Президенту Немецкого Теософского Общества

Если «научное» свидетельство экспертов по почеркам признано вопреки моим заявлениям и возражениям, причем наверняка теми, кто, подобно г-ну Синнетту и некоторым другим, не знает всех обстоятельств, связанных с феноменами, которые ныне объявлены мошенническими, тогда попытки защищаться для меня бесполезны. Зафиксировано пятьдесят случаев, когда ученые эксперты ошибались и за подделку осуждали невиновных. Называть «подделкой» письма Махатм — это абсурд, ибо для того чтобы быть подделанным, имитируемый таким образом почерк должен существовать где-то в этом феноменальном мире, а если я придумала обоих авторов писем, то тогда я должна была придумать и приписываемые им почерки, но в таком случае это мой собственный почерк или почерки, и это не подделка. Но это неважно. Раз уж меня объявили русской шпионкой, то точно так же можно назвать и «фальсификатором» и принять это все в целом.

Теперь отбросьте упомянутое научное свидетельство — и что же остается? Ни одного доказанного факта против меня, кроме тех, что основаны на обстоятельных, как называет их докладчик, свидетельских показаниях, а показания эти годами строились на клевете и злобных предположениях наших злейших врагов. В случае с Куломбами — на показаниях, которые г-жа Куломб постепенно готовила в течение пяти лет; в случае с парочкой Уимбридж и Бейтс (которые задолжали нам 1500 рупий тоже за пять лет и которые, будучи сейчас богаче, чем когда бы то ни было, желают оправдать свои неделикатные действия) — на ненависти и желании отомстить еще с тех пор, когда г-жу Бейтс исключили из Общества за клевету, злословие и сплетни, а вслед за нею последовал и Уимбридж.

Все враждебные свидетельства собраны г-ном Ходжсоном по кусочкам у наших злейших врагов — у дядюшки нашего Дамодара и у партнеров и закадычных друзей Уимбриджа, а также у нескольких скептически настроенных теософов, людей изначально ненадежных. На всем этом автор доклада выстраивает обвинительное заключение объемом в 200 страниц. Газетные вырезки украдены из моего письменного стола и рабочих бумаг; вырезки и фрагменты записей, которые не связаны друг с другом и могут означать все что угодно для тех, кто задался целью что-либо сфабриковать, Куломбы стянули с письменного стола Дамодара (к примеру, несколько строчек, написанных моим почерком, — перевод из какой-то русской газеты, по-видимому, для газеты «Pioneer» г-на Синнетта, а также отрывок из послания Учителя к Дамодару).

На основании этих обрывков и враждебных свидетельских показаний, подозрений скептиков и т. п. меня обвиняют в самом отвратительном преднамеренном обмане, в десяти годах мошенничества, лжи, розыгрыша, махинаций и интриг; потребовалось бы просиживать целыми днями для того, чтобы подделать три или четыре различных почерка на языках, из которых ни я, ни Дамодар (мой предполагаемый сообщник, который сейчас находится в Тибете и не может себя защитить) не знаем ни слова! Если уж должны быть сообщники, то в качестве таковых следует указать не только Дамодара, но еще и десяток других, которые были бы в состоянии и подделывать почерки обоих Учителей, и писать на восьми-девяти языках и наречиях, и вдобавок поднаторели бы в воспроизведении стиля и манеры изложения Учителей.

Кто «сфабриковал» письмо Махатмы К. X. д-ру Хюббе-Шляйдену? Уж не полковник ли Олькотт, который находился рядом с ним? А если это сделала я, которая, будучи наделена пророческими способностями и ясновидением, написала это письмо и подготовила его заранее, то, должно быть, это полковник Олькотт разыграл трюк и подбросил послание, то есть сделал так, чтобы оно появилось в вагоне поезда за спиною д-ра Хуббе-Шляйдена?

Что ж, давайте и дальше черните низкими подозрениями, обливайте грязью честнейшего из ныне живущих людей — человека, являющегося воплощением честности, бескорыстия, доброты, благожелательности и филантропии, неспособного ничего утаить, когда его расспрашивают, ибо он краснеет до корней волос, стоит лишь чуть-чуть заподозрить его в неправде или в сокрытии чего-либо. Давайте, господа из Теософского Общества, продолжайте разрушать репутацию этого человека, губить его честь так же, как вы поступаете со мною.

Как могу я приступить к своей самозащите, если мне не дали даже издали посмотреть на те самые письма к Куломбам, на которые ссылаются обвинители? Как могу я отрицать то, о чем ничего не знаю? Что мне известно и что я в состоянии доказать, так это что отдельные обвинения, содержащиеся в докладе, совершенно абсурдны и не выдерживают сколько-нибудь серьезной критики.

Прежде всего, написанная красными чернилами записка (не знаю, от моего ли Учителя, ибо я держала в руках этот отчет лишь несколько минут) Дамодару, найденная среди его бумаг (кем найденная — говорится ли об этом в докладе?), не имеет ничего общего с телеграммой из Джелама г-ну Синнетту от Махатмы К. X. Начнем с того, что я находилась в Амритсаре, в двенадцати часах езды на поезде от Джелама, а Дамодар — в Бомбее, то есть в двух тысячах миль от Амритсара, а это четыре дня пути по железной дороге. Письмо Махатме от г-на Синнетта, отправленное из Аллахабада, я получила в Амритсаре, около двух часов пополудни, сидя за столом и будучи окружена людьми. Я отправила это письмо либо сразу же, либо через полчаса — сейчас не могу припомнить, ибо в данный момент у меня нет под рукою «Оккультного мира»^[559], чтобы свериться с ним. Думаю, что сделала это, когда гости уже разошлись.

Так или иначе, телеграмма, найденная позже и написанная почерком Учителя К. X., была отправлена из Джелама спустя несколько часов, независимо от того, располагал ли Он физическим временем для получения письма от г-на Синнетта или нет. Так как же я могла, да и зачем я стала бы эту написанную красными чернилами записку посылать Дамодару за две тысячи миль, чтобы скопировать «джеламскую» телеграмму? Может быть, я отправила эту красночернильную записку по воздуху? Что ж, допустим, я принимаю данную гипотезу. Но, откуда-же взять, несколько часов физического времени для того, чтобы моя записка (если это все-таки моих рук дело) дошла до Дамодара^[560] и чтобы он успел скопировать «телеграмму-оригинал» и отправить ее обратно через Джелам г-ну Синнетту в Аллахабад? Нелепо, полный абсурд!! Пусть Ходжсон еще раз попытается найти какой-нибудь иной мошеннический феномен, который соответствовал бы этому документальному доказательству, написанному «красными чернилами». Подобные документы, написанные красными чернилами и синим карандашом, Дамодар ежедневно получал десятками, как и каждый чела, и поэтому он в Тибете и гораздо счастливее, чем мы здесь. Бедный, благородный, самоотверженный молодой человек! Даже он очернен, опозорен, предан своим собственным дядюшкой, который всегда ненавидел племянника и завидовал ему, и ненавидел столь же сильно, как и меня; этот самый дядюшка и распоряжается сейчас деньгами Дамодара.

«Письма, на которые покушались и вскрывали»? Вскрыто письмо Гарстина. Как странно, что г-н Гарстин не заметил ни малейших следов подобного покушения в тот момент, когда он получил это письмо через Мохини! Разве нам не рассказывали, что он сам (Гарстин) пытался выяснить, не подвергалось ли его письмо вскрытию, пробовал его раскаленным ножом, показывал десяткам людей в течение целого года? А теперь, когда оно тысячи раз прошло через разные руки, из-за того, что один его уголок выглядит потрепанным, это служит доказательством того, что его вскрывала я! Когда? Откуда у меня взялось бы на это время?

Г-н Гарстин тщательно запер письмо в «раку» перед ужином около семи часов вечера. С того времени и до момента, когда оно свалилось на голову Мохини, никто не выходил из комнаты — моей комнаты, где я могла бы проделать эту операцию и написать ответ. Мои покои были полны чела и гостей, пока я около десяти часов вечера не отправилась спать. Ответ, должно быть, пришел около семи (?), и я уверена, да и Мохини может это засвидетельствовать, что я ни на мгновение не оставалась одна. Кто же совершил эту операцию и написал письмо от Махатмы, вложенное в нераспечатанное письмо г-на Гарстина (заклеенное и запечатанное со всеми предосторожностями), которое, очутившись среди нас, было незамедлительно вручено Мохини г-ну Гарстину?

А как насчет письма г-ну Хьюму из Дома правительства (или из муниципалитета — не могу с уверенностью вспомнить). Это письмо было получено в 1881 или в 1882 году. На него никогда не падало подозрения; я никогда не слышала, чтобы г-н Хьюм кому-либо говорил что-либо подобное, а ведь он наверняка сказал бы, и первым делом — г-ну Синнетту. Если г-н Синнетт так и не услышал об этом ни от г-на Хьюма, ни от близких друзей и сотрудников, когда он (Синнетт) находился в Индии, то, значит, г-н Хьюм попал пальцем в небо спустя три-четыре года после подобного вскрытия. Как может кто-либо (а меньше всех — слуга-магометанин) помнить, что он передал одно из тысяч получаемых г-ном Хьюмом писем, и именно то письмо, о котором идет речь, человеку по имени Бабула? Кто мог бы это вспомнить, и почему слуга не вспомнил об этом в тот день, когда г-н Хьюм организовывал самое тщательное расследование на предмет того, кто принес это письмо, когда и как? Странным образом запоздавшее воспоминание! Однако это не удивляет нас с г-ном Синнеттом, ибо мы досконально знаем характер г-на Хьюма.

Еще в одном своем бесценном свидетельстве г-н Хьюм если и не выходит за рамки здравого смысла, то заходит достаточно далеко, чтобы в целом свести на нет плоды собственных усилий. Передо мною квадратный листок тибетской или непальской бумаги с записями Учителя, сделанными красными чернилами, и моими записями, на основе которых я действительно давала свои первые уроки тайной философии (из которых затем вырос «Эзотерический буддизм»^[561] в музее и студии г-на Хьюма в его доме в Симле в 1881-1882 гг.). Г-н Синнетт и г-н Хьюм хорошо помнят этот листок, они видели, рассматривали и изучали его много раз. Так как же тогда г-н Хьюм заявляет, что Учителя стали писать на такой бумаге только после того, как я побывала в Дарджилинге, где, по его словам, я могла раздобыть подобную бумагу? Я поехала в Дарджилинг только в конце 1883 года — более чем через два года после того, как я обучала этих господ по записям на том самом листке. Так как же быть с этим действительно ложным свидетельством?

Пытаются ухватиться за любую ничтожную мелочь, чтобы обратить ее против меня. Стоит г-ну Синнетту в одном случае сказать, что «не прошло еще и тридцати секунд», а в другом — что «не прошло и минуты», как его тут же ловят на жутком противоречии между этими двумя фразами, и его свидетельство в мою пользу попросту обесценивается. Г-н Хьюм может высказать очевидную ложь, нечто совершенно не соответствующее действительности — умышленно или по забывчивости, не берусь утверждать, — однако он приводит ложное доказательство, и все ему верят. Разве это честно и справедливо? Разве это милосердно, разве это по-джентльменски, когда жизненную репутацию и честь беззащитной женщины ставят на карту — нет, рвут в клочья, разбивают вдребезги?

Меня обвиняют в том, что я одна, без посторонней помощи, написала «[Разоблаченную] Изиду», все статьи в журнале «Theosophist», все письма обоих Махатм, что я придумала и Их самих, и Их почерки, и Их философию. Прекрасно. Если будет доказано, что я сделала это не ради выгоды, то есть не ради денег, ибо на сегодняшний день я нищая и никогда не имела за душою ни гроша, поскольку все, что я получила за свои статьи и романы на русском языке (несколько тысяч рублей), я отдала Обществу; если впоследствии выяснится, что обвинение в том, что я являюсь русской шпионкой, откровенно абсурдно (вся Индия обхохочется, прочитав об этом), а г-ну Хьюму с г-ном Синнеттом это хорошо известно; и если от обоих этих мотивов обвинителям придется отказаться, то к чему же тогда понадобились все эти красочные небылицы, которые распространяются уже более двенадцати лет? Ради «известности и славы»?

Да разве я не добилась бы гораздо большей известности и славы, заяви я, что «[Разоблаченная] Изида» со всеми ее недостатками и несовершенствами (лишь теперь обнаруженными) была написана лично мною десять лет назад, когда я не могла правильно написать по-английски и двух фраз; что я — единственный автор всех философских статей в журнале «Theosophist»; что я — автор, придумавший «Тайную Доктрину» (подтверждения правильности которой теперь постепенно обнаруживаются в сотнях до сих пор непереведенных томов, написанных на древнем санскрите); я, работающая сейчас над «Тайной Доктриной» — книгой в сто раз более философской, более логичной и более насыщенной эрудицией, нежели «Изида», — в полном одиночестве пишущая ее в Вюрцбурге, окружив себя массой книг (отнюдь не справочников)?

Неужели идея того, что автором является одна-единственная женщина, которая сама, без всякой помощи, взяла все это исключительно из собственной головы, не казалась бы в десять раз чудеснее и не стала бы в десять раз более надежной дорогой к славе, нежели возложение ответственности за авторство на адептов?

Если бы я хотела прославиться, сделать себе имя, я бы заявляла, что все производимые мною феномены основаны исключительно на моей силе. Я могла бы аналогичным образом заявить, что они имеют неспиритуалистическое и немедиумическое происхождение, и утверждать, что эти чудесные феномены произвожу исключительно я сама, и мне хватило бы славы, уверяю вас. Но разве я когда-либо претендовала на какие-то личные способности? Нет, кроме случаев со звоном колокольчиков, с постукиваниями и прочими электрическими феноменами, а иногда с ясновидением, я никогда не произносила ничего, кроме одной и той же стереотипной фразы: «Если Учителя или их чела помогут мне, то я смогу то-то и то-то, если же нет — я ничего не сумею сама». Можно ли назвать это стремлением к славе? Я была сильным, очень сильным медиумом, пока Учитель полностью не избавил меня от этих опасных, губительных для души способностей. С тех пор я не могу ничего.

«Сходство стилей», одни и те же ошибки, особенности орфографии, галлицизмы и т. д. и т. п. Следовательно, я — это Махатма К. X., а он — это я. Но почему бы не истолковать это правильным способом? Расспросите Олькотта, Джаджа и всех, кто знал меня в Америке еще до того, как я написала «Разоблаченную Изиду». Они вам расскажут, что я тогда с трудом изъяснялась по-английски, что большинство страниц «Разоблаченной Изиды», где есть хоть что-то, достойное прочтения, было продиктовано мне Учителем К. X.; порою он диктовал мне по 30-40 страниц за раз, причем без единой ошибки, о чем знают Олькотт и д-р Уайлдер; они расскажут, что писать по-английски меня учил Учитель, и, как и Он, я писала в «Разоблаченной Изиде» слово «sceptic» через букву «k» («skeptic»), а вместо «Bacchus» писала «Bakkus»^[562] и т. п.

Я изучала английский в детстве, однако к 1868 году уже перестала на нем говорить. И только с февраля 1868 до 1870 года, примерно девять-десять месяцев, а затем еще около полугода я говорила с Махатмой исключительно по-английски, ибо не владела ни тибетским, ни хинди. Могу сказать, что свои скромные познания в английском, с которыми я в 1873 году приехала в Америку, я заново получила от Него. Писать по-английски я, безусловно, училась у него, в процессе работы над «Разоблаченной Изидой». Приехав в Индию, я начала писать слово «sceptic» (слово, к сожалению, слишком часто употребляемое в нашем Обществе) через букву «с», поскольку над прежним моим способом написания стали смеяться. К. X. же так и продолжал писать по-своему. Он торопился и написал через меня сотни писем, прежде чем я отправилась в Америку и повстречала там Олькотта, однако мой Учитель возражал, утверждая, что это — медиумизм.

Я тогда действительно думала, что первое письмо, которое Он послал г-ну Синнетту, было написано в Симле через меня, однако Он сообщил мне, что я ошибаюсь. И г-н Синнетт также в это не верил. Что же касается моего Учителя, то он не знает ни слова по-английски. Для каждого из написанных им писем ему приходилось заимствовать английские слова и выражения либо из моей головы, либо из головы кого-нибудь из своих чела, владеющих английским. Чудес в природе не бывает. Все происходящее должно иметь свою причину и свое следствие.

Теперь относительно доказательств того, что я придумала Махатм. На протяжении более чем двадцати лет, с 1858 по 1881 год, я старалась говорить о Них как можно реже. Сообщила по секрету лишь Олькотту и Джаджу. Все прочие вынуждены были довольствоваться какими-то полунамеками. Я старалась сохранять в тайне личности Учителей, их имена, местопребывание. И когда в Симле в эту тайну в конце концов были посвящены г-жа Хьюм и г-жа Синнетт, тогда-то и начались мои злоключения. Мне пришлось изо всех сил противостоять попыткам разглашения и профанации Их имен. Господа Хьюм и Синнетт знают об этом. Г-н Синнетт обратился к Махатме К. X., и Он дал ему разрешение на написание «Оккультного мира».

Приближался конец столетия, и надо было попытаться открыть глаза непросвещенной публике, а меня избрали в качестве жертвы — точнее, в качестве удобрения для возможного будущего урожая. Но мне не удалось избежать той самой огласки, причем слишком резкой, слишком неожиданной. Спиритуалисты и материалисты стали выступать с протестами, и счет моим врагам пошел на тысячи. Я упрашивала Олькотта не ссылаться слишком открыто на имена Учителей и на феномены. Он получил от Учителя приказ прекратить вести разговоры о Них. Но остановить Олькотта в его восторженном порыве — с тем же успехом можно было пытаться остановить бушующий ураган. Полковник и не думал прекращать. Тогда Маха Коган^[563]велел мне передать Олькотту, что если тот и дальше будет продолжать в том же духе, то на нас обрушатся несказанные беды. Это было в 1883 году, когда полковник отправился на Цейлон.

Еще одно предупреждение пришло, когда он поехал со мною в Европу. Я писала ему из Парижа в Лондон: «Оставьте в покое ОПИ^[564]. Учитель говорит, что вы таким образом погубите все дело». Я упрашивала, умоляла Олькотта, но ничто не могло остановить его. Он пичкал их (психистов) рассказами о самых удивительных феноменах; дошло до того, что его стали считать либо помешанным, либо дураком, легковерным. Теперь это стало его личной кармой. «Слава»? Знаете, почему я ужаснулась, прочитав «Оккультный мир»? Там есть фразы вроде: «Это разрешил сам Махатма К. X.». Махатмы никогда ничего не запрещают, ибо тем самым они препятствовали бы свободному волеизъявлению людей, вмешивались бы в их карму. Махатмы смеются над всей этой нынешней возней — если, конечно, обращают на нее внимание, в чем я сильно сомневаюсь, хотя, разумеется, они о ней знают. Таким образом, постоянно проявляя с 1858 по 1880 год чрезмерную осторожность с тем, чтобы люди ничего о Них не узнали, я сейчас сталкиваюсь с обвинениями в свой адрес: я, дескать, Их выдумала.

В качестве полумеры я выбрала одно средство: сделать Их широко известными, но рассказывать не о том, кто Они такие, а о том, кем Они не являются, и теперь меня обвиняют в том, что я сама играла Их роль, изобрела Их почерки и т. д. и т. п. Конечно, я никогда не отвечала на расспросы о Них так, словно на расспросы о д-ре Хюббе-Шляйдене или о ком-либо еще. Я никогда не говорила неправды, однако о многом умалчивала и буду продолжать умалчивать обо всем, что касается Их, вплоть до своего смертного часа. Я связана клятвой и буду ей верна, даже если из-за нее меня публично сожгут на костре или повесят.

Г-н Хьюм усматривает доказательство неумения Махатмы К. X. разбираться в характерах людей и прочем на основании того, что Он хвалил того молодого человека, который Его обкрадывал? Бедный слепец! Г-на Синнетта Махатмы предупредили об обязательстве сохранения тайны с самого начала. Так же как и полковника Олькотта. Это г-н Хьюм навязал молодого человека Махатмам. Это г-н Хьюм полюбил его (молодого человека) за чистоту, способности к ясновидению и мистические наклонности; сам же г-н Хьюм называл моего Учителя несправедливым, жестоким, да какими только эпитетами не награждал Его за отказ взять юношу к себе в чела!

Что ж, прошел год, и мой Учитель написал молодому человеку: «Принимаю тебя на испытательный срок»; вот тут-то и выявилась его внутренняя природа, его подлые воровские наклонности, его лицемерие и все прочее. Г-н Синнетт был об этом предупрежден. Он знал, что и г-на Хьюма, и его секретаря подвергают испытанию. И еще за неделю до того, как г-ну Хьюму стала известна вся правда, мой Учитель велел полковнику Олькотту исключить молодого человека за растрату. Да что толку рассуждать о том, чего не поймет никто из несведущих ни в обычаях Махатм, ни в законах и правилах ученичества! Как можно подходить с обычными мирскими мерками к правилам и законам Восточного Братства, во всем диаметрально противоположным европейскому образу жизни!

Больше мне сказать нечего. Я готова ответить на любой вопрос, касающийся лично меня. Но об Учителях ничего не стану говорить. Они для меня священны, и я готова тысячу раз пойти за них на смерть, если это принесет какую-то пользу Им или пойдет на благо человечеству. В этом моя открытая общественная работа, а древо теософии познается по плодам своим. Сотни распутников, пьяниц и ужасных материалистов стали чистыми и добродетельными людьми, десятки вернулись к своим брошенным женам и семьям.

Порасспросите обо мне людей, живущих в Индии, ибо одна вещь из всего отчета соответствует действительности: я пользуюсь в Индии влиянием, выходящим далеко за пределы Общества. Расспросите их: кто пять лет трудился, стараясь примирить туземцев с их судьбой, вызвать в них братские чувства к англичанам, зародить в сердцах местных жителей благодарность к англичанам за благо, которое они приносят, просвещая коренное население, и пытаясь пробудить в них прощение за презрение и ненависть, выказываемые завоевателями по отношению к «низшей расе»? Спросите их, добро или зло творила я в Индии, а уж потом судите. Имя Учителя сделалось в Индии семейным талисманом, оберегающим от бед. В 1857 году Учителя спасли англичан в Индии от поголовного истребления, это Они спасли их от революции во время принятия билля Илберта, и об Учителях можно говорить как о Боге и о Христе. Если бы их не существовало, то их следовало бы выдумать — за то благо, которое одни лишь их имена приносят тем, кто верит в Них.

Что ж, если я их выдумала, то таким образом я принесла благо азиатскому человечеству. И пусть европейское человечество в своей традиционной каиновской манере побьет меня камнями.

Е. П. Блаватская

Письма Камилле Лемэтр

Письмо 1

18 ноября 1887г.

Уважаемая г-жа Лемэтр!

Не окажете ли вы мне большую услугу? Разрешите мне перевести некоторые фрагменты о будущем теософии во Франции, присутствующие в вашем письме.

Они великолепны по своей правоте и красноречию и выражают больше, нежели все, что было написано о теософии до сих пор. В своем переводе я опущу имена и могу опубликовать все это в форме выдержек из письма. Я подпишу публикацию вашим именем, если захотите, либо поставлю «X», или что пожелаете. Только не откажите мне и разрешите напечатать эти фрагменты в журнале «Lucifer», ибо, еще раз повторяю, они великолепны, честное слово.

Пожмите за меня руку вашему мужу и передайте ему мои уверения в совершеннейшем к нему уважении, а вас позвольте обнять, как свойственно сестре, которая восхищается вами и ценит вас за человеколюбие.

И сердцем, и разумом всецело ваша

Е. П. Блаватская

Письмо 2

12 декабря 1888г.

Лондон

Дорогая г-жа Лемэтр!

Мое письмо вас удивит, но надеюсь, что вы прочтете его внимательно и без нетерпения, а также без какой-либо предвзятости. Я взываю к вашей женской интуиции, дабы убедить вас в истинности того, о чем я вам пишу, ибо если мне не удастся добиться того, чтобы вы узрели истину, то это мое письмо окажется последним из когда-либо адресованных вам. Однако даже это никоим образом не изменит тех чувств подлинного уважения и симпатии, которые я к вам испытываю. Ведь я знаю вас не интеллектуально, а духовно, а духовные ощущения меня еще никогда не подводили.

Простите меня за предисловие, но оно необходимо. Теперь, когда я сообщила вам, что мне известно содержание писем, которые Габорио написал вам обо мне, что мне известно, что именно говорил он обо мне, и что я читала ваши ответы, — теперь вы поймете, почему я вам пишу. С тех пор как я получила ваше последнее письмо, многое изменилось. Вы, продолжая оставаться теософом, утратили желание поддерживать личное знакомство со мною. Почему же? Кто из нас изменился: я или все-таки Габорио? Из преданнейшего друга он превратился почти, что во врага. И я прошу вашего разрешения поговорить с вами именно о нас двоих.

В первую же очередь задайте себе вопрос: зачем, с какою целью стала бы я вас обманывать или играть на ваших чувствах? Я никогда вас не видела, и только в связи с тем, что скончался наш бедный друг Драмар, я впервые услышала ваше имя. Вы написали мне письмо, до такой степени проникнутое суровой правдой об Олькотте — о человеке и моем друге, вот уже четырнадцать лет работающем, впрягшись со мною в одно ярмо, которое калечит нас чуть ли не до смерти, — что, будь я на самом деле той женщиной, какой меня изображает вам Габорио, я вместо того чтобы выказывать вам уважение и симпатию за вашу искренность и прямоту, даже не стала бы подтверждать получение этого письма. Уже сам факт того, что я вам сейчас пишу, говорит сам за себя. Что вы можете сделать для меня или против меня? Ничего. Габорио мог бы написать целые тома против Общества или моей скромной персоны, так ничего этим и не добившись.

Теософское Общество, внешне совершенно обветшавшее, в основе своей незыблемо; фундамент его — несокрушимая скала, игнорирующая людскую клевету и бессильные попытки поколебать ее. Боюсь ли я грязи, которую швыряют мне в лицо? О господи! Да я настолько к ней привыкла, что начинаю пользоваться ею вместо мыла. Пусть швыряются, с каждым новым броском я становлюсь лишь еще чище для тех, кто меня знает. Я никогда никому не причиняла вреда и потому никого не боюсь и предоставляю все карме. Но я ценю вашу дружбу. Вы для меня — родная душа, и мне было бы горько сознавать, что вы испытываете в отношении меня несправедливые подозрения. Поэтому, прощая вас, — ибо вы меня не знаете и у вас нет оснований не верить тому, что вам рассказывает Габорио (а я его хорошо узнала за эти два года, уж поверьте мне!), — считаю своим долгом, раз уж вы теософ и не можете не быть им и впредь, предупредить вас о том, чего вы не знаете. Изменился Габорио, а вовсе не я. Я убеждена, что он с некоторых пор принимает гашиш. Если это не так, то, значит, им управляет некая мерзкая сила, под влияние которой он попал на одном из спиритических сеансов, которые он часто посещает. Суть в том, что Габорио изменился до неузнаваемости, даже для своего лучшего друга, Куломба, которого он обвиняет в том, что тот находится под моим влиянием!

Габорио только что произвел в нашу сторону свой первый пушечный выстрел — в последнем номере своего журнала «Lotus». Еще месяц — и он основательно займется Олькоттом, Обществом и мною. Надвигается повторение истории с г-жой де Морсье, которая сначала целует мне руки и подол моего платья, да так, что мне аж тошно становится, а затем начинает меня ненавидеть под совместным руководством г-жи Леонар и г-на Соловьева и принимается обеими руками забрасывать меня комьями грязи! «Bulletin of Isis», против лжи которого боролся Габорио, просто ничто по сравнению с последним номером журнала «Lotus» (за октябрь-ноябрь), напичканным примечаниями Габорио и его «комментариями редактора». Ах, сударыня, настало время возопить вместе с Исайей: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю (ты, о Лотос!), попиравший народы»^[565], — низвергся до уровня «Bulletin of Isis», столь обильного ложью и клеветою! А между тем этот бедняга Габорио — отнюдь не лжец и не безнравственный человек по своей природе. Он наверняка находится под каким-то внешним влиянием — это очевидно.

Давайте, сударыня, как «Папюс и К°», распространяться об Учителях больше, чем наговорил Габорио в своем первом комментарии (на первой странице?). Нет, я не «единственная» знакома с Учителями. С ними знакомы и многие другие, и Учителя действительно существуют. Где и когда даже самой г-же де Морсье удавалось продемонстрировать более сокрушительное презрение к теософам, которых она считает «любителями читать мораль другим», нежели это делает Ф.К.Габорио, посылающий своих сторонников заполнять съезды и гоготать (как гуси?), заранее хихикая над негодованием теософов по поводу прославления пьянства Нумы Пондуэна? И не лучше ли хотя бы читать проповеди против пьянства, пусть и не следуя им, нежели прославлять наслаждение оным даже в эклектическом журнале? Создается впечатление, что этот человек намерен порвать с теософией. И какое солидное «обозрение», какой журнал, руководимый «серьезным теософом», как он сам именует себя, занимался публичным полосканием своего «грязного белья» более открыто, нежели Габорио в своем «Little Theosophical Bulletin»? Это еще цветочки: в следующем номере появятся и ягодки.

И к чему все это? Что я ему сделала? Это правда, что полковник Олькотт был несправедлив к Габорио. Но если бы вы знали Олькотта так же хорошо, как я и многие другие, то вы бы поняли, что, прав он или не прав, он готов принести в жертву себя, меня и вообще кого угодно во имя того, во что он верит, — во имя интересов Общества. Он проявил несдержанность, поддавшись вкрадчивым уговорам врагов Габорио, и, кроме того, ему надоели упрямство, недовольство и злоба последнего. То, что Габорио шел на жертвы ради Общества, посвящая ему свое время, свои жалкие гроши, свои последние деньги, не могло растрогать Олькотта, как растрогало бы кого-нибудь другого, и причина этого очень проста. Олькотт — фанатик. Он пожертвовал своей семьей, счастьем, положением в обществе, карьерой преуспевающего адвоката в Соединенных Штатах, родиной и фактически своей жизнью ради человечества, и прежде всего — ради угнетенных, преследуемых и обездоленных.

Перед ним благоговеют тысячи индусов; десятки тысяч бедных детей, гонимых нуждою прямо в лапы миссионеров, полковник спас, определив их в теософские школы, где их стали бесплатно воспитывать за счет теософских лож Индии. А сам Олькотт сделался нищим. У него нет ни цента даже на то, чтобы купить себе ботинки, да он и тратит-то на себя не больше, чем я, то есть ни гроша, все деньги расходуя на нужды Теософского Общества и его работу — труд всей нашей жизни. Ибо у нас лишь одна цель: воспитать, насколько это возможно, новые поколения, детей теософов, в идеалах альтруизма и Всемирного Братства. Каждые двадцать пять франков, которые изыскивает полковник, идут на оплату учебы и пропитания тех несчастных, которые в противном случае угодили бы в сети, раскинутые миссионерами.

Ах, сударыня, сатира — дело нехитрое, а вот искусство — это тяжкое занятие. Габорио может насмехаться над этими маленькими кусочками бумаги, наклеенными на холст, но если бы вы знали всю правду об Олькотте, — вы, готовая отдать свою жизнь за бедных и за идеалы социализма, — вы бы прекрасно поняли, что отнюдь не Габорио мог бы поступиться во имя теософии хотя бы одной из идей, за которые он цепляется, между тем как Олькотт за четырнадцать лет ни разу не колебался. Обращал ли этот старик какое-либо внимание на задевающие его оскорбления, нападки недругов или на всякие сплетни? Разве его когда-либо останавливали соображения личного характера, уязвленное самолюбие или тщеславие? Какой человек способен отдать больше, чем наш полковник? Да, Олькотту часто недостает такта и учтивости. Он проявляет слабохарактерность, а нередко и легковерие, когда встает вопрос о необходимости понять мотивы, которые движут окружающими. Но он способен на поистине материнскую доброту к тем, кто в нем нуждается, и в то же время он тверд как скала, когда дело касается интересов Теософского Общества. Отсюда-то и вытекают его ошибки в суждениях.

Когда я убедила Олькотта по его возвращении, что он был несправедлив по отношению к Габорио, полковнику захотелось как-то исправить это. Однако было уже поздно, ибо Габорио заупрямился и заявил, что знать не желает Олькотта. Чья тут вина? Но я-то что сделала Габорио? Посмотрите, как он ведет себя по отношению ко мне — в благодарность за то, что я оказала ему максимальную поддержку и чуть было из-за него не рассорилась навсегда с Олькоттом. А ведь я, вероятно, пошла бы на это, рискуя развалить Теософское Общество в Европе, если бы, на мое счастье, Габорио не продемонстрировал обратную сторону медали — свою безудержную назойливость, деспотизм и непрошибаемое упрямство.

Что ж, он меня не сломит, даже если ему и удастся поссорить меня кое с кем из моих друзей. Меня, которую Габорио всего лишь несколько месяцев назад выставлял образцом всех добродетелей, он теперь порочит в письмах, адресованных своим друзьям. Я прочитала ему ваш ответ, уважаемая г-жа, который он переслал г-ну Куломбу, — ответ, исполненный такта и мудрости, в котором вы призываете Габорио не обращать внимания на цвет волос или глаз тех, кто несет нам истину, и в конце говорите, что неважно, насколько плохи мы (Олькотт и я), что это никоим образом не сказывается на тех истинах, которым мы учим и т. д.

Это было благородное письмо, сударыня, но, к сожалению, Габорио не последовал вашему мудрому совету. Для этого человека его скромная персона является «Великим Все», а что же до наших маленьких личностей, то они, очевидно, существуют лишь для того, чтобы служить и удовлетворять его! Вскоре настанет день, сударыня, когда вы убедитесь, насколько изменился этот несчастный молодой человек, и вы будете верить его словам столь же мало, как и этот бедняга Куломб, его лучший друг с детских лет, человек, который любит Габорио больше, чем тот себе представляет, и который пребывает в отчаянии от того, что происходит. Куломб — истинный теософ, готовый, как и мы, пожертвовать собою ради блага других.

И он утверждает, что если Габорио не изменится, причем довольно скоро, то он тоже будет вынужден порвать и с Габорио, и с журналом «Lotus». Потому что Габорио забрасывает его письмами, полными клеветы и откровенных выдумок про Олькотта, про меня и всех прочих, и просит Куломба показывать их мне! И эти фантастические измышления, если их изучить, на поверку оказываются всего лишь выдумками, гашишными видениями. К тому же, не успев письменно изложить какой-либо нелепый факт, Габорио в следующем письме отрицает его. Это ненормально. Так, он утверждает, что идея добавить еще какое-нибудь слово к названию «Lotus», о чем я просила его, дабы отличать это название от издания «Lotus» г-на де Рони (обозрения, просуществовавшего уже семь лет), — это всего лишь, заговор, организованный полковником и де Рони, а они оба — масоны (!).

Начнем с того, что полковник Олькотт не является масоном, а если бы даже он и был таковым, то что он мог бы иметь против названия «Lotus»? Далее, Габорио обвиняет меня в том, что я дала Папюсу^[566] или г-ну Арнолду ответы на мистические вопросы, в которых я отказала (по его словам) «Изиде». Никогда я ничего подобного не говорила ни Папюсу, ни г-ну Арнолду. Последний принадлежит к Эзотерической Секции, и неважно, является он президентом ложи «Гермес» или нет; он будет получать вместе с множеством других людей те же инструкции, что и прочие члены секции, не больше и не меньше.

Однако Габорио уверяет Куломба, что Арнолд был спиритистом и, потеряв жену, стремится лишь к одному: общаться с нею при моем вмешательстве!! Во-первых, я не медиум; во-вторых, я ненавижу спиритизм, и, наконец, Арнолд — не спиритист, ибо все, кто становится членом Эзотерической Секции, должны отринуть сп<