Определить жестокость: вычленение форм

Как определить жестокость? Она не является одной из форм насилия наряду с другими, но представляет интенсификацию насилия как такового. Это насилие в насилии. Если можно так выразиться, существует подлинное насилие: честные сражения по той или иной причине, спонтанный ответ на агрессию, обмен ударами в конфликте чести. Все это может включать в себя грубость, оскорбления, ситуации доминирования, а также пролитую кровь и жертв. Грубость, однако, не является жестокостью, она желает в первую очередь победы. Жестокость начинается с желания заставить страдать, обезнадежить противника физической болью и унижением. Жестокость указывает на страсть к разрушению человечности другого, более того, на игнорирование границ человечности как таковой, на провозглашение того, что другой не является мне подобным, на представление другого как не человека, не животного, но и не вещи. Жестокость в этом отрицании поддерживает ту же связь, которую и разрушает: поддерживает, чтобы доминировать и отрицает, чтобы исключить любую возможность признания. Жестокость избирает невозвращение, она желает неискупимого. Такова тайна. Перед предельным страданием язык истощается и, более того, становится тщетным. Пытающий палач обречен на молчание. Он знает, что отвергает собственную человечность. И даже прощение жертв не может ее возвратить. Он продолжает действовать в ужасе невозможности любого иного мира и в возможности собственного существования лишь в момент совершения казни. Он стал тем, кому желал причинить боль: ни животным, ни вещью, ни человеком. У этого нет названия. Так как палач также уничтожил язык, он не желает более слов, лишь крика; он отверг общую вещь, он разрушил пакт, связывающий всякую речь с признанием достоинства другого, способного отвечать. Таким образом, тайна остается нераскрытой.

В первую очередь важно не усматривать жестокость во всех актах насилия, но такой предосторожности не достаточно. Существуют разные виды жестокости. Таким образом, мы можем себя спросить, как провести различие между вырыванием сердца в жертвоприношениях ацтеков, четвертованием цареубийц во Франции Старого Режима, пытками, применяемыми к политическим оппонентам, линчеванием чужака в случае социального волнения, или же между тем, что переживали узники концентрационных нацистских или сталинских лагерей, моримые голодом, болезнями, холодом, унижениями или казнями с жестокостью, исходящей от властителя без каких-либо ограничений (публичных или частных) или же убийцы-палача.

Эти различные типы пережитых страданий несравнимы с точки зрения интенции. Все они жестоки, но различны по способу и степени свершения, исходя не из причины страдания, которая объективно может быть одной и той же, но из типа интенции, которая их инициирует. Можно привести примеры четырех типов такой интенции: (1) кодифицированная ритуальная и юридическая жестокость; (2) жестокое событие, связанное со случаем насилия; (3) профессионально исполненная жестокость (пытка) или административно организованная жестокость (лагерь); (4) жестокость как индивидуальная патология. Эта классификация может показаться далекой от действительности и даже бесчувственной. Однако же, важно ее обозначить, чтобы предостеречь себя от замещения пафосом легитимности требование понимания[14]. Природа жестокости особенно меняется при переходе от одного типа к другому. Необходимо поговорить об этом точнее.

В первом случае цель человеческого жертвоприношения – не заставлять страдать, даже если мы знаем из рассмотренного примера[15], как ужасно это страдание. Ритуал не считается ни с чувствами жреца, ни с чувствами жертвы, впрочем, последнюю не карают за злодеяние, она лишь являет собой жертвоприношение божеству. Сами приносящиеся в жертву понимают свою участь, как необратимый аспект сакральной процессии, к которой лишь божество имеет доступ. Мы имеем дело с безучастным и священным типом жестокости, не чувствительным к частной субъективности. Также нет намерения заставить страдать в случае жертвоприношения животного. Жрец не игнорирует существование данного страдания и не желает его. Собственно, как и система мысли, с которой оно связано, страдание не имеет функции компенсации или спасения. Многие традиции (например, ведические и греческие жертвоприношения) даже располагают процедурами обесчувствования животного. Мы можем включить в эту категорию ритуально кодифицированной и не субъективной жестокости и другие ритуалы, вовлекающие предельно болезненные физические испытания, например, некоторые ритуалы инициации индейцев североамериканских равнин. Речь не идет собственно о наказании, но о победном преодолении боли как таковой.

Такое отсутствие интенции появляется в более секулярной форме в сфере юриспруденции, точнее? в процедурах публичных казней. И даже если наказания включают предельные страдания (распятие, колесование), закон и публичная власть желают, прежде всего, расплаты за содеянный акт. Боль рассматривается как элемент объективной значимости в долговом вопросе, как ценность в неком режиме компенсации за свершенное правонарушение. Присутствует и моральное измерение: мера за меру, наказание за преступление. Причиненное страдание понимается через призму его вершителей как релевантное легитимности права как такового. Мы остаемся в космическом и, в то же время, в символическом порядке. Это страдание принадлежит к трансцендентному порядку, а не человеку, который выступает лишь посредником. Это нисколько не мешает врагам приговоренного радоваться его пыткам, а зрителям – ощущать тревожное очарование представленной казнью (начиная с привилегии не быть телом казненного). Остается лишь юридически кодифицированная жестокость, вершимая в рамках институции, в ее границах и согласно четко установленным процедурам и месту свершения, зачастую не зависящему от желаний и индивидуальных чувств. Мы можем быть влекомыми или же бунтовать против процедуры и самого факта ее существования (как в случае Инквизиции). Остается лишь публично установленный кодекс, общепринятый механизм, ничего не имеющий общего с личными целями (даже если такие цели могут паразитировать на объективных операциях). Такая жестокость является установленной и признанной, страдание требуется не ради самого себя, но в качестве инструмента правосудия.

Совсем иная ситуация, когда наложенное и осуществленное наказание является проявлением внезапного взорвавшегося в сообществе кризиса, когда индивид или социальная группа прямо указывают на виновного. Такое возможно в случае поимки населением вражеского солдата и его наказания, а порой и его уничтожения как представителя всех остальных солдат. Националистическая страсть служит поставщиком легитимации такого типа линчеваний, впрочем, как и расистская ненависть, многочисленные погромы в Европе со времен Средневековья и до 19 века, линчевание на Юге США в эпоху свирепствования там ку-клукс-клана, движения ненависти, направленные на другую часть населения, как во время геноцида в Руанде и случаи резни, связанные с разорением городов во время завоевательных войн. В такие моменты насилие может быть предельным, а убийства – дикими, не щадящими женщин и детей, но импульсивность, которая ими движет, не направлена на страдание как таковое, она жаждет уничтожения населения, названного «врагом». Жестокость здесь не является кодифицированной юридическом или ритуальном смыслах, и даже если она относится к резне, которая принимается, как воплощение права безгранично убивать и осуществляется победителем. Это чистая вспышка агрессии, не имеющая конца, это событие, а не институция. Но такое отсутствие кодификации уже указывает на доминирование субъективного элемента: между резней, совершаемой армией и экстерминацией группы, признанной виновной, существует градиент ненависти, который собственно и проявляется в жестокости.

Совсем по-другому происходит с формами насилия, в которых жестокость представлена как способ информирования или интимизации, и является институционализировано организованной, что приводит, в конечном итоге, к исключению, наказанию или уничтожению, вне определения религиозного или юридического кодирования, которое подпадает под своего рода интенциональную нейтральность, либо же придает ей строгость и необходимость сверхчеловеческого порядка. В этом случае мы можем различить две основные формы: (1) пытка, осуществляемая над индивидами с целью получения сведений, касаемых собственно пытаемых или их возможных сообщников; (2) страдание, наложенное на целую группу, по причине ее этнической, социальной, сексуальной, религиозной идентичности или политической принадлежности. Индивидуальная пытка, о которой здесь идет речь, претендует в первую очередь на инструментализацию. Она направлена на получение информации в случае военного конфликта, криминального расследования или подрывной деятельности (таким образом, она отличается от пыток Инквизиции, которые вписаны в представление истины как религиозной догмы, необходимой для понимания). Эта «профессиональная пытка» не должна оставаться нейтральной; она не может ею оставаться, поскольку, находясь между палачом и пытуемым, она является причиной субьективации страдания. Так жестокость достигает уровня эксплицитной интенции заставить страдать другого или унизить его. Она более не является измерением символической или юридической процедуры; она суть способ физического и психологического уничтожения. Через тело пытаемого палач достигает схожего с ним состояния; он хочет отрицать его свободу, что, однако, невозможно. Неистовство мучителя здесь является и умеренностью, и излишеством этого глубинного бессилия. Однако же, эта жестокость укрывается за своим техническим алиби, даже если оно иллюзорно. В тот момент, когда мучитель старается быть рациональным (эффективным и мотивированным) в самом сердце своего насилия, начинается безумие.

Именно эта рациональность требует систематического и коллективного управления страданием в психиатрических институциях, чья работа направлена на массовое уничтожение. Ее организованными формами являются нацистский концентрационный лагерь или рабочий лагерь с невыносимыми условиями, как, например ГУЛАГ, который, чем бы он ни был, занимался массовой экстерминацией. Ни один дискурс это открыто не провозглашает, так как это остается постыдным. И, однако же, речь идет об убийстве, приносящем страдание из-за голода, холода, болезней, истощения и унижения. Трудовой лагерь, как и лагеря нацистов[16] или ГУЛАГа[17], обеспечивает себе легитимность, которая состоит в произведении индустриальной продукции (заводы с вооружением, химические продукты и т.д.) или в акте трансформации среды (строительство, подъем целины, земляные работы). Но лагерь, часто предоставленный во власть бандитов в первую очередь является пространством гнета и смерти. Мы имеем дело с высшей степенью агрессии над определенными людьми по их той или иной принадлежности: этнической, политической или социальной (деклассированные элементы, по определению комиссаров ГУЛАГа). Продуктивность произведенной работы едва ли не нулевая. Трудовая занятость рассчитана изначально на истощение, оставляющее узнику достаточно сил, чтобы постоянно испытывать ощущение неминуемой смерти. Лагерь, как сказал Гюнтер Андерс, рассчитан на «систематическое производство трупов»[18]. Концентрационная система желает смерти, но она желает смерть медленную и безнадежную, она оставляет достаточно сил для поддержания сознания ничтожности жизни. В этом масштабе такая институция насилия в насилии не имеет себе подобных в истории человечества. Единственная вещь, сравнимая с ней в прошлом – это, без сомнения, рабство, или же, скорее, некоторые формы рабства (как работа в шахте или гребля на галерах[19]).

Остается форма индивидуальной жестокости, связанная с доминированием мучителя. Например, жестокость господина, дурно обращающегося со своими рабами, или тирана, занимающегося арестами и пытками своих противников для личной мести[20] или же убийцы, заставляющего своих жертв претерпевать насилие, перед тем как их убить. В данном случае мы имеем дело с чистой намеренной жестокостью: не религиозными или юридическими ритуалами, не ситуацией взрывной экспрессивности, не желанием вымогательства информации, не идеологической программой «обращения» с населением, но с желанием заставить страдать из-за ненависти к противнику или из-за чистого патологического удовлетворения (патология, которая приоткрывает новую главу в психиатрии).

Данная типология эмпирически обозримых случаев[21] не является анализом самого факта жестокости. Но она может помочь нам провести существенное различие между объективной жестокостью, которая не направлена на страдание и которая ставит его в определенного рода символический баланс космического порядка и между рассчитанной жестокостью, которая подчиняется личным намерениям. Кодифицированная жестокость и взрывная жестокость не имеют между собой ничего общего. Первая отображает структуры цивилизации (ритуалы и право); вторая сообщает нам о предельных ситуациях в группе. Совсем по-другому дело обстоит с третьим и четвертым типом, в которых жестокость становится инструментом эксплицитного желания заставить страдать других индивидов или их коллективно уничтожить: здесь проявляется полнота человеческой жестокости, ее бесконечная тайна[22]. К ней применимо выражение «радикальное зло». Рефлексия здесь наталкивается на пропасть. Чтобы избежать пафосной риторики, нужно изучить хотя бы краткую генеалогию этой формы жестокости в отношении к эволюции нашего вида.