Горлица с клювом ворона. когнитивная и эмоциональная диспропорция

В самую пору вернуться к другому аспекту опасности, связанному с когнитивными способностями человека, которые отмечает Лоренц. Согласно нему, эта опасность содержит крайнее различие между, с одной стороны, техническими возможностями вмешиваться в окружающую среду и, с другой стороны, возможностями судить и чувствовать. Человек, говорит он, это всеядное животное, которое эволюция бедно снарядила против хищников. В ходе эволюции появились лишь незначительные ограничения для контроля агрессии, зачастую присущей хищникам. Несмотря на или из-за физической слабости, у человека развились когнитивные способности для изобретения инструментов, которые обеспечили ему ни с чем не сравнимую в его естественной среде гегемонию. Его виды защиты и атаки, хитрости и предметы далеки от физических способностей наиболее опасных хищников. Но развив их, вне ограничений, существующих у последних, человек стал неконтролируемо владеть средствами для убийства себе подобных. Отсюда метафора, предложенная Лоренцом: человек как горлица (животное одновременно мягкое и безумно раздражительное), которую природа в шутку одарила клювом ворона. Таким образом, человек – это существо, которое эволюция случайно создала дисгармоничным: физическая слабость, исключительный ум и самые мощные средства для убийства. Учитывая подобные конфигурации, человеческий вид должен был бы быстро себя уничтожить. И именно в этот момент, объясняет Лоренц, появились ограничения, абсолютно иной природы, чем у животных: моральные запреты. В этой точке Лоренц, настолько выдающийся в описании ритуалов животных[38], предстает плохим антропологом. Поскольку запреты выражаются у людей в первую очередь через ритуалы и символические структуры, даже если, в конечном счете, они моральной природы. Мы не можем говорить о человеческом виде, вне того факта, что он существует лишь в организованных сообществах. Это вызвано не только функциями регуляции, присущими любой группе животных, но также и символам, ценностям и нормам (к чему мы скоро вернёмся).

Можем ли мы считать, что благодаря запретам ритуального типа, религиозной системе и моральным правилам, человеческий вид достиг контроля над главным риском, который представляет собой смесь фундаментальной агрессии, высшего разума и ресурсов уничтожения? Вся человеческая история нам говорит об обратном. Начнём с недавней истории. Великие всемирные религии, которые возникли в противовес насилию, сами производили специфические формы насилия[39]. Несомненно, различие гораздо более сложное, чем полагает Лоренц. Он признает, что диспропорция не лежит лишь между агрессивными импульсами и оружием, но между нашими способностями познавать и чувствовать и нашими возможностями уничтожать. Именно под углом этой диспропорции такой мыслитель как Гюнтер Андерс не прекращает задавать тот же вопрос. Он его ставит во всех своих произведениях, от тех, которые он посвятил атомной бомбе или нацизму и до произведений о моральном разложении человека и механическом мире[40]. Мы переживаем его, говорит он, с небывалым техническим ростом, мы не находимся более на эмоциональной и когнитивной высоте наших собственных технологий. Говоря о когнитивной проблеме, Андерс пишет:

Наша способность создавать в очень больших количествах машины для нашего использования, строить сооружения, организовывать управления и координировать организации вовсе не ужасна, но, напротив, грандиозна. Как и с помощью чего она может приводить к «ужасному»? Ответ: из-за того, что наш мир, открытый и благоустроенный нами, ставший таким огромным по причине триумфа технологий перестал для нас быть нашим, что верифицируемо в психологическом смысле. Он стал слишком огромным для нас. И что же это означает сегодня? В первую очередь то, что мы способны делать больше, чем можем представить; то, что между нашей способностью создавать и нашей способностью представлять сформировалась пропасть, которая увеличивается день ото дня; то, что наша неограниченная способность создавать... и наша способность представлять оказались ограниченными своей природой. Говоря проще: объекты, которые мы привыкли производить с помощью техники, развитие которой невозможно остановить, и проблемы , которые мы способны развязывать, были недавно такими огромными и непосильными для нас, что мы не смогли их более постигать, не говоря уже об их определении как наших[41].

Данная диспропорция, объясняет Андерс, не верифицируется в нашем мировоззрении, которое становится все более чужим в этом процессе, даже во время рутинной работы. Включение в эту структуру от нас ускользает. Короче говоря, мы находимся перед непредставляемым парадоксом того, что мы произвели, поскольку результат выводит из равновесия или делает неэффективными наши способности воспринимать, познавать и воображать. Андерс называет этот процесс затемнением (Verdunkelug) выбора, который не является более безобидным. Этот процесс указавает на противоположный процесс просвещения (Aufklärung). В то время как Хоркхаймер и Адорно видят в нем само движение Просвещения, Андерс усматривает неизбежное разрушение. Техническая мощь не просто породила деструкцию из-за излишка знаний и контроля, но также произвела новую форму игнорирования: ту, что верит в расширение производительности знания. Появляется новый тип когнитивного ограничения. С определенного момента, ясность приводит к ослеплению, или, скорее, её избыток – к своего рода сгущающимся сумеркам.

Но есть ещё кое-что. Этот процесс также и, наверное, в первую очередь касается нашей эмоциональной способности. Он касается не только мира машин, но также и мира социальных машин, как, например, администрации и всей системы организации человеческой популяции. Андерс отмечает: «как существа, одаренные способностью чувствовать, мы более не находимся на высоте наших собственных действий. Ведь они отбрасывают в тень все то, что мы могли совершать в прошлом. Правило: когда то, на что мы должны реагировать, становится чрезмерным, наши чувства совершают ошибку»[42]. Стоит себя спросить, просто ли прибавляется эта эмоциональная нехватка к предыдущим. Андерс отвечает: «недостаточность нашего чувства это не только нехватка среди других; она хуже... потому что она является нашей неспособностью к представлению или восприятию»[43]. Это, говорит он, напрямую касается миллионов смертей в концлагерях. Отсюда же и странная претензия на невинность и отказ от принятия ответственности со стороны надзирателей лагерей за смерти (что демонстрирует пример Эйхмана и других руководителей нацистов). Поскольку эти цифры им были известны, они не могли ограждать себя от истинных последствий.