Сцены из жизни циника,или homo vulgaris

СТАРИЧОК

Сегодня разговаривал с одним старичком. У него привычка щел­кать челюстями таким вот манером. Сначала вытягивает нижнюю челюсть и выпячивает ее до тех пор, пока не раздастся хруст. При этом впечатление такое, как будто закрой он рот, то эта челюсть на­денется ему на нос. Затем он убирал ее обратно в исходное положе­ние и начинал ею колебательные движения то влево, то вправо. Де­лал он это неистово и даже как-то самозабвенно. Когда хруст пре­кращается, старик заводит разговор о политике, паразитизме и бу­тербродах. После каждого моего замечания по какому-либо поводу он возобновляет сеанс хруста и в конце концов изрекает: «Ну и что из этого проистекает?» И в упор смотрит на меня своим желтым слезящимся взглядом.

Однажды я ему прямо сказал:

— Я вам не верю! А он ответил:

— Молодой человек, двадцатый век на исходе, и вы все еще ве­рите людям? Я спросил:

— Скажите, Старичок, а что такое настоящий друг? Он ответил:

— Настоящий друг — это тот, при котором ты можешь свободно пукнуть.

ЭГО ЭРОСА

Я видел эти глаза!

И какая-то щемящая грусть пронзила меня. Что-то непонятное было в этих очаровательных глазах. Лицо этой девушки, которая ехала со мной в автобусе, оказалось пухленьким милым личиком. Опреде­ленный тип стандартной красоты, вернее, смазливости. Но глаза! О эти глаза, опустошающие и ослепляющие. Огромные... и пустые.

Но пустота их не серая, не бесцветная. Это — черный космический вакуум. Как зимнее солнце. Летнее, раскаленное, плавит воздух. Зим­нее, отполированное, разреженное, ослепляет. Солнце пустыни и солнце снежных вершин. Так и эти глаза. Я забыл обо всем на свете. Мне захотелось безумного — мне захотелось влиться в эти бездон­ные, страшные глаза.

Вначале, как только я почувствовал их взгляд, устремленный на меня, я смутился и быстро отвернулся. Однако вскоре снова стал ис­кать эти глаза — исподтишка и осторожно. «Брось, брось, — говорил я себе, — не робей. Женщины не любят робости, им импонирует дер­зость. Отважься, если хочешь завладеть этими глазами, стать их влас­телином. Смотри, я приказываю тебе, смотри в них не отрываясь». И смущение, и наглость одновременно владели мною в этот момент.

Я сначала посмотрел на ее губы — для подстраховки. Потом рез­ко и неожиданно — в самые глаза, в самую засасывающую их чер­ную глубь. Она смотрела на меня, не отрываясь. Но я не отвел свое­го взгляда. Я испытывал сладостную пытку, приятнейшее возбужде­ние, и в свой взгляд я старался вкладывать как можно больше демоничности. Я переборол миг смущения.

Чем дольше я смотрел в ее глаза, тем сильнее меня тянуло к ней самой. Я ощутил огромное желание, и чем дольше я смотрел в ее глаза, тем меньше скрывал свое желание, и тем сильнее старался внушить ей мою страсть, а может быть даже и навязать. Да, да, навя­зать. Как навязывает свою волю сильнейший.

Кое-какие соображения меня еще удерживали.

Но вот вышел последний пассажир.

Мы остались вдвоем, и я сорвался. Молниеносное движение тела, и я рядом с ней. Во мне буйствовал самец. Я придвинулся к ней по­чти вплотную, но она отодвинулась от меня. Тогда я приобнял ее и уткнулся в мясистую грудь. Еще какой-то мизерный, скоротечный миг — и я обладатель этих глаз! Но в следующее мгновенье она зае­хала мне локтем в челюсть.

— Но почему, сладостная? — опешил я.

— А ну-ка быстро ушел, понял? — тихо прорычала она. Тут я заметил, что у нее прыщавый нос.

— Подумаешь! — я надменно поднялся и вышел на следующей остановке, поверженный и опозоренный. Удивительнее всего было то, что в этом чувстве тоже было что-то сладостное и томительное. Но еще удивительнее, что она выскочила следом за мной и, подойдя ко мне, тихо сказала:

— Ну ладно, пошли, только у тебя презервативы есть?

*

Идеи приходят совершенно внезапно. Они толкутся в прихожей сознания. Они ждут своей очереди и дерутся друг с другом за право войти ко мне первой. Но только я глух к ним и жесток. И они старятся и умирают в прихожей. И теперь прихожая моего сознания стала кладбищем идей.

Очень сложно достигнуть душевного равновесия, когда тебя ата­куют полчища идей, когда они норовят опрокинуть тебя и когда ты рискуешь оказаться погребенным под ними.

Мой разум теперь — кладбище разлагающихся мыслей. И каж­дая из них мне мстит теперь за то, что я в свое время не приметил ее и не придал ей никакого значения.

Но я стараюсь успокоить себя — все замечательно, все идет, как надо. Я свободен, и моя свобода безгранична.

*

Я с восхищением и изучающе смотрю на женщин, но они поче­му-то в моем взгляде видят только вожделение. Стоит только мне лишь взглянуть на одну из них попристальнее, как она тут же начи­нает теребить свою юбку. Неужели у меня такой откровенный по­хотливый взгляд самца?

В конце концов, я начинаю смотреть на них с вожделением и каждую из них желать.

Вообще, я люблю заниматься сексом. Это лучшая разрядка от накопившихся неприятностей и невзгод, которые тяжким шлаком оседают в мозгу и ужасно засоряют его.

На что стал похож мой мозг? На мусоропровод, заваленный вся­кими безобразными отходами. Кое-где они начинают уже пускать зловоние. Нет, надо срочно освобождаться от них.

Вчера я провел ночь с отличной девочкой. Девочке восемнад­цать. Девочка тоже любит заниматься любовью. К тому же девочка любит водочку.

Мы попили водочки, послушали музычку, а потом — в постель­ку. Наша постелька поскрипывает, а моя девочка постанывает. Это очень артистично и эротично.

Пока она бежит подмываться, я закуриваю сигаретку и пытаюсь отрешиться от окружающего. И я начинаю видеть, как среди ночи в черное окно льется голубой поток мягкого лунного света и заполня­ет всю комнатенку. И я, зажмурившись, плаваю в этом фосфоресци­рующем мареве.

А подружка моя приходит из ванной, ложится ко мне под бо­чок и ничего не замечает. Меня это злит, и я говорю ей, что она дура. «Сам дурак», — огрызается она и обиженно отворачивает­ся, подставляя свои свежие и плотные, как налившиеся яблоки, ягодицы лунному потоку. Ее попа матово мерцает в лунном све­те. Я начинаю нежно гладить по этой сочной попе, и вскоре де­вочке надоедает дуться, и она вновь проявляет интерес к любви. Мы оба счастливы до утра.

Утром я проституточкуспровадил. И в одиночестве жую мака­роны, запивая кефиром. И постепенно напиваюсь новой похотью.

Похоть моя — вовсе не прихоть, а способ существования.

Если я дольше трех дней воздерживаюсь и никого не люблю, то чувствовать начинаю прескверно. Тогда я шляюсь по паркам и вы­искиваю подходящих девок. Моя разнузданная походка обращает на себя внимание, и девки клюют, едут ко мне домой и ложатся ко мне в постель. Бывают подобные случаи и летом на пляже. А если на пляже случается изобилие тенистых кустиков, то я не откладываю дело в долгий ящик. Помнится, я осчастливил в кустиках одну жиз­нерадостную вдовушку, в то время как ее не менее жизнерадостные детишки с веселыми воплями плескались неподалеку. Она была мне так благодарна, что предложила свои услуги и на будущее. Я поду­мал и согласился.

*

Я скажу так. Каждый человек в чем-то ущербен. У каждого есть своя сокровенная тайна, страшная тайна, которую он не откроет даже самому близкому на свете человеку. Так и живет человек в подсоз­нательном страхе, что, не дай бог, откроется его тайна, вскроется его нутро — позорища-то какая. Так мы все и живем.

*

Надо бы подстричь ногти. Безобразные у меня ногти, длинные, грязные, изогнутые. Длинные ногти мешают думать, значит, их надо подстричь. Щелк, щелк, звяк, звяк — клацают ножницы. И пока они клацают, я пытаюсь проникнуть в тайну бытия.

*

Я одержал над собой великую победу — перестал бояться тара­канов. Я, вообще, молодец.

*

Я тщательно обсасываю кисленькую карамельку. Она успокаи­вает мне нервы. А нервы мои взвинчены. До предела. Кое-кому доставляет удовольствие говорить о том, как у него взвинчены не­рвы. Они упиваются своими взвинченными нервами. А мне не до упоения. Они у меня на самом деле взвинчены.

А время идет себе и идет. И каждую секунду что-то меняет­ся. И через секунду живешь уже совсем по другому. Не так, как секунду назад. И ты совсем другой, и жизнь совсем другая, и люди совсем другие. За всех не отвечаю, но те, что вокруг, точ­но другие.

*

Говорят — люби человека, люби ближнего своего. А с какой ста­ти? Скажете — позиция эгоиста. Хорошо. Покажите мне неэгоиста. А заодно еще покажите и того, кто добровольно бы подставил дру­гую щеку, получив по одной. Нет таких. Есть? Не верю! Многие не прочь поиграться в святость, а сами по ночам втихаря бегают на кух­ню по кастрюлькам полазить — наверное, чтобы в дневной благо­сти своей укрепиться.

И при всем том, что я сейчас сказал, смею заверить — я человек не злой. Я — человек обычный. Homovulgaris. Как и все люди, бра­тья мои и сестры, которые и знать обо мне не ведают, но которых я почему-то должен возлюбить, ну если и не возлюбить, то просто любить, или хотя бы не ненавидеть. И не собираюсь. Потому и живу, как все — с той лишь разницей, что признаюсь в этом.

Человек по природе своей говнюк. Этим и интересен.

Ехал как-то в пустом вагоне электрички, где, кроме меня и пья­ненького пассажира, ни души. Мужик похрапывал, привалившись к окну, рядом на сиденье лежали брошенные им свертки. Поезд уже приближался к конечной станции, когда в наш вагон вошли два милиционера и, не долго думая, направили свои правоохра­нительные стопы к нарушителю общественного порядка, который смотрел уже, наверное, свой седьмой сон. На попытки органов растормошить его, тот лишь бурчал и вяло отмахивался, пуская слюни на подбородок.

Тем временем электричка подошла к перрону и остановилась. Я вышел на улицу, но мой внутренний обыватель не мог упустить случая подсмотреть за чужими неприятностями, и мы скользнули в тень фонарного столба. Ждать, однако, долго не пришлось, и через несколько минут вижу — высовываются органы из ширинки двер­ного проема, со свертками, но без их владельца, и, заговорщицки перемигиваясь, неторопливой походкой шествующего правосудия направляются к вокзалу. Один орган, украшенный кучерявым про­туберанцем, лихо выбивающимся из-под молодецки заломленного околыша, ухмыляется в нависающие усы, формой напоминающие ручку чемодана.

Они оказались говнюками втройне. Во-первых, потому что укра­ли. Во-вторых, потому что они, призванные пресекать воровство, сами пошли на это. А в-третьих, они опередили меня.

*

Знал я одну особу, чья созревшая чувственность щедро снабжала меня сладкострастными плодами этого созревания. Если во время моих посещений дома находилась ее четырехлетняя дочка, то стра­тегическая мамаша либо отпускала девочку погулять, либо отправ­ляла в соседнюю комнату, запрещая ей заходить в спальню, так как там, якобы, лопнула батарея, и дядя (то есть я) пришел ее починить. И пока ребенок резвился в соседней комнате, я чинил раскаленную батарею ее резвой мамочки.

Однажды малышка разбила вазу. Разъяренная родительница схва­тила прыгалки и жестоко отхлестала дочь, сопровождая свой акт возмездия заунывным рефреном «так тебе, негодяйка, так тебе», пос­ле чего приказала той встать в угол, а сама, распаленная и раскрас­невшаяся, прошла в спальню, порывисто обнажилась и увлекла меня за своим белым, исполненным желания, похотливым телом.

Впрочем наша связь долго не продолжалась, так как она стала требовать от меня подарков и денег, что с моим мировоззрением отнюдь не совпадало. И мы с ней расстались. Но я находился на вершине своего триумфа. Грязь человеческая беспредельна.

Я на каждом шагу и каждым свои поступком доказываю правду о человеке. И это придает мне уверенности. И когда я с кем-нибудь разговариваю, я делаю такое выражение лица, будто хочу спросить у моего собеседника: «Ну как у вас с подлостью, все в порядке? Ведь сознайтесь, не далее, как вчера вы совершили очередную пакость, не в поступках, так в мыслях. А? Ну сознайтесь. Ну да тут и нет ничего предосудительного. Ведь все мы не без греха.»

Вероятно, люди чувствуют значение моего взгляда и потому стараются поскорее отделаться от меня. Оттого-то я и одинок все­гда. Ведь люди негласно договорились между собой не напоми­нать друг другу о низости своей. А я напоминаю. Одним своим видом напоминаю. Я не говорю прямо. Я безмолвно напоминаю. И люди сторонятся меня. Потому что чувствуют, что я знаю их подноготную.

*

С самого утра я предаю себя в руки Дао, а иными словами, ле­нюсь и валяю дурака. Хорошо, что сегодня воскресенье, и никуда не надо спешить. Значит, я целый день могу плавать в сизых клубах табачного дыма.

За окном падают листья. Новый порыв ветра уносит новую партию обреченных. Все падающие листья кажутся одинаковы­ми. Но на самом деле у каждого свой характер. Вот один падает плавно, покорно принимая смерть, он и летит тихо и незаметно. Другой же торжественно и величаво встречает свое погребение. А третий, оторвавшись от общей стаи, пытается брыкаться, ку­выркается, сопротивляется вовсю, но все равно его строптивого неизменно клонит к холодной земле, мертвым украшением кото­рой он должен стать.

Я умею растягивать и сжимать время. Я поставлю все часы ци­ферблатом к стене и начну отсчитывать время на мгновенья. Тогда длительность дня приравняется к бесконечности. Впрочем, это одна из уловок, чтобы скоротать день, проводимый в одиночестве. Оди­ночество — мое обычное состояние, даже когда я нахожусь в обще­стве людей. Быть может, это мое свойство и помогает мне находить­ся и чувствовать себя свободно в самых различных обществах.

Мне нравится смотреть этот кукольный спектакль. Он интере­сен и порою бывает захватывающим. Конечно, человек это не тря­пичная кукла, которая без ниточки даже слабенько дернуться не может. Нет, человек — это очень сложная и хитро устроенная кук­ла, которая способна производить впечатление, что может дергаться и без ниточки.

Но ниточки-то есть! Есть же ниточки. Нужно их просто уметь видеть.

И если их научиться видеть, то такое откроется! Но за всякое знание своя расплата. И потому лучше их не видеть.

*

Я не боюсь одиночества. Я с ним свыкся и даже подружился. Мы с ним хорошие друзья, и я чувствую себя с ним довольно уютно. Ничто и никто не тревожит моего покоя. У меня нет никаких привя­занностей. Сознание мое перестроилось таким образом, что, когда я прихожу в пустую свою квартиру, мне начинает казаться, что в ком­нате, как огромный бесплотный пес, лежит мое одиночество. Оно радостно и преданно встречает меня. И мы с ним вместе обедаем или ужинаем, вместе читаем. Иногда я ему читаю вслух, а оно ло­жится, свернувшись клубком, у моих ног. Иногда поздними вечера­ми я вывожу его на прогулку. Оно радуется, и ликует, и на улице на время покидает меня, куда-то уносится. И если исчезает надолго, я начинаю волноваться. Я ускоряю шаги, заворачиваю за угол, и оно там наваливается на меня всей своей мягкой бесплотной массой. Так оно развлекается, мое одиночество.

Но как-то в один из таких вечеров оно покинуло меня и долго не возвращалось. Похоже, что я его потерял. Я его никак не мог отыс­кать. С улиц, залитых огнями, я устремлялся в темные переулки. Но его нигде не было. И везде было пусто.

Я бестолку шатался по улицам поздним умывался под душем неоновым фонарным	тоскливо взирая на черные окна безмолвные окна чужие окна
мок под дождем одинокий и грустный грустный и праздный один во всем городе	слушал шелест деревьев и ветра неведомый шелест язык незнакомый
но мне казалось что без перевода я понимал эти шорохи тайные	я разговаривал с миром задумавшимся и погруженным ушедшим в себя
не понимал я, но чувствовал знаки его и символы от молвы убежавший, нашедший приют в безмолвии

Правда, в одном из переулков я увидел нетрезвую девушку. Она была развратного вида, но мало походила на дешевых девочек из баров. Я подошел ближе и остановился, наткнувшись на ее хрипловатый голос:

— Ты что-нибудь потерял?

— Да, — ответил я, — я потерял свое одиночество. Я ожидал, что она шарахнется от мня и загогочет. Но она внимательно посмот­рела на меня и сказала, улыбнувшись:

— Будем вместе его искать?

Мы еще некоторое время ходили по закоулкам, сидели, прижав­шись друг к другу, на сырых скамейках и курили отсыревшие горь­кие сигареты. Потом мы пошли ко мне. Я без лишнихраговоров вознамерился использовать ее по назначению, но она сказала:

— Не надо. Я лучше уйду.

— Не понимаю тебя, — удивился я.

— Я не хочу так.

— Как так?

— Сразу.

— Но с другими сразу.

— Другие — это другие. И больше других не будет.

— А я?

— Ты не такой.

— Я потерял свое одиночество.

— Зато нашел меня.

— Ты не останешься?

— Останусь.

— А что же мы будем делать?

— Мы будем говорить.

— Всю ночь?

— Всю.

Я пожал плечами. Мне не жалко. Пусть остается. Но о чем мне с ней говорить?

И она осталась у меня. И не на одну ночь. А на много дней и ночей. Она стала жить у меня.

Я нисколько не изменил своих привычек и мыслей, но она мне не мешала. Она убирала квартиру, готовила мне еду, а иногда на несколько дней исчезала, и я тогда начинал думать, что она исчез­ла совсем. Но она вновь появлялась, и я ни о чем ее не спрашивал. И мы продолжали жить. Глупая романтика. Но благодаря ей я уви­дел самое сексуальное зрелище на свете.

Самое сексуальное зрелище на свете — смотреть, как женщина бреет свои подмышки.

*

Ведьма, она и есть ведьма. И что бы не говорили, с толку меня не сбить. Не верю я в колдунов, магов, заговоры, заклинания, наветы, предсказания, предчувствия, гадания, гороскопы и прочую чушь.

Но только она ведьма!

Был я в гостях у нее. Сидели, чай пили. Она мне все подливала и подливала, пока я испариной не покрылся. Да все пирожные в та­релку подкладывала.

«Хватит, — говорю, — спасибо». А она словно не слышит. Под­ливает и подливает. Итак, сидим мы с ней за столом, налегаем на чай, не зная о чем говорить. Прогнозы погоды уже давно обсужде­ны, и метеоцентр обруган. А дальше... а дальше затянувшуюся пау­зу заполнял чай. Так вот и сидим.

Тут я взглянул на нее — сколько же можно в чашку смотреть? И чувствую — кусок в горло не лезет, жирный крем во рту тает. Сля­коть во рту. А она... смотрит на меня, не мигая, словно просвечивая лучом. Холодные и неживые глаза у нее. Притом серые и водянис­тые. Склепом веет от них. И вся она как-то преобразилась, застыла, и напряженье чувствуется. Как изваяние стала, белая вся, лишь губы накрашены.

«Ведьма, ведьма!» — промелькнуло у меня, и по спине побежа­ли мурашки. Панические мысли закружились в голове: попался, про­пал, сейчас зачаровывать, заколдовывать будет, намекать, что неплохо бы и пожениться.

И тут она с хрипотцой, потусторонним голосом так, что мороз­цем обдало, разве что спина инеем не покрылась, произносит: «Гу­ляш будешь?» «Нет, спасибо», — еле выдавил из себя. И тут же вспом­нил, что мне надо еще сделать неотложные дела. Обещав позвонить, выскочил вон.

*

... И весь я становлюсь малиновым от злобы адреналиновой.

Рассвет был ал. Я мало спал. Но все же встал. Хотя с трудом. Был очень зол. В великом бешенстве метался по комнате и ловил муху. По­том муха увеличилась в размерах и села на меня. Таким образом я ока­зался под мухой. Итак, я с утра уже был под мухой. И в таком состоянии я вышел на улицу. В этот момент кто-то сильно ударил меня по уху.

И я упал в грязь лицом.

И чьи-то изящные туфельки проткнули мне душу, истыкали ост­рыми каблучками, и стала она, как решето, и льются теперь оттуда злость и раздражение, хотя я, по существу, человек добрый.

А тем временем:

На улице задавило человека. Дождь. Снег. Все вперемежку. Гла­за. Автобус. Автобус. Глаза. Выплеснувшаяся синь. На чернеющем тротуаре — белый мозг. Голова вскинута. В черепе пробоина. Через пробоину вываливаются куски запекшейся крови вместе с мозгом.

Дождь. Снег. Все вперемежку. Мгла. Жуткая. Ноябрьская. И — женский вопль лучом прожектора прорезал сгустившуюся толпу часа «пик». И — чьи-то вскинутые глаза. И — распластав руки, на доро­ге лежит старичок. А над ним скалится автобус. А вокруг толпа.

Я тот самый, которого задавило. Только старичком я стал уж_е после того, как я налетел на автобус.

Почему я постарел за несколько секунд?

Когда я лежал распятый на дороге, надо мной горели бешеные звезды.

Задыхаться от бешенства я не мог, так как был бездыханен уже и так. Но душа моя еще роптала. Однако вскоре она отлетела.

Через несколько дней меня хоронили. Вынос тела состоялся в 16 часов 30 минут.

Меня должны были выносить ногами вперед. Но никто не знал, где перед, где зад.

Помню чей-то отвратительный зад. Пора...

Теперь я сижу в другой оболочке.

Тоска змеей выползает из черепа.

Превращается череп в черный колодец, где нет пустоты, но пре­бывает сплошной мрак.

И я тону в этом колодце, захлебываясь собственными отправле­ниями отравленной мысли.

И где-то вдалеке холодно блестят раскаленные звезды.

Я покорил космос своего отчуждения. Оказывается, я покорил вакуум.

Что дальше?

Я заблудился в кривом пространстве.

Что дальше?

А что, если выплеснуть яд изъеденной червями сомнений души?

А что, если каждая мелочь жизни окажется неразменной мо­нетой?

И у этой монеты окажется обратная сторона?

И на эту вторую сторону найдется претендент, свой законный наследник?

А что, если?!. — знак вопроса взбунтуется и станет восклица­тельным знаком!

Я И МОЯ ЛЮБИМАЯ

Я и моя любимая сидели на лавочке в парке, вели нежные беседы о нашем счастье и ели пирожки с капустой. Пирожки были румяные, свежие, ароматные. Любимая держала пирожок двумя пальчиками, откусывала понемногу и задумчиво жевала.

— Какие вкусные, — сказала она, вдруг откусив полпирожка и посмотрев на меня своим янтарным взглядом.

— Ну и жрешь же ты, — сказал я, устремив свой взгляд на багро­вый закат.

От неожиданности у моей любимой выпал изо рта еще не совсем прожеванный кусок пирога с капустой и шлепнулся у ее ножек.

В один из летних вечеров мы с любимой пошли в ресторан — она любезно согласилась на мое приглашение. Мы пристроились за маленьким столиком. Вскоре заиграла музыка. Это была любимая мелодия девушки моего сердца.

Танцуя, мы прижимались тесней и тесней друг к другу. Как вино для меня было ее теплое душистое дыхание. Рассыпчатые русые волосы касались моего лица. Я шептал ей что-то нежное и хорошее.

Так мы провели вечер.

Когда мы пили кофе, хмельные и возбужденные, она сказала:

— Милый, поедем к тебе.

— Конечно, поедем, любимая, — ответил я, — только я сейчас схожу позвоню.

Она кивнула задумчиво и откинулась на спинку стула.

Не знаю, сколько она просидела в задумчивости, но когда я вы­шел на улицу, уже светили яркие сочные звезды.

Мысленно я сказал «прости» любимой, которая осталась за сто­ликом и поехал грустно домой.

Как-то мы решили с моей любимой сходить в кино. В кассе было душно, полно народу. Каждый норовил сунуть свой локоть в бок соседа.

Я великодушно предложил любимой подождать меня на улице — благо был великолепный июльский вечер — пока я куплю билеты. Примерно через час я уже стоял у окошечка кассы. И через пять минут я вел счастливую возлюбленную ко входу в кинотеатр. Снача­ла прошел я, но когда моя любимая захотела сделать то же самое, контролер почему-то заупрямился.

— Почему? — спросил я.

— А что же вы хотите, молодой человек, — грозно насупился контролер, — по одному билету пройти?

— Как?! — горестно воскликнул я, — у тебя, любимая, нет биле­та?

И расстроенный, и подавленный, побрел я в буфет, чтобы забыться на время за стаканом лимонада.

Мы с любимой были очень голодны и забежали в чебуречную. Перекусим и поедем за город. Я невольно залюбовался своей из­бранницей. Новое легкое платье из тонкого ситца приятно облегало ее стройную фигурку, выделяя ее прелести.

Она почувствовала, как я залюбовался ею, и не без милого ко­кетства спросила:

— Ну как я тебе?

— Радость моя, прелесть! — и тут мой чебурек нечаянно упал на ее платье.

Глаза любимой сделались по-рыбьи круглыми. Мы посыпали место, куда упал чебурек солью, вроде оттерли.

Мы успокоились. Но второй мой чебурек постигла участь первого.

Всего у меня было шесть чебуреков. В результате я остался голоден.

«Но ничего, — утешал я себя, — зато любимая заморила червячка».

Моя любимая поклонница импрессионистов. У нее дома множе­ство репродукций и альбомов импрессионистов. В музыке она тоже предпочитает импрессионистов.

Моя любимая проникновенно играла светлую музыку Дебюсси. Я стоял рядом, и в душе моей в единое чувство сливались любовь, нежность и восхищение ее игрой. Но в это время неловкое движе­ние моей руки привело к тому, что пока моя любимая с чувством исполняла сложный пассаж, крышка пианино исполнила свое пред­назначение. Я задумчиво присел на нее и про себя подумал: «Какая чудесная мелодия. Она пробуждает в нас высокие и прекрасные дви­жения души. Но почему не слышно больше игры?»

И тут я увидел побелевшее и перекошенное лицо моей любимой, нежные руки которой оказались между клавишами и крышкой.

Некоторое время мы с моей любимой не виделись. А потом я узнал, что она вышла замуж. Вышла замуж за человека, который не угощал ее домашними пирожками, не водил ее в ресторан, не ходил с ней в кино, не ездил с ней в загородные прогулки и был равноду­шен к ее игре на пианино.

После этого поди пойми женскую психологию!

Я И МОИ СОСЕДИ

Одно из моих излюбленных занятий — наблюдение за людьми. Ради этого я порою целыми днями напролет шатаюсь по улицам, затерявшись в толпе и исподтишка изучая прохожих. В конце кон­цов моя подобная практика привела к тому, что не стало ни одного лица, которое бы я не смог прочесть и понять. А постольку, посколь­ку на каждой физиономии запечатлена судьба ее носителя, то соот­ветственно для меня открывается и тайная история человека, на ко­торого я смотрю в данную минуту. И здесь нет никакой мистики — всего лишь тренировка.

Однажды, помню, Старичок сказал мне:

— Скажи мне, кто твой враг, и я скажу тебе, кто твой друг, а ты здесь ни при чем.

Потом немного помолчал и добавил:

— А еще вернее так. Расскажи мне о твоем соседе, и я расскажу о тебе.

Я думаю, он просто каламбурил. Но мне кажется, что наши сосе­ди, даже если мы и встречаемся с ними раз в году на лестничной площадке, все равно каким-то таинственным образом влияют на сте­чение обстоятельств в течении нашей жизни. Впрочем, не знаю... не задумывался. Но наблюдений своих не оставил, тем более, что для последних я отнюдь не нуждаюсь в непосредственном присутствии, так как могу знать о том, что творится за стенкой, не выходя из соб­ственного жилища. Вот, скажем, несколько примеров, которые были позже подтверждены самими участниками или очевидцами.

Муха

Иван Фомич Воронцов ел суп. И вдруг в суп попала муха. Возму­тившись подобным фактом, Иван Фомич Воронцов на муху страшно обиделся и утопил ее в супе. А потом пошел и вылил суп в помойку и сказал: «Вот гак. В следующий раз будешь знать, как в суп попадать».

Муж

Мария Дмитриевна Оболенская полоскала белье. Полоскала и думала, что если муж домой вернется пьяный, то она ему по морде мокрой наволочкой съездит.

А муж пришел домой трезвый.

И Мария Дмитриевна заплакала.

Юная дева и щи

Юная дева рассматривала себя в зеркале: «Ах, какая я прекрас­ная», — шептала она. Но в это время на кухне побежали щи. И юная дева, вскидывая розовые пятки, побежала убавлять газ.

Блины ли?

— Отчего у меня сегодня такое скверное настроение? Не иначе, как я блинов объелся! — сказал Птюнин, инженер-электрик. — Но с другой стороны, сосед мой тоже блинов объелся, а у него настрое­ние хоть куда.

— Быть может, потому, что у меня хоть куда, у тебя дальше неку­да? — ответствовал ему сосед Гришуткин, карбюраторщик со стажем.

Переживания Влады

Влада Тарелкина кушает молочные сосиски в томатном остром соусе. Кухню озаряет тусклый свет сорокаваттной лампочки. Вдруг на полу показался таракан, поблескивая глянцевой спинкой. Владе де­лается дурно, и она роняет сосиску на пол. В это время по радио пере­дают сводку погоды, и Влада краем уха слышит, что назавтра ожидает­ся понижение температуры доминус 18 градусов. «О! — шепчет Вла­да, — наконец-то я смогу надеть свою каракулевую шубку».

На лестничной площадке

На лестничной площадке встречаются два соседа, вежливо же­лают друг другу доброго утра и, пока спускаются по лестнице, заво­дят между собою разговор.

— А вы, Сидор Петрович, хам.

— А вы, Лука Михайлович, сами хам. И хам, может быть, в боль­шей степени, чем я. Хоть я совсем и не хам.

— Ну уж вы эти предположения бросьте. Хам не я , а вы.

— Нет вы.

— Нет вы.

— А у вас нос пунцовый.

— А вы позавчера мне на ногу в трамвае наступили и не изви­нились.

— Это вам кто-то другой на ногу наступил, а я не наступал, потому что я таким хамам, как вы, предпочитаю на ноги не на­ступать.

— Мало ли чего вы не предпочитаете. Только вы наступили мне на ногу и не извинились. Стало быть, вы еще и трамвай­ный хам.

— А вы к тому же еще и клеветник.

— А вы жулик.

— Я жулик?

— Вы, вы, вы.

— А отчего у вас нос пунцовый?

— А он вовсе и не пунцовый.

— А какой же?

— Обыкновенный.

— Вы просто не хотите признаться, что вы есть выпивоха.

— А вы есть дурень.

— А это уже с вашей стороны есть оскорбление личности. •

— Это кто личность? Вы что ли?

— Представьте, я. Не вы же.

— Какая же вы личность, когда вы всего лишь навсего околич­ность?

— Как раз наоборот. А вот вы, кстати, мне должны сто рублей и никак не отдаете их.

— Это за что же я вам должен?

— Помните, у вас на сырок творожный не хватало?

— Уж на что, на что, а на сырок у меня всегда хватало. Может быть, это у вас на сырок не хватало, а у меня всегда хватало и на десять сырков.

— Врете! Бессовестно врете. Вы, если хотите, можете и не отда­вать. Мне ваши сто рублей и не нужны. Я могу и без них обойтись. Только вы нечестный человек после этого.

— Сами вы нечестный. И ладони у вас потные.

— А по вам тюрьма плачет.

— А по вам сумасшедший дом.

— Тьфу на вас.

— Это на вас тьфу.

Поплевав друг на друга, добрые соседи выходят из парадного и после горячего рукопожатия расходятся в разные стороны.

Сутяпкин

Никто кроме меня не знает, что старик Сутяпкин — эксгибицио­нист. Однако это так.

— Ах сколько шарму, сколько сладострастия! Королева! Истин­но — королева!

Старик повизгивал и пускал слюни. Нижняя губа оттопырилась, глазки помутнели.

Старик шумно глотнул, дряблые, отвисшие, как у бульдога, щеки задрожали, раздуваемые сиплым выдохом, похожим на стон, и костлявые синюшные пальцы скрючились, отодвигая полу пальто, за которой безжизненно висели сморщенные дряхлые ге­ниталии.

Проходящая мимо молодая чаровница прошелестела складками платья и даже не ускорила шагов.

По лицу ее пробежала улыбочка, но тут же молнией ушла в гро­моотвод слегка нахмурившихся бровей.

И только нарочито усилившийся цокот каблучков-шпилек пока­зал, что забавный старикашка порядком ее развеселил.

Случай у платформы

Солнце начало припекать. К полудню снег почти сошел, и от­крылся бурыми островками асфальт. Ручьи понеслись по тротуа­рам. На улице воцарилось весеннее оживление, особенно ощути­мое у железнодорожной платформы, где помимо самой станции расположились и всевозможные киоски: «Печать», «Цветы», «Та­бак», «Справочное бюро».

К табачному киоску подошел высокий сутулый мужчина, одетый в длинный черный плащ и черную шапку, и хрипло попросил пачку «беломор».

Во всем его облике сквозило что-то странное. Даже очень стран­ное. Но что же? Что именно? Что?..

Э, да вот, оказывается, в чем дело! Оказывается, на том самом месте, где должна размещаться голова, зияла пустота. Но никто в толпе этого просто не замечал.

И только киоскерша сердобольно всплеснула руками: «Что с вами? Да на вас лица нет!»

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО

Верочка и родители

Верочка пришла домой радостная и возбужденная. В большом зале консерватории давали концерт Стравинского, музыкой которо­го пятнадцатилетняя особа восхищалась... нет, она жила его волшеб­ными, завораживающими мелодиями. Нежная, впечатлительная, обостренно воспринимающая и утонченная ее душа парила в мире прекрасного — на радость и умиление родителям, которые не пере­ставали восхищаться ее вокальными данными и успехами в музы­кальной школе. О том, что она училась на отлично, и говорить не приходится.

Часто в их семье устраивались литературные вечера, на которые приглашались именитые и неименитые стихотворцы. И просто устра­ивались вечера, с чаепитиями, шутками и общим весельем. И всегда непременным украшением этих вечеров была прелестная Верочка.

Но в этот раз в доме стояла тишина, и родители были грустны и не вышли встречать ее, чего еще никогда не случалось.

Подслушанный разговор

Верочка весьма изумилась подобному обстоятельству и, как вся­кая избалованная девочка, которую к тому же переполняют бурные эмоции, но увы, вынужденная пребывать взапрети вследствие от­сутствия собеседников, пусть даже в виде папы и мамы, она ощути­ла нечто вроде некоторой обиженности.

Однако вскоре она услышала разговор, приглушенно просачива­ющийся из спальни; он то и привлек ее внимание. Любопытство, естественное для молодого пытливого ума, заглушило досаду и по­могло проникнуть в тайну.

«Лучше бы ты не доставал этого зеркала», — послышался придавленный мамин голос, в котором чуткое верочкино ушко опреде­лило проступающие, хотя еще и не проступившие, слезы.

«Кто ж мог знать, что так произойдет?» — оправдывался папа, тяжело вздыхая.

«Этот старик-антиквар самый настоящий преступник!»

«Не говори так. Он не виноват. Он сопричастен Неведомому и Непостижимому. На нем лежит мистический знак таинства».

«Теперь ты видишь, чем обернулось это таинство»? _

«Быть может, и не следует отчаиваться, моя дорогая? Наверняка здесь какой-то фокус. И не стоит принимать всерьез забавную шутку».

«Ты сам не веришь себе. А помнишь, как ты загорелся, услышав об этом необычном зеркале, посмотревшись в которое, можно уви­деть свое будущее?»

«Не отчаивайся, дорогая, жизнь покажет».

В спальне

Верочка напрочь забыла о музыке Стравинского. Из ее милой головки в миг улетучились, растаяв в ночном свежем воздухе, бур­ные романтические впечатления. Она твердо решила достать это зеркало, соблазненная заманчивой мыслью хоть краешком глаза под­смотреть свою дальнейшую судьбу. Ведь тогда ей откроется великая сила знания. Ведь если достоверно будет все известно наперед, то и в настоящем можно делать все, что захочется. Все равно будет так, а не иначе. Roma locuta, causafinita.(Рим сказал, вопрос исчерпан). Подобные мысли подарили ей первую бессонную ночь со всеми ее муками.

А утром примерная ученица не пошла в школу и вместо конт­рольной по алгебре она пробралась в родительскую спальню, где и обнаружила на низком столике крохотное зеркальце с дымчатой по­верхностью в старинной оправе.

«Ах, как все просто!»

« Ах, как все просто!» — вырвалось из впечатлительной девичь­ей груди.

Она почувствовала, как вспотели ее изящные ладошки и застуча­ло любвеобильное горячее сердечко. Сейчас... сейчас она возьмет его и узнает свое будущее. Целомудренное воображение уже рисо­вал<