За пределами эмоционального иммунитета: сила эмпатии

Андерс спросил себя: каким могло быть состояние разума пилотов, которые сбрасывали атомную бомбу на Хиросиму. Ему удалось встретиться с командующим самолета разведки метеоусловий, который сопровождал бомбардировщика с оружием и общался с ним. Он пришёл к выводу, что этот пилот, как и все те, кто сбрасывал бомбы во множественных войнах, не имел, исходя из вида его кабины, ни воображаемого представления бомбардируемых людей (искромсанных, сгоревших, искалеченных), ни способности почувствовать страдания, которым они подвергают других[44]. Во всех этих случаях отношение к другому абстрактно, непредставляемо. Поэтому в современных войнах, где бомбы, снаряды и автоматическое оружие доминируют, убивающий не видит смерть собственными глазами или, скорее, не видит живого, который умрет. Смерти – это уже смерти до бомбардировки. Они не существуют для того, кто убивает. И по этой причине ненависть к противнику не является более психологической составляющей сражающегося. Она была в некотором смысле необходимой в ближнем бою, телом к телу, но она становится ненужной, даже "анахроничной" в сражении на дистанции[45].

Такой паралич чувственности, такая неспособность испытать налагаемые тобою страдания, Андерс связывает с диспропорцией между нашими перцептивными и аффективными способностями и созданным нами новым техническим оборудованием. Эта диспропорция имеет гораздо более древнюю генеалогию, укрытую в нашем филогенетическом наследии. Лоренц тоже затрагивает тему современного оружия. Он признает, что формирование моральных запретов, изобретенное нашими далекими предками не достаточно, так как с новым вооружением «выросли и моральная ответственность, и вытекающие из нее запреты убийства, но, к сожалению, в равной мере возросла и легкость убийства… Эмоциональные глубины нашей души попросту не принимают к сведению, что сгибание указательного пальца при выстреле разворачивает внутренности другого человека»[46]. Лоренц отмечает здесь феномен, настолько же важный, как и агрессия – аффективная связь: «Все сугубо человеческие способности: дар языка, традиция и моральная ответственность, могли развиться лишь в уже организованных сообществах, перед первыми проблесками концептуальной мысли»[47]. Лоренц добавляет, что эта сильная аффективная связь существовала и у наших диких предков, как и существует у шимпанзе и других млекопитающих. На эмоциональной связи, говорит он, базируется отношение к другому сородичу, именно из этой связи рождается понимание моральной ответственности, общего мнения, оценки собственных и чужих действий. Именно на ее основе совершается этический выбор[48].

Таким образом, существует первостепенность аффективной связи или скорее того, что составляет её основание – эмпатии. Это слово (которое Лоренц не употребляет) недавно появилось в работах этологов и социологов. Франс де Валь дал ее определение, основываясь на исследованиях, проведенных над группами шимпанзе и другими приматами[49]. Первый важные тезис, поддержанный де Валем, заключается в том, что эмоциональный уровень первостепенен по отношению к когнитивному в контексте межиндивидуальных отношений у социальных животных и в первую очередь млекопитающих. Это же имеет наибольшую важность для высших приматов, таких как шимпанзе или бонобо (карликовый шимпанзе), у которых когнитивные способности очень высоки: «коммуникация у не человекоподобных приматов практически полностью опосредована эмоциями»[50].

Эта первичная аффективная связь не исключает агрессию, но последняя не находится на том же уровне отношений. Агрессией руководствуется вид, эмпатия затрагивает «личностные» отношения: «Эмпатия – это оригинальная, доязыковая форма межличностных отношений»[51]. Многие работы по нейробиологии и этологии будут тому полным подтверждением. Вот почему второй тезис, предложенный де Валем, нас особенно интересует: он касается способности чувствовать то, что чувствует другое животное, даже если речь идёт о другом виде. Это собственно и есть определение эмпатии. Согласно некоторым исследователям, эта способность должна рассматриваться как зависимая от другой – возможности представлять, что думает другое животное и в то же время от способности, часто называемой «теория разума»[52]. Эта сложная форма представления стоит не ниже эмпатии, и конечно не является её условием. На самом деле, истинно обратное. Способность ощущать ментальное состояние другого делает возможным факт его представления или, скорее, эти два процесса неотделимы друг от друга, но аффективная база первична. Именно она открывает путь к идентификации и взаимодействию. Отсюда и происходит третий уровень – фундаментальное отношение между коммуникацией и привязанностью формирует активные взаимоотношения между индивидами, как, например, проявление скорби в случае страданий сородича или взаимодействие для выполнения задания, или же солидарность в опасной ситуации или поиск пищи. Очевидно, что взаимодействие и солидарность считаются хорошим поведением в группе. Что менее очевидно, так это тот факт, что такое поведение является преимуществом в соревновании между группами и в длительной перспективе преимуществом в естественном отборе.

Де Валь пытается скорректировать подход Лоренца, даже если последний признает такую же силу и необходимость в аффективной связи, как и в агрессии. Этот двойной подход помогает нам понять, что какой бы основательной не была агрессия, она не настолько уникальна как эмпатия. Не существует основополагающего насилия. Человеческое насилие рождается от соединения агрессии, свойственной любому живому существу, и приобретения средств разрушения, которые появились в открытой лакуне между умом и изобретением техники.

Агрессия и эмпатия – это данности живого организма, а в случае человека, основополагающими являются не эти данности, но жест, который их резюмирует и преодолевает. Этот жест – публичное признание одной группой другой. Он называется союзом и предполагает другое фундаментальное чувство (вскользь упомянутое Лоренцом) – взаимность. Стоит сказать о структуре социального отношения, которая сразу включает моральное измерение, названное Золотым правилом или же, по Дарвину, составляет первое этическое отношение, порожденное эволюцией[53].

Однако этологам в их подходе к человеческим сообществам не хватает понимания того, что такое институции. Они имплицитно образуются, часто обновляются в процессе публичного и взаимного признания между группами. Это признание проходит через ряд ценных обменов, будь то залоги или заместители дарующих (символы). Дать что-то своё, как часть себя, доверить эту часть другому, вместо того, чтобы обмениваться ударами или взаимными убийствами. Это публичное соединение[54]. Первое выражение такой связи, наиболее полное и длительное во времени – это экзогамный брак[55]. Так рождается сугубо человеческое пространство, пространство политическое, пространство, переступающее через социальные связи, направленные на установление порядка, выраженные в эксплицитных и имплицитных всеобще одобренных правилах каждого перед всеми. Мы не только приняты в группу, но и включены в неё.