Этика и эстетика жестокости: Ницше и Арто

Можем ли мы вычленить употребление метафорического значения понятия жестокости? И может ли это употребление помочь нам лучше понять действительность, которую приоткрывает литературный смысл? На самом деле существует понимание жестокости как лекарства от банальности и как отказа от морализма. Никто не позиционировал ее с такой решительностью, как Ницше. Он рассматривал жестокость минимум с четырех сторон: как силу образования (Bildung), как противовес христианскому состраданию и, шире, как инструмент критики. Остается более амбивалентная ее сторона: жестокость как источник наслаждения. Вначале Второго Рассуждения «Генеалогии морали» появляется тема обучающей жестокости, мобилизирующая любую достойную этого имени культуру, или, точнее, ту, которая указывает на то, что природа ожидает от культуры: «Выдрессировать животное, смеющее обещать»[3], что невозможно без прохождения через испытания и санкции. Ведь обещание – это то, о чем необходимо помнить и то, что требует от нас усилий для конституирования памяти и для создания «нестираемого»: «Как сотворить человеку-зверю память? Как вытиснить в этой частично тупой, частично вздорной мимолетной мыслительной способности, в этой воплощенной забывчивости нечто таким образом, чтобы оно оставалось?»[4]. Это не было сделано с помощью мягких средств, потребовался кнут, красный свет и прочие маркеры жестокости: «лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти»[5] – всякое торжественное действо, всякое важное решение взывает к этим болезненным ритуалам. И в наши дни, говорит Ницше, «продолжает действовать нечто от того ужаса, которым некогда повсюду на земле обещали, ручались, клялись [...] Никогда не обходилось без крови, пыток, жертв, когда человек считал необходимым сотворить себе память»[6]. Жестокость как орудие обучения, в то же время, является орудием выбора, утверждением жизни, освобождающим силу создателя. Это может привести к наслаждению страданием и причинением страдания, в особенности в контексте услуг, наложенных на должника, так как таким образом «заимодавец причащается к праву господ: в конце концов, и он приходит к окрыляющему чувству дозволенности глумления и надругательства над каким-либо существом, как “подчиненным”…. Понимание состоит в присвоении права на жестокость»[7].

Это суровое и безучастное обучение является для Ницше чертой высоких культур и древних религий («все религии в глубочайшей своей подоплеке суть системы жестокостей»[8]). Наша эпоха утратила эту суровость. С приходом христианства, говорит он, мы обучились состраданию. Его Бог – это бог сострадающий, и если он умер, то, снова-таки, от сострадания. Это тема главы «О сострадательных» из «Так говорил Заратустра»: «И что в мире причиняло больше страдания, как не безумие сострадательных? Горе всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их! [...] Так говорил однажды мне дьявол: “Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к людям” ... “Бог мертв; из-за сострадания своего к людям умер Бог”... я предостерегаю вас от сострадания»[9]. Сострадание – это триумф противодействующих сил и даже нигилизма, то есть отвращения от жизни, определяющего «последнего человека».

Когда Антонен Арто формулирует проект глубинного обновления театра, истребления банальности буржуазных конфликтов и мизансценирования поверхностного реализма, он обращается к двум аргументам. Первый состоит в том, что театр должен возвратиться к духу своего зарождения, связанному с древней действительностью: быть ритуальным. В 1931 году Арто пережил шок от спектакля балийских танцев, увиденного им в Париже. Ему показалось, что именно их ритуальный характер мог бы привнести те самые новшества, в которых так нуждался театр, а именно: последовательность кодифицированных и строго исполняющихся жестов, устранение всякой психологии, ощущение космического величия. Арто предлагает вызов, кажущийся парадоксальным: обратиться к формам, называемым архаическими (ритуальными) для возрождения жанра, кажущегося исчерпанным, для открытия пути к радикальной модерности, к новому. Именно этот священный характер, эту строгость жестов, это прописывание тел-иероглифов и фигур-марионеток, Арто обозначает понятием «театр жестокости». Ни в коем случае речь не идет о театре, представляющем насилие или возводящем его к апогею. В то же время, интересно, что именно слово «жестокость» показалось Арто наиболее подходящим для определения новой «потребности», которую он продвигал. «Я не культивирую ужас. Слово “жестокость” следует понимать в широком смысле»[10]... «С точки зрения духа, жестокость означает суровость, неумолимое решение и его исполнение, неуклонную, абсолютную решимость»[11] или «слепую жажду жизни, способную перешагнуть через все»[12].

Арто усвоил урок Ницше (которого он читал). Последний в свою очередь извлек урок из истории цивилизаций, который он расширил некоторыми элементами. В обоих случаях, жестокость – это имя предельного требования (требования верности обещанию или требования сценической выразительности). Однако, она не имеет ничего общего с перверсивным страданием. Жестокость является способом радикализации утверждения жизни.

Тайна жестокости

По ту сторону жестокости, в понимании Ницше или Арто, (в случае последнего скорее метафорически) возникает вопрос о жестокости как предельной обыденности, как о насилии, содеянном над себе подобными или над другими живыми существами, руководствуясь явной целью – причинить страдания. Эта жестокость не имеет в себе ничего обучающего или эстетического. Она проявляет наиболее сумрачную, наиболее безнадежную сторону нашего вида и именно ей мы адресуем такие слова, как зверство и ужас. Прежде всего, жестокость ужасна своим непонятным дефицитом эмпатии, которую она, тем не менее, предполагает и отсутствием высшей конечной цели. Так как же это возможно? Как человек может причинять другим людям невыносимые физические и психические страдания вне функциональной потребности своего вида? Почему мы единственные во Вселенной совершаем это? Сейчас у нас нет разгадки этой тайны[13]. Она неотступно преследует нас как наихудшая из особенностей, связанных с нашей исключительностью. Говорящее животное – также жестокое животное. Осознающее себя животное – тот, кто может возжелать невыносимых страданий себе подобному. Увеличилось количество гипотез, связанных с проблемой человеческого насилия, основанных на работах по эволюции, на животных сообществах, на данных нейронаук и психологии влечений. Но мало исследований касается жестокости как таковой. Мы все больше узнаем о том, что у нас общего с другими видами и что нас отличает. Нам кажется, что предрасположенность к предельной жестокости составляет часть этого различия или хотя бы связана с ним. В таком случае стоит сказать, что эта предрасположенность составляет часть «сугубо человеческого» и что это бесчеловечное свойство лежит в основании человечности.