном уровне, то здесь фигуры сна трактуются не символически, а конкретно. Они представляют установку индивида по отношению к внешним фактам и окружающим людям. Их цель состоит в том, чтобы с полной объективностью показать оборотную сторону вещей, которые разумное око индивида наяву видит только с одной стороны, либо в том, чтобы раскрыть индивиду глаза на то, чего он прежде не замечал. Предположим, некто видит во сне своего отца — которого он всегда считал благородным и добрым человеком — в виде деспотического, жестокого, эгоистичного и грубого существа. Толкуемое на субъектном уровне, это сновидение означает, что сновидец таит все эти качества в глубинах собственной души, но не сознает их присутствия или не представляет всей степени их реальности. Толкуемое на объектном уровне, оно выявляет истинный характер отца сновидца, — хо чего последний прежде не знал или не умел распознать.

Когда в сновидении появляются близкие сновидцу люди, это следует толковать не только на субъектном уровне (с точки зрения того, как в соответствующих фигурах отражаются отдельные стороны психической субстанции сновидца), но и на объектном уровне. На субъектном уровне мы толкуем сон как репрезентацию субъективных образов, как воплощение или проекцию бессознательных комплексов анализируемого лица. Так, фигура друга мужского пола в сновидении женщины может интерпретироваться как образ мужского элемента в ее собственной психической субстанции. Не будучи распознан ее сознанием, этот элемент скрыт в сфере ее бессознательного и выявляется благодаря проецированию его на постороннего человека. Смысл этой фигуры сна состоит в том, что она обращает внимание пациентки на ее собственный мужской аспект, на качества, о присутствии которых в себе она не знала или, во всяком случае, не хотела знать. Это может иметь исключительно важное значение для женщины, ошибочно считающей себя крайне хрупким, чувствительным, женственным существом — например, для типа суетливой старой девы.

ПРОЕКЦИЯ

«Все бессознательное проецируется, то есть проявляется как свойство или действие, приписываемое .внешнему объекту. Только в акте самопознания проецируемые элементы интегрируются субъектом, отъединяются от объекта и распознаются как явления психического ряда»^[148]. Проекция — неотъемлемая часть бессознательного; поскольку бессознательное занимает существенное место в любой психической субстанции, проекции постоянно присутствуют в психической жизни. Проекции при любых обстоятельствах — во сне или в состоянии бодрствования, у отдельных людей или у групп людей, в связи с личностями, вещами или условиями — не зависят от осознанной воли. «Проекция никогда не создается (ge-macht); она случается (geschieht)»^[149]. Юнг определяет ее как «выброс субъективного содержания на объект» — в противоположность иптроекции, состоящей в «приятии объекта субъектом»^[150].

Неспособность провести грань между собой и объектом характерна для первобытных людей, равно как и для детей. У первобытных людей и у детей содержание индивидуальной психической субстанции еще не отделилось от содержания коллективной психической субстанции; индивидуальная и коллективная души в них существуют не раздельно, а в состоянии своеобразного «соучастия» (participation). Как говорит Юнг, «боги и демоны рассматривались не как психические проекции, то есть не как содержательные элементы сферы бессознательного, а как самоочевидные реалии. Только в век Просвещения люди обнаружили, что в действительности богов нет, а вместо них есть простые проекции. Таким образом люди разделались с богами. Но с соответствующей психологической функцией не удалось разделаться с той же легкостью; она ускользнула в бессознательное, в результате люди оказались наделены избытком либидо, некогда находившего выход в культе божественных образов»^[151].

Если сознание недостаточно устойчиво, если личностный стержень недостаточно прочен, чтобы ассимилировать, понять и развить содержание бессознательного и порождаемые им проекции, сознанию грозит затопление или даже полное поглощение активированным и разросшимся материалом бессознательного. В таком случае психическое содержание не только приобретает свойства действительности, но и отражает конфликт в грубо-примитивной или мифологически преувеличенной форме; отсюда открывается прямой путь к психозу. Поэтому интерпретация на субъектном уровне становится одним из важнейших инструментов юнговского анализа снов. Она помогает нам понять сложности и конфликты, связанные с отношением индивида к внешнему миру, как отражение процессов, происходящих внутри его психики; в итоге индивид обретает возможность избавиться от проекций и разрешить свои трудности наедине с собственной душой. Если мы дадим себе труд поразмыслить над тем, куда в этом мире ведут устойчивые проекции наших собственных качеств и комплексов, мы сможем по достоинству оценить значимость юнговского метода.

СИМВОЛ

В юнговской интерпретации снов центральную роль играет психический феномен, который принято обозначать термином символ^[152]. Поскольку символ выполняет функцию превращения энергии, Юнг считает его аналогом либидо. Под символом он подразумевает такое образное представление, которое может сообщить либидо эквивалентную форму выражения и, следовательно, направить его по новому пути^[153]. Психические образы в снах, фантазиях и т. п. являются порождениями и выражениями психической энергии — точно так же, как, скажем, водопад есть порождение и выражение энергии в физическом смысле. Без энергии (хотя физическое понятие энергии есть всего лишь рабочая гипотеза) не было бы водопада; а без таких частных проявлений, как водопад, энергия была бы недоступна наблюдению и верификации. Приведенное рассуждение выглядит парадоксально, но ведь парадокс составляет суть всякой психической жизни.

Символы экспрессивны (то есть обладают свойством выразительности) и одновременно импрессивны (то есть способны «впечатлять»). С одной стороны, они выражают интрапсихические процессы в образах; с другой стороны, «воплотившись» в изобразительной форме, они «впечатляют»: их осмысленное содержание воздействует на ход интрапсихического процесса и активизирует поток психической энергии. Так, символ увядшего Древа Жизни, обозначающий сосредоточенную на умствовании, утратившую естественные инстинктивные корни жизнь^[154], выражает этот смысл в форме раскрывающегося в сновидении образа; в то же время он оказывает на сновидца определенное впечатление и влияет на направленность его психического процесса. Таким образом, символы служат настоящими преобразователями энергии в психическом процессе.

В ходе анализа сплошь и рядом обнаруживается, как один изобразительный мотив обусловливает и порождает другой. Поначалу мотивы скрыты в материале субъективного опыта и несут на себе печать детских или более поздних воспоминаний. Но чем глубже проникает анализ, тем яснее проявляется действие архетипов; символ постепенно занимает доминирующую позицию, поскольку включает в себя архетип — смысловое ядро, непредставимое само по себе, но заряженное энергией. Это похоже на печатание гравюры: первый экземпляр весьма отчетлив, на нем различаются все детали, и понимание изображения не представляет трудностей; последующие экземпляры отличаются все меньшей и меньшей отчетливостью, пока, наконец, все контуры и детали не становятся совершенно расплывчатыми — при том, что общая конфигурация продолжает быть вполне различимой. Аналогично, первый сон серии может содержать, скажем, отчетливый образ реальной матери, представленный в той ограниченной роли, в которой она выступает ежедневно; в последующих снах той же серии этот образ будет постепенно расширяться и углубляться и в конце концов трансформируется в символ Женщины — партнера противоположного пола — во всем многообразии ее проявлений; затем, по мере проникновения в еще более глубинный слой, образ обнаружит мифологические признаки, превратится в волшебницу или дракона; наконец, на самом глубинном уровне — то есть там, где хранится совокупность коллективного, общечеловеческого опыта — он приобретет форму темного погреба, подземного мира, океана, и наконец разрастется до масштабов половины творения, хаоса, принимающей и зачинающей тьмы.

Эти символы бессознательного, выявляемые в снах, видениях или фантазиях, воплощают своего рода «индивидуальную мифологию», аналогичную типическим фигурам мифов, легенд, волшебных сказок и т. п. «Поэтому мы должны принять как данность, что они соответствуют некоторым коллективным (не личностным) структурным элементам психической субстанции человека и, подобно морфологическим элементам его соматической субстанции, являются врожденными»^[155].

«Символы никогда не измышляются сознательно; они продуцируются бессознательным при посредстве озарений и интуиции»^[156]. Символы могут указывать на самое разнообразное содержание. В символические одежды рядятся как естественные, так и интрапсихические процессы. Например, для первобытного человека движение солнца по небу может символизировать вечный природный процесс, тогда как в глазах психологически ориентированного человека нашего времени оно может обозначать столь же закономерный процесс, происходящий во внутреннем мире. Символ «возрождения» всегда — независимо от того, формируется ли он в рамках первобытного обряда инициации, обряда крещения с его раннехристианскими коннотациями или образной структуры сновидения современного человека — обозначает исконную идею психической трансформации. Но пути к возрождению варьируют в зависимости от исторических и личностных обстоятельств, воздействующих на сознание. Поэтому любой символ необходимо оценивать и интерпретировать с точки зрения как коллективного, так и индивидуального содержания; только при этом условии мы достигнем точного знания о том, что именно значит он в каждом отдельном случае. Как писан Кереньи, «изолированных мифологических образов не бывает. Первоначально все такие образы были частью объективного и субъективного контекста — внутреннего контекста самого продукта мифотворческой деятельности в его связи с продуцирующим субъектом». Личностный контекст и психологическая ситуация непременно должны учитываться при любой интерпретации.

СИМВОЛ И ЗНАК

Содержание символа невозможно выразить в рациональных терминах. Оно ведет свое происхождение от «той промежуточной сферы неосязаемой действительности (Zwischenreich subtiler Wirklichkeit), которая может быть выражена только через символ»^[157]. Аллегория — это знак чего-то известного, способ выражения известного содержания; символ же всегда означает нечто большее, не переводимое на понятийный язык. Поэтому нельзя согласиться с Фрейдом, определяющим символы как «такие содержательные элементы сознания, которые дают ключ к бессознательной основе»: в его теории они суть всего лишь «симптомы» процесса, происходящего на уровне бессознательного «заднего плана». С другой стороны, когда Платон «изъясняет теорию познания через аллегорию пещеры или когда Христос в притчах выражает идею Царства Небесного, мы сталкиваемся с настоящими символами, то есть с попытками выразить нечто, пока еще не выразимое в словах»^[158]. Немецкий эквивалент понятия «символ» — Sinnbild — сложное слово, одновременно указывающее на обе связанные с символом сферы: смысл — Sinn, — принадлежащий рациональному сознанию, и образ — Bild, — принадлежащий иррациональному бессознательному. Именно благодаря двойному происхождению и двойственной природе символ оказывается самым верным выражением психической целостности и способен не просто воплощать самые противоречивые и сложные психические ситуации, но и оказывать на них действенное влияние.

«Прежде всего от установки созерцающего сознания зависит, считать ли созерцаемое символом или нет»^[159]. Речь идет о том, насколько индивид способен или настроен в данный момент воспринять объект — например, дерево — не просто как известное частное явление, но и как символ чего-то более или менее неизвестного и наделенного жизненно важным смыслом, как символ человеческой жизни. Вполне возможно, что один и тот же объект для одного человека будет представлять собой символ, тогда как для другого — всего лишь знак. Но существуют и такие объекты и формы, которые любому наблюдателю изначально являются в качестве символов; одна из таких форм — треугольник с вписанным в него глазом. Впрочем, в основном именно тип личности определяет точку зрения на эмпирические данные: один не увидит в них ничего кроме фактов, тогда как другой сможет подойти к ним с ощущением символического.

Символ — это не аллегория и не знак; это образ содержания, в значительной своей части трансцендентного сознанию. Но символы могут «вырождаться» в знаки и, полностью выявляя таким образом свой скрытый смысл, превращаться в «мертвые символы»; все богатство потенциальных смысловых возможностей при этом теряется. Истинный же символ никогда не может быть объяснен до конца. Его рациональная составляющая может стать открытой для нашего сознания, но его иррациональную составляющую можно разве что «прочувствовать». Символ всегда обращается к психической субстанции в целом, к ее сознательной и бессознательной сферам и ко всем ее функциям сразу. Именно поэтому Юнг настаивает на том, чтобы его пациенты не просто придавали своим «внутренним образам» определенную речевую или письменную форму, но и воспроизводили их именно такими, какими они явились им изначально. Он придает существенное значение не только тому, что представляет тот или иной образ, но и как (имея в виду цвет и рисунок) он это представляет^[160]. Юнговский метод позволяет психотерапевту в полной мере оценить значение символов для пациента и использовать их как самый важный фактор в его продвижении по пути «становления сознания» (Bewusstwerdung)

ОСНОВНЫЕ ПРИНЦИПЫ АНАЛИЗА

Напомним важнейшие моменты анализа:

1. Анализируемое лицо описывает свои обстоятельства в меру своего осознания.

2. Складывающаяся у психотерапевта картина дополняется снами и фантазиями анализируемого лица, то есть материалом бессознательного происхождения.

3. Эти два субъективных момента дополняются объективным — отношениями между анализируемым лицом и психотерапевтом.

4. Разработка материала, почерпнутого на уровнях 1, 2 и 3, а также материала, который удалось получить в результате амплификации и разъяснений психотерапевта, довершает картину психической ситуации; последняя обычно оказывается в остром противоречии с совокупностью осознанных установок анализируемого лица, что приводит к различным интеллектуальным и эмоциональным реакциям и осложнениям, настойчиво требующим ответа и разрешения. Подобно Фрейду и Адлеру, Юнг полагает, что выведение конфликта на уровень сознания и удержание его там есть непременное условие успеха. Но он, в общем, склонен возводить конфликт не столько к какому-то одному инстинктивному фактору, сколько к нарушению гармонии в психической субстанции в целом — то есть к нарушению равновесия между сознанием и бессознательным, между личностными и коллективными факторами, которые в совокупности составляют нашу психическую целостность. Другое важное отличие состоит в том, что Юнг обычно стремится разрешать конфликты исходя из их значения в настоящий момент, а не в период их возникновения — независимо от того, относится ли возникновение конфликта к давнему или к относительно позднему времени. По мнению Юнга, любая жизненная ситуация и любой возраст требуют своих, неповторимых решений; значение одного и того же конфликта зависит от жизненных обстоятельств — при том, что его происхождение, конечно же, остается одним и тем же. Пути разрешения родительского комплекса для пятидесятилетнего выглядят совершенно иначе, чем для двадцатилетнего, хотя корни конфликта в обоих случаях могут лежать в одном и том же детском переживании.

Метод Юнга финалистичен: его взгляд неизменно устремлен в сторону целостности психической субстанции, и даже самый ограниченный конфликт рассматривается им в терминах этой целостности. В пределах психической целостности бессознательное — это не просто «сточная яма» для вытесненных элементов сознания; оно является также «вечно творящей матерью сознания»^[161]. Бессознательное — отнюдь не «трюк души» (Kun-steriff der Psyche), как его называет Адлер; напротив, это первичный и творческий фактор психики, неисчерпаемый источник искусства и человеческих свершений.

Взгляд на бессознательное и на его архетипические формы как символические образы «единства противоположностей» позволяет Юнгу подойти к интерпретации содержания снов как с позиции редукционизма, так и с конструктивной, обращенной в будущее точки зрения: ведь его занимают «не только истоки или исходный материал, из которого черпает бессознательное»; он одновременно стремится найти общепонятную форму выражения для символического конечного результата. Таким образом, «свободные ассоциации с участием продуктов деятельности бессознательного оцениваются с точки зрения не столько происхождения, сколько цели... Исходная позиция этого метода состоит в том, что продукт деятельности бессознательного рассматривается в качестве символа, представляющего фрагмент психологического развития в форме предвосхищения»^[162]. Фрейд, для которого все бессознательное ограничивалось данными «личностной биографии», неизбежно должен был рассматривать символы как всего лишь знаки или аллегории, предназначенные для сокрытия чего-то иного. С юнговской же точки зрения символы — это формы выражения парадоксальной «двуликости», смотрящие одновременно вперед и назад и отражающие такое видение мира, при котором формулу «либо — либо» заменяет характерная для любой психической деятельности формула «либо и либо». Основываясь на таком понимании символа, Юнг первым увидел в анализе психической субстанции не только способ нормализации психического процесса путем удаления помех на его пути (именно такова цель анализа по Фрейду), но и путь к осознанному формированию символов и углубленному изучению их смысла; это необходимо для обогащения психической субстанции семенами роста и, значит, для обнаружения нового источника животворящей энергии в душе пациента.

О СМЫСЛЕ НЕВРОЗА

Описанный подход позволяет Юнгу рассматривать невроз не просто как мучительное расстройство, то есть чисто негативный фактор, но и как позитивную, благотворную силу, при определенных условиях способствующую формированию личности: ведь если мы оказываемся вынуждены, через осознание собственной установки или функционального типа, признать в себе недостаток глубины, или если нам приходится компенсировать свое сверхразвитое сознание черпая из бессознательного, это непременно приводит к расширению и углублению нашего сознания, расширению границ нашего «Я». Таким образом, невроз может служить предостережением от имени некоей высшей власти, напоминанием о том, что наше «Я» остро нуждается в расширении, и что это достижимо только при условии правильного отношения к собственному неврозу. Под юнгианским руководством невротик выходит из состояния изоляции, поскольку сталкивается с собственным бессознательным; в нем активируются архетипы и тем самым приводится в движение тот «отдаленный фон... человеческого духа... который унаследован нами от самого темного прошлого. Если такая сверхличностная психическая субстанция существует в действительности, все, что переводится на язык ее образов, подвергается деперсонализации и, будучи осознано, является нам sub specie aeternitatis (лат.: с точки зрения вечности). Моя скорбь обращается в мировую скорбь, моя личная, отъединяющая боль — в ту лишенную горечи боль, которая объединяет человечество. Целебное действие таких моментов кажется самоочевидным»^[163].

Юнг далек от того, чтобы отрицать существование неврозов травматического происхождения, основанных, главным образом, на детских переживаниях; он не отрицает и того, что лечение этих неврозов должно следовать фрейдовским принципам. Во многих случаях он использует именно фрейдовскую методику, которая удобна, главным образом, для лечения страдающих травматическими неврозами молодых людей. Но он совершенно не согласен с тем, что травматическое происхождение имеют все неврозы. «Стоит нам заговорить о коллективном бессознательном, как мы... сталкиваемся с проблемой, изначально исключенной из практического анализа молодых людей или тех, кто сохранил инфантильные черты слишком надолго. Во всех случаях, когда у индивида есть потребность в преодолении имаго отца и матери или в завоевании еще хотя бы одной частички бытия, по праву являющейся достоянием любого взрослого человека, о коллективном бессознательном и проблеме противоположностей лучше не заговаривать. Но после того, как разного рода родительские трансферы и юношеские иллюзии удалось „укротить" (или по меньшей мере после того, как они созрели для „укрощения"), мы можем смело начинать разговор об этих материях. Теперь мы оказываемся вне пределов досягаемости редукционистской методологии фрейдовского или адлеровского толка. Мы больше не озабочены тем, как устранить помехи, препятствующие нормальному развитию профессиональной и семейной жизни человека или как-либо иначе мешающие ему расширить сферу своего бытия; теперь нас заботит проблема обнаружения смысла, который позволил бы ему преодолеть пустую резиньяцию и мрачную сосредоточенность на прошлом и жить дальше»^[164]. Соответственно, редукционистская методология полезна в тех случаях, когда картина болезни включает разного рода иллюзии, фикции и преувеличения. С другой стороны, конструктивный метод рекомендуется в случаях, когда осознанная установка относительно нормальна, но кажется открытой для развития в сторону большей рафинированности и полноты; он приносит пользу и тогда, когда многообещающие тенденции бессознательного ложно понимаются и подавляются сознанием. «Редукционистская точка зрения... неизменно ведет назад, к первобытному и элементарному. Конструктивный же подход устремлен вперед, к синтезу, к сотворению нового»^[165].

Причины неврозов, особенно у пожилых людей, часто обусловлены тем, что переживается в данный период. Юному возрасту обычно соответствует неокрепшее, недоразвитое «Ял-сознание; с другой стороны, период полового созревания бывает отмечен односторонним развитием сферы сознания. Но если эти особенности юности и периода полового созревания сохраняются до пожилого возраста, они могут вызвать невроз. Индивид может испытывать трудности с адаптацией из-за того, что ему так и не удалось установить «естественную» связь с собственными инстинктами или бессознательным, или же из-за того, что он ее почему-либо утратил. Иногда истоки подобного состояния приходится искать в детстве, иногда же они всецело сосредоточены в обстоятельствах данного момента жизни. В последнем случае образы и символы, возникающие ради расширения пределов психической субстанции и активизации психических процессов, должны рассматриваться с точки зрения их целесообразности, их значения для будущего.

СООТНЕСЕННОСТЬ С БУДУЩИМ

«Невроз устремлен к определенной позитивной цели» — таков краеугольный камень юнговской концепции. Невроз — это не просто «бесцельная» болезнь: ведь «именно благодаря „затеянному" сферой бессознательного неврозу люди — вопреки собственной лени, а иногда и отчаянному сопротивлению — встряхиваются от апатии». Невроз может развиваться под воздействием энергии, пути выхода которой перекрывается односторонностью сознания, а также под воздействием недостаточной адаптации бессознательного к среде. Как бы то ни было, неврозом заболевает относительно небольшое количество людей — пусть даже количество это выказывает тенденцию к росту, особенно в среде так называемых интеллектуалов; в годы, предшествовавшие Второй мировой войне, рост числа неврозов приобрел поистине пугающие масштабы. «Те немногие, кого поразило это несчастье, суть в действительности люди „высшего" типа, слишком долго остававшиеся в первобытном состоянии»; подпав под воздействие механизированного внешнего мира, люди эти уже не могли должным образом отвечать на требования, предъявляемые реалиями их внутреннего мира. Но не следует думать, что за всем этим кроется какая-то «планомерная» деятельность бессознательного. «Все объясняется простым стремлением человека к самореализации. Мы можем говорить также о запоздалом созревании личности»^[166].

Итак, при некоторых обстоятельствах невроз может «пустить в ход» борьбу личности за собственную целостность — что с точки зрения Юнга есть задача, цель и высшее из благ, достижимых для человека на земле; как таковая, эта цель совершенно не зависит от медико-терапевтических соображений.

Чтобы излечить невроз или общее нарушение психического равновесия, мы должны активировать некоторые содержательные элементы бессознательного и добиться того, чтобы они были ассимилированы сознанием: ведь чем больших масштабов достигло подавление бессознательного, тем в большей степени, по мере старения человека, оно угрожает психическому равновесию. Под «ассимиляцией» или «интеграцией» мы имеем в виду не просто оценку сознательного или бессознательного содержания, а взаимообмен, в процессе которого обе стороны образуют связную психическую целостность. Прежде всего не следует допускать недоразвития тех или иных существенных ценностей сознательной личности (то есть «Я») — ведь если это произойдет, интеграция психической субстанции не сможет состояться, поскольку «бессознательная компенсация эффективна только при условии сотрудничества с целостным сознанием»^[167]. Практикующий аналитик должен обладать «внутренней убежденностью в значимости и ценности процесса расширения сознания — процесса, благодаря которому часть содержания сферы бессознательного выводится на поверхность и подвергается осознанной дифференциации и критическому рассмотрению. В этом процессе от пациента требуется повернуться лицом к собственным трудностям и, значит, до предела напрячь свою способность к осознанному суждению и принятию решений. Это прямой вызов его этическому чувству, сигнал, на который он должен ответить своей личностью во всей ее целостности»^[168].

РАЗВИТИЕ ЛИЧНОСТИ

Целостность личности достигается по мере дифференциации основных пар противоположностей; для этого необходимо, чтобы обе части психической субстанции — сознание и бессознательное — находились в живой, подвижной взаимосвязи. Динамический градиент (спонтанный поток психической жизни) при этом не подвергается никакой опасности: ведь бессознательное никогда не может быть в полной мере осознано и к тому же обладает значительно большим запасом энергии. Целостность всегда относительна и, как бы далеко ни продвинулся человек в процессе ее достижения, ему всегда остается идти еще и еще. «Личность, как полное осуществление всего нашего бытия, есть недостижимый идеал. Но недостижимость не может служить аргументом против идеала, ибо идеалы — это лишь путевые знаки, а не конечная цель»^[169].

Развитие личности — это одновременно благословение и проклятие. За него нам приходится платить дорогой ценой изоляции и одиночества. «Его первым плодом оказывается осознанное и неизбежное отделение индивида от недифференцированного и лишенного сознания стада». Но недостаточно оставаться в одиночестве; прежде всего необходимо соблюдать верность собственному закону: «Только человек, способный осознанно подчиниться власти своего внутреннего голоса, становится личностью»^[170]. И только личность может найти свое настоящее место в человеческом коллективе; только личности наделены способностью создавать сообщества, то есть по-настоящему интегрироваться в группы людей, а не просто быть отдельными «номерами» в безликой массе. Ведь масса — это лишь сумма индивидов, которая, в отличие от сообщества, никогда не может сделаться организмом, получающим и дарующим жизнь. Таким образом, самореализация — как в индивидуальном, так и во внеличностном, коллективном смысле — становится моральным решением; именно это моральное решение сообщает импульс процессу становления личности, который Юнг называет индивидуацией.

Итак, самопознание и самореализация являются — или, скорее, должны быть! — абсолютно необходимыми предпосылками для принятия любых по-настоящему высоких обязательств, в том числе и обязательства наилучшим образом распорядиться своей жизнью. К тому, что делает природа, должен быть добавлен элемент ответственности — эта поистине божественная ноша человека. «Индивидуация означает превращение человека в неповторимое, гомогенное существо. Поскольку категория „индивидуального" охватывает все то, что в человеке есть глубинного, нередуцируемого, ни с чем не сравнимого, она подразумевает превращение человека в собственную „Самость", то есть в себя самого»^[171]. Но индивидуация отнюдь не тождественна индивидуализму в узком, эгоцентрическом понимании этого слова: весь ее смысл заключается в том, чтобы сделать из человека личность, каковой он является в действительности. Индивидуация не делает человека эгоистом, а побуждает его следовать своей неповторимой природе; это очень далеко от какого бы то ни было эгоизма или индивидуализма. Человек становится не просто индивидом, но и членом сообщества, обретая целостность через осознанный и бессознательный контакт со всем миром. Ясно, что при этом акцентируется не его мнимая «индивидуальность» (как нечто, противопоставленное его обязательствам перед сообществом людей), а полноценная реализация истинной природы человека в ее связи с тем целым, частью которого он является. «Реальный конфликт с коллективной нормой имеет место только тогда, когда за норму принимается чисто индивидуальный путь»^[172].

ПРОЦЕСС ИНДИВИДУАЦИИ

Взятая в целом, индивидуация представляет собой спонтанный, естественный процесс в рамках психической субстанции; потенциально она свойственна любому человеку, хотя большинство из нас ее не осознает. В отсутствие торможений, препятствий или искажений, обусловленных тем или иным расстройством психики, индивидуация — это процесс созревания или развертывания, психический эквивалент физического процесса роста и взросления. При определенных условиях — например, в практической психотерапии — процесс этот может тем или иным образом стимулироваться, интенсифицироваться, осознаваться, переживаться и развиваться; таким образом индивиду оказывается помощь в смысле «завершения», «закругления» его «Я». Для успешного хода процесса требуется значительное аналитическое усилие, сознательная и абсолютно искр