Глава 6. Всеединство и закон определенности
εχομεν οόν και τα εϊδη δίχως, εν μέν φυχτ) <اهأت’ άνειλιγμένα και ات>اه' κεχωρισμένα, έν δέ νω تآه^ة τάντα.
Плотин, Ennead. I,8 ,ا.
1. Изложенное выше отношение между знанием, выраженным в системе определенностей, и исконным единством, из которого оно проистекает, легко может вызвать одно возражение. Что такое есть это единство, выраженное нами в символе ab, в его отношении к определенностям А и В? Казалось бы, мы стоим здесь перед неизбежной дилеммой: либо это ab действительно содержит элементы, качественно тождественные определенностям А и В и тогда мы в его лице дали только ненужное удвоение системы определенностей; либо же оно есть что‑то совсем иное, и тогда происхождение из него определенностей необъяснимо. Эта дилемма неустранима, пока мы мыслим отношение между двумя указанными областями в категориях тождества и различия. Тогда в силу «закона исключенного третьего» мы обязаны сказать: ab или тождественно определенностям А и В, или отлично от них; и в обоих случаях «выведение» из него этих определенностей оказывается мнимым. Мы видели, однако, что сама проблема «выведения» одного из другого, синтетической связи между разными определенностями, неразрешима, пока мы мыслим содержания исключительно в категориях тождества и различия; и результат, к которому мы пришли, в том и заключается, что обладание отдельными определенностями А и В, отличными друг от друга, т. е. подчиненными категориями тождества и различия, предполагает наличность области, которая как бы возвышается над этими категориями; в этой области нет ни В ни В как обособленных определенностёй, а есть такое их единство, которое, с одной стороны, не тождественно им и, с другой стороны, содержит в себе их источник. Естественно, что указанное возражение здесь не имеет силы: так как область «единства» по существу своему схош над сферой действия категорий тождества и различия, то отношение ее к области знания, выраженного в системе определенностей, также не подчинено этим категориям, а должно мыслиться в какой‑то принципиально иной форме.
Отсюда, однако, ясно, что рассматриваемая нами проблема не может быть до конца разрешена и отчетливо выражена, пока остаются необъяснимыми сами эти понятия тождества и различия. Лишь объяснив эти понятия и показав, что можно и должно мыслить их не универсальными, а, напротив, подчиненными области, к которой они неприменимы, мы можем надеяться внести полную ясность в изложенный нами анализ знания и тем оправдать его.
Смысл категорий тождества и различия издавна выражается в логике в так называемых «законах мышления» (точнее было бы сказать: «законах мыслимости»): законе тождества, законе противоречия и законе исключенного третьего.[102]
Закон тождества определяет, что все мыслимое тождественно себе самомуА естьА Закон противоречия выражает, что всему мыслимому присуща черта несовместимости с иным, т. е. отличия от иного: А не есть ηοη–А Наконец, закон исключенного третьего выражает универсальность первых двух соотношений: все мыслимое без остатка распадается на «такое» и «иное», нал и ηοη–В и третьего отношения быть не может.
Несмотря на долгую историю, которую имеют за собой эти законы, они далеки от окончательной выясненности. Нам нет надобности разбирать по отдельности многообразные формулировки, в которых были выражаемы в истории логики эти законы. Нам достаточно показать, что основная мысль, высказываемая в этих законах, не может быть удовлетворительно, т. е. непротиворечиво и осмысленно, выражена, поскольку мы выражаем ее в каких‑либо суждениях о свойствах или отношениях, присущих готовым определенностямА и поп–А.
Обратимся сначала к формуле закона тождества «А естьА». Ей присуще редкое свойство — сочетать в себе бессмысленную тавтологию с явным противоречием. В самом деле, в ней мы имеем суждение, которое, как всякое суждение, содержит в себе связь двух терминов. Но если обычно суждение имеет смысл только когда оно соединяет два разных термина и когда связь между ними не тождественна с самими связуемыми терминами, то здесь мы имеем суждение, которое связывает два тождественных понятия и притом связью, не отличной от связываемых терминов. <А есть А» должно значить: А тождественноА Но так как под символомА мы понимаем не что иное, как любую определенность, и так как в силу универсальности закона тождества всякая определенность не может мыслиться иначе, как с самого начала подчиненной этому закону, тоА, в качестве определенности, есть «нечто тождественное». А в таком случае суждение «А есть А» значит: «нечто тождественное тождественно тому же тождественному нечто». Вместо объяснения или выражения понятия тождества мы имеем только бессмысленное его повторение. С другой стороны, с этой тавтологией сочетается противоречие. «А есть А» означает, что у нас каким‑то образом имеются два разных А, между которыми мы устанавливаем отношение тождества. Но кжразное может быть тождественным! Или как при тождественности A самому себе может иметься вообще второеA? Закон тождества означает, что всякая определенность имеется необходимо только в единственном числе. Когда же мы выражаем его в суждении "А естъА» (А тождественно А), то мы говорим, что два А суть одно А т. е. противоречим сами себе. Или первое А отлично от второго, и тогда оно не тождественно ему, или же оно тождественно, и тогда не может быть двухВ между которыми можно было бы установить это тождество.[103]
Не многим иначе, в сущности, обстоит дело и с формулой закона противоречия «А не есть поп–А». Прежде всего, она, вместо объяснения рассматриваемого соотношения, высказывает если не совсем пустую тавтологию, то, во всяком случае, совершенно производную мысль, уже опирающуюся на само рассматриваемое отношение. Ибо что такое есть поп–А? Это есть, очевидно, «то, что не естьА»; и потому формула эта говорит: «А не есть то, что не естьА», т. е.«А отлично от всего отличного от него». Вместо объяснения отношения отличия мы имеем и здесь лишь простое его повторение, idem per idem, с присоединением лишь указания га обратимость или взаимность этого отношения (в чем может быть усмотрено единственное положительное содержание этой формулы). С другой стороны, поскольку закон противоречия в этой формуле хочет выразить не простое отличиеА от ηοη–А, а отношение несовместимости или несогласимости, «противоречия» между ними, он просто ложен, ибо А не только совместимо с ηοη–А, но настолько неразрывно с ним связано, что немыслимо вне его: А определимо именно через свое отношение к ηοη–А, т. е. через свою отрицательную связь с ним, так что ηοη–А является признаком, через который прямо определяется самоА (А есть то, что отлично от поп–А).
Наконец, последний закон — закон исключенного третьего — опять содержит коренное противоречие между своим содержанием и тем, что предполагается его собственной формулировкой. В самом деле, им утверждается, что все мыслимое может быть только либо А, либо поп–А, и что ничего третьего быть не может. Но что служит подлежащим этого суждения? Одно при двух: либо оно само есть одно из утверждаемых им содержаний (А или поп–А); тогда суждение ложно: ни к А, ни к поп–А, каждому в отдельности, неприменимо утверждение, что оно есть илиА, или ηοη–А, так как каждое из них есть только оно само и не может быть своей противоположностью. Либо же, — что очевидно, — под подлежащим этого суждения разумеется нечто, что не подходит ни под А, ни под ηοη–А в отмежду которыми мы устанавливаем отношение тождества. Но шкразное может быть тождественным! Или как при тождественности А самому себе может иметься вообще второеА? Закон тождества означает, что всякая определенность имеется необходимо только в единственном числе. Когда же мы выражаем его в суждении «А естьА» (А тождественноА), то мы говорим, что два А суть одно А, т. е. противоречим сами себе. Или первоеА отлично от второго, и тогда оно не тождественно ему, или же оно тождественно, и тогда не может быть двух А, между которыми можно было бы установить это тождество.
Не многим иначе, в сущности, обстоит дело и с формулой закона противоречия «А не есть поп–А». Прежде всего, она, вместо объяснения рассматриваемого соотношения, высказывает если не совсем пустую тавтологию, то, во всяком случае, совершенно производную мысль, уже опирающуюся на само рассматриваемое отношение. Ибо что такое есть ηοη–А? Это есть, очевидно, «то, что не естьА»; и потому формула эта говорит: "А не есть то, что не естьА», т. е. «А отлично от всего отличного от него». Вместо объяснения отношения отличия мы имеем и здесь, лишь простое его повторение, idem per idem, с при-: соединением лишь указания на обратимость или взаимность этого отношения (в чем может быть усмотрено единственное положительное содержание этой формулы). С другой стороны, поскольку закон противоречия в этой формуле хочет выразить не простое отличиеА от ηοη–В а отношение несовместимости или несогласимости, «противоречия» между ними, он просто ложен, ибо А не только совместимо с поп–Α, но настолько неразрывно с ним, — связано, что немыслимо вне его: А определимо именно через свое отношение к ηοη–А, т. е. через свою отрицательную связь с ним, так что ηοη–А является признаком, через который прямо определяется самоА (А есть то, что отлично от поп–А).
Наконец, последний закон — закон исключенного третьего — опять содержит коренное противоречие между своим содержанием и тем, что предполагается его собственной формулировкой. В самом деле, им утверждается, что все мыслимое может быть только либо А, либо ηοη–А, и что ничего третьего быть не может. Но что служит подлежащим этого суждения? Одно при двух: либо оно само есть одно из утверждаемых им содержаний (А или ηοη–А); тогда суждение ложно: ни к А, ни к поп–А, каждому в отдельности, неприменимо утверждение, что оно есть илиА, или ηοη–А, так как каждое из них есть только оно само и не может быть своей противоположностью. Либо же, — что очевидно, — под подлежащим этого суждения разумеется нечто, что не подходит ни под А, ни под ηοη–А в отдельности, т. е. нечто третье, и тогда закон исключенного третьего нарушается в своей собственной формулировке. В лице того, чему приписывается невозможность быть чем‑либо третьим между А и ηοη–В мы имеем перед собой именно это третье.[104]
2. Нетрудно усмотреть, что источник указанных трудностей в формулах законов мышления заключен в том, что, формулируя эти законы, мы выражаем их через посредство некоторых свойств или отношений, которые мы приписываем содержаниям А и ηοη–А. В действительности, однако, то, о чем говорят эти «законы», есть не какие‑либо свойства, в смысле черт, опирающихся на уже готовые содержания мысли, и не отношения между такими уже готовыми содержаниями, а условия, в силу которых впервые Становятся возможными сами эти содержания. Поэтому нельзя выражать эти законы, исходя из уже готовых А и ηοη–А, а нужно выразить их так, чтобы показать, как эти законы создают сами содержанияА и поп–А.[105]
Что мы понимаем вообще под «определенностью»? Какие моменты необходимы, чтобы мы имели какое‑либо содержаниеВ как отдельное, замкнутое в себе, однозначное содержание? Нетрудно видеть, что определенность конституируется именно тремя моментами, соответствующими трем «законам мыслимости». 1) Содержание А есть, прежде всего, нечто вообще: это значит: оно конституируется моментом внутреннего единства, самодовления, законченности[106].
Под содержанием А мы, в силу этого момента, мыслим нечто, данное целиком, как единство. 2) Оно есть, далее, нечто особое: содержаниеА осуществляется именно в момент обособления, выделения, противопоставленности. Всякое содержание имеет в себе как бы момент отталкивания, обособления — момент, в силу которого оно есть «не–иное», имеет логические границы, осуществляется на почве первичного момента отличия, отношения к запредельному себе. 3) Оно есть, наконец, не только особое или «не иное вообще», но «именно такое, а не иное»: его раздельность илиособностьтакова, что именно в силу своего выделения или противопоставления иному оно становится «таким‑то», т. е. однозначным, единственным содержанием. Эти три момента совместно и нераздельно образуют существо того, что есть определенность, т. е. содержание, как определенное содержание, как некоеА.
Отсюда мы можем получить более точное понимание рассматриваемых законов мыслимости.
Прежде всего, закон тождества, очевидно, не может заключаться в том, что уже готовое А «тождественно самому себе»: он состоит в том, что вообще есть нечто такое, что мы называем А, т. е. что предмет содержит в себе «мыслимое как таковое». То, что мы выражаем символом буквы А, и есть нечто, как тождественность. И если желать выразить принцип тождества в особом суждении, то это можно сделать лишь в той форме, что будет показано, что из чего‑то, предшествующего применению этого принципа, рождается то, что им обусловлено. Поэтому единственной адекватной формулой этого принципа мы можем признать лишь суждение «х необходимо ссгъА», которое равносильно суждению <А необходимо есть». Закон тождества утверждает, что неопределенность необходимо раскрывается в единстве содержания.
Далее, закон противоречия столь же очевидно не может заключаться в том, что какое‑либо готовоеА «не есть поп А». Напротив, А впервые рождается из противопоставления себе ηοη–А; иначе говоря, положительная определенностьА есть продукт необходимой дифференциации мыслимого, через функцию отрицания, на соотносительную пару А и поп–А, так что каждый из членов этой пары исключает из себя другой и вместе с тем предполагает его вне себя. Давно уже было замечено (именно Гамильтоном), что «закон противоречия», собственно, должен был бы называться «законом исключенного противоречия». Эта поправка названия сама по себе, конечно, несущественна — смысл «закона противоречия», ведь, всегда всеми понимался как закон «исключенного противоречия» — и не заслуживала бы упоминания, если бы она не указывала на одно, часто упускаемое из виду обстоятельство. А именно, в обычной формулировке этого закона выражается лишь то, что этот закон запрещает, а не то, что он требует·, между тем логическое запрещение всегда опирается на требование: запрещается ложное или логически–невозможное потому, что с ним несовместимо логически–необходимое. Какую же необходимость, какое положительное требование содержит «закон противоречия»? Почему, в силу какого свойства мыслимого воспрещается отождествлять А с ηοη–А? Ответ на этот вопрос и есть точная формулировка закона противоречия. Закон «исключенного противоречия» по своему положительному содержанию есть закон отрищния. Он гласит, χ (мыслимое) в силу отрицания разлагается на соотносительные разделенные части А и ηοη–А В отношении этого закона обычная формула закона противоречия «А не есть поп–А» может быть признана только производной: она говорит, что сфера каждой из этих двух частей в отдельности не может переходить за пределы, отделяющие ее от соседней ей сферы; это невозможно именно в силу того, что каждая из этих частей конституирована своим отрицательным отношением к противоположной.
Но указанным законом отрицания смысл того, что создается функцией отрицания, выражен еще неполно: отрицание не только просто разлагает мыслимое на соотносительные раздельные частиА и ηοη–А, но этим отношением и исчерпывает без остатка все мыслимое. Νοη–А есть не только нечто, соотносительное А и мыслимое за его пределами, но и выражает собой весь остаток мыслимого за вычетомА Общий смысл отрицания выразим только в двух формулах: А естьА + ηοη–А; χ — (А+ ηοη–А) = = 0. Последняя формула есть формула закона «исключенного третьего». Ясно, что этот закон неразрывно связан с первыми двумя: вне его мы все еще не могли бы получить определенностиА Ведь только если ηοη–А исчерпывает собой все мыслимое за пределами А, противопоставление емуА дает однозначный результатА, в качестве того, что отделено от ηοη–А и ему противопоставлено, может означать определенную часть, занимать определенное место в составе всего мыслимого (х) только в том случае, если через свое отношение к ηοη–А оно определено в отношении всего х. Закон исключенного третьего, следовательно, говорит, что все мыслимое в своем разложении на пару А и ηοη–А исчерпывается этой парой·, в силу него мы и получаем окончательный итог — закон определенности, как целое: из л; возникает А в силу того, что χ разлагается наА и ηοη–А так, что отрицательное отношение к поп–А (поп–поп–А) всецело и однозначно определяетА.
Теперь, после того как нами последовательно пройдены все три принципа, конституирующие закон определенности, мы имеем, если угодно, право формулировать положение «А есть А». Будучи взято не как выражение «закона тождества» в его отдельности от других двух законов, а как общее окончательное выражениезятсош! определенности, оно не содержит ни тавтологии, ни противоречия, ибо подлежащее и сказуемое этого суждения в абсолютном смысле не тождественны между собой: они выражают, правда, одно и то же содержание, но на различных ступенях его логического развития; и потому символически это суждение следовало бы выразить, точнее, в формуле <-а есть А». Силлогистически ход этого развития можно было бы представить приблизительно следующим образом:
В χ есть а, или а есть (закон тождества).
а обособляется от ηοη–α (закон противоречия).
Обособленность от поп–α (ηοη–ηοη–α) естьА (закон исключенного третьего).
Отсюда -. а естьА
В составе мыслимого (л:) определенность А конституируется тем, что единством через противопоставление себя поп–а, однозначно определяет свое место. В этом суждении сразу выражено содержание трех неразрывно связанных между собой законов мыслимости, сообща образующих закон определенности. [107]
В этом анализе для наших целей существенно одно обстоятельство·, закон определенности, в силу которого все мыслимое приобретает характер отдельной, тождественной себе определенности, опирается на закон отрицания и осуществляется через функцию отрицанияВ как замкнутая в себе определенность, возможна только через свое отношение к ηοη–В смысл того, что мы называем определенностью, состоит в дифференцированное А, в самоутверждении через отношение различия: А есть то, что противоположно ηοη–В А создается только через отграничение от поп -А и состоит именно в этой отграниченности[108]. Это не значит, конечно, что поп — А логически предшествует А· напротив, ηοη–А в такой же мере предполагает В как последнее — его самого. Это может означать, следовательно, лишь одно: определенность^, конституируемая в силу отношения к ηοη–В мыслима лишь на почве комплекса, объемлющего А и ηοη–В в силу своей собственной природы определенность указует на то начало, из которого она происходит, в отнесенности к которому и состоит ее смысл. Определенность А мыслима только как несамостоятельный, до конца не обособимый член комплекса (А + ηοη–А), в отношении которого закон определенности не может иметь силы именно потому, что этот комплекс есть условие самого закона определенности. То, из чего истекает отдельная определенность и в отношении к чему она только и имеет бытие, не есть, следовательно, ниВ ни поп–А, а есть единство того и другого, или, точнее говоря, единое начало для того и другого. Будучи условием категорий тождества и различия, выражаемых в логических законах мышления, оно, тем самым, само не подчинено этим категориям и возвышается над ними. Это начало есть, таким образом, именно то «исконное единство», которое было установлено нами через исследование логической связи и которое находит себе подтверждение в исследовании природы закона определенности. То, что мы в предыдущей главе выразили в формуле АВ, как символе для единого источника отдельных определенностейА и В и связи между ними, и есть, тем самым, единство А и ηοη–А Таким образом, сфера раздельных определенностей, подчиненная закону определенности, возможна лишь на почве иной сферы, которая уже не подчинена этому закону и природа которой может быть отрицательно охарактеризована, как область единства или совпадения противоположного (coincidentia oppositorum).[109]
3. Этот отрицательный итог подводит нас снова к тому, что было нами установлено в предыдущей главе. Мы видим, что отношение отдельной определенности к тому «исконному единству», из которого она истекает и на котором она основана, не может вообще быть выражено в категориях тождества и различия. Нельзя сказать, что комплекс (А + ηοη–А) уже содержит в себе отдельную определенность А, ибо последняя только развивается из него в силу закона определенности, возникает только с момента своей противопоставленности ηοη–А и, следовательно, еще не существует в единстве, объемлющем в себеА и поп–А; но нельзя также сказать, что этот комплекс не содержит в себеА, т. е. есть нечто иное, чем А, ибо сколь мало его можно отождествить с самой определенностью А, столь же мало его можно отождествить и с ηοη–А; не будучиА, он не есть и поп–А, так как он есть именно единство того и другого.
Но этим отрицательным результатом ограничиться невозможно. Если А истекает из исконного единства и основано на нем, то между ними должна быть некоторая положительная связь, которая должна быть уловлена и выражена. И здесь, в качестве ближайшей аналогии, представляется отношение между целым и частью. Какова бы ни была точнее природа связи между исконным единством и отдельной определенностью, в широком смысле то, что включает в себя иА и ηοη–А, явно относится кА, взятому в отдельности, как целое к части. Мы должны прежде всего поэтому рассмотреть общую логическую природу отношения между «целым» и «частью».
На первый взгляд кажется несомненным, что чисто логически это отношение подчинено отношению тождества и различия. В самом деле, если мы имеем целое АВ, то его отношение к его части А может быть выражено как полное тождество со стороны А и как частичное тождество со стороны АВ. ЦелоеАВ есть А плюс В, т. е. оно тождественно как А, так и тому, что лежит за пределамиА; в нем целиком содержитсяВ не исчерпывая его. Если же мы возьмем отношение целого ко всем его частям сообща, то мы получим именно чистое тождество: АВ тождественно А и В·, целое тождественно совокупности своих частей.
В противоположность этой, наиболее распространенной логической теории, современная психология обратила внимание на такие целые, которые чисто феноменологически представляются чем‑то иным, чем простой совокупностью своих частей. Авенариус наметил понятие общего или целостного впечатления (Totalimpression): можно иметь, например, совершенно определенное представление об «общем облике» человеческого лица, не имея знания отдельных черт, в нем содержащихся. Одновременно с этим Эренфельс высказал ту же мысль в общей форме, обозначив ее в термине «Gestaltqualitat» («структурное качество»): музыкальная мелодия есть ничто иное, чем совокупность отдельных звуков, ее образующих (что психологически доказывается уже тем, что мелодия, как целое, запоминается и воспроизводится легче, чем отдельные звуки в их абсолютной высоте, и даже чем отдельные интервалы между соседними звуками). Всякий комплекс только потому и есть вообще комплекс, что он не тождествен совокупности своих элементов, а дает, по сравнению с ними, нечто новое.[110]Утверждение это, в сущности, настолько элементарно и самоочевидно, что не нуждается в каком‑либо специальном психологическом обосновании. Что в области наглядных представлений комплекс, как единство, дает особое впечатление, не тождественное простой сумме образов его частей, — это прямо «бросается в глаза», и нужно только удивляться, как поздно психология обратила внимание на это.
Другой вопрос — и только он, конечно, нас здесь интересует, — как спсруст логически объяснять это явление. Мы говорим: логически, так как для нас речь идет о простом анализе содержания рассматриваемого явления, а не о генетическом исследовании его происхождения, а также не о характеристике субъективных явлений сознания, в которых оно выражается и которые ему соответствуют. Поэтому мы не только вправе, но и обязаны оставить здесь в стороне такие объяснения явления «структурного качества», которые сводят его то к деятельности апперцепции[111]то к ассоциативным факторам [112], то к особому чувству[113]. Для нас вопрос ставится лишь таккаково логическое отношение между целым и его частями, поскольку феноменологический анализ показывает нам, что — в сфере наглядных представлений — целое по своему содержанию не тождественно совокупности своих частей?
Для логической теории здесь, по–видимому, открыт только один путь, на который, без какого‑либо специального логического обоснования, и вступил первый автор, поставивший этот вопрос в общей форме (Эренфельс). Если целое есть нечто иное, чем совокупность его частей, то это значит, что, содержа в себе свои части, он содержит еще нечто, помимо них. Комплекс АВ, как целое, кроме А и В содержит еще особый элемент х. Не трудно и усмотреть, в чем заключается это х: это есть форма сочетания частей, характер их соотношения между собой. Именно в этом «качестве формы» (или «структурном качестве») Эренфельс усматривает тот новый элемент, который, содержась в целом, как особый элемент, отличает целое как таковое от совокупности его частей. Так, в музыкальной мелодии порядок следования тонов и их ритмика образуют то «новое», что есть в мелодии, как целом, в отличие от ее отдельных звуков. Чисто логически мы можем, следовательно, выразить это учение так: целое равно совокупности своих частей плюс особый элемент отношения или связи между ними. Так сохраняется возможность учесть своеобразие целого как такового, и все же признать отношение его к его частям отношением частичного тождества: если частиА и В и в своей совокупности не исчерпывают природы целогоАВ, то они все же, в своей качественной определенности, в ней содержатся, т. е. присутствуют в целом в тождественной себе форме.
Это объяснение наталкивается, однако, на непреодолимые логические трудности. Если целое тождественно совокупности своих частей плюс особый элемент «связи» или «качества формы», то в широком смысле слова эта связь сама есть новая, дополнительная часть. Ведь под «частью» целого мы должны разуметь не только реально–обособимую его часть, но и все лишь логически отделимые его стороны (так, частями цветовой поверхности как целого служат цветовая определенность и геометрическое качество протяженности, хотя то и другое реально неотделимо). Тогда мы получаем тот парадокс, что целое из η частей состоит из η + 1 части. И эта формула содержит в себе указание на неизбежность регресса до бесконечности, ибо если «качество формы» есть действительно особая, новая часть целого, то она должна быть как‑либо объединена с остальными частями, т. е. предполагает новую связь; т. е. целое из η + 1 части должно иметь и + 2 части, и т. д. до бесконечности.[114]
Правда, Эренфельс пытается спастись от этой трудности указанием, что «качество формы» есть такая своеобразная часть, от присоединения которой к остальным частям не рождается уже ничего нового[115].
Но что это может значить? Это может означать либо, что «качество формы» вообще никакие связано с остальными частями, а стоит к ним в отношении простого внешнего сосуществования, либо же, что особой связи здесь не нужно, потому что «качество формы» само есть не что иное, какмомент единения или связи между остальными частями. Первое допущение нелепо, ибо при нем вообще уже нельзя говорить о «целом» или «комплексе». Ясно, что, например, мелодия, как единое целое, есть нечто иное, как сумма отдельных звуков плюс сосуществующая рядом с ними, но без всякой связи с ними, форма отношения между ними. Целое есть единство, а не внешнее сосуществование многих отдельных элементов. Остается выбрать только вторую часть дилеммы. Но она, в сущности, означает уже отказ от рассматриваемой теории.
В самом деле, что мы хотим сказать, когда говорим, что «качество формы» есть не что иное, как характер объединения, отношения связи между элементами? Это значит, что «качество формы» есть вообще не особая часть целого, амомент, конституирующий целое как таковое в отличие от его частей. Отношение между частями есть не какойлибо особый элементе составе целого, а именно то, что делает части частями целого, т. с. момент единства или целостности. Но это значит, что это отношение не может быть просто соподчинено отдельным частям и поставлено в один ряд с ними, т. е. что целое не может быть представлено, как совокупность частей + особый элемент «отношения». Ведь этот элемент не существует вообще вне объединенности частей в целом: целое не рождается из присоединения к частям какого‑то, независимого от целого, в себе самом пребывающего элемента R (отношения), а в последнем непосредственно и дано. Целое не может быть представлено символически в формуле АВ = (A + B+R), ибо тогда либо мы имеем раздельные A, B, Rvi совсем не имеем целого, либо же в лице того, что обозначено знаками сложения («плюсом» и скобками) мы имеем уже новое R-, напротив, целое есть именно просто (И + В), т. е. отношением содержится именно в моменте единства как такового:
R
}
АВ = (А + В)
Отношение R есть момент, конституирующий единство целого в отличие от его обособленных частей.
Существенно, таким образом, иметь в виду, что «отношение», «связь», словом то, что было обозначено неудачным именем «качества формы», не есть что‑либо, отделимое от момента единства или целостности, а мыслимо только непосредственно вместе с последним. Оно неотделимо не только в реальном, но и в логическом смысле. Правда, на это можно возразить, что «отношение» все же не тождественно с моментом единства, как таковым, ибо единство всюду есть одно и то же, тогда как отношения могут быть многообразными. Более того: для некоторых «целых» различие возможных «отношений» между частями гораздо более характерно, чем различие по их составу, т. е. по входящим в них частям, и именно это обстоятельство, главным образом, послужило основанием признать в отношении особое «качество», т. е. особый элемент целого. Так, например, мелодии, объединяющие разные звуки в одинаковом отношении (т. е. одна и та же мелодия в разных тональностях), гораздо сходнее между собой, чем комбинации одних и тех же звуков в различных отношениях (например, в разной последовательности и ритмике). Это указание само по себе, конечно, вполне справедливо. В целом мы должны различать, с одной стороны, общий момент единства как таковой и, с другой стороны, многообразие различных форм единства. Но это не значит, что эти «формы» суть элементы, мыслимые вне самого единства. Мы имеем здесь последнюю ступень абстракции, которая дает логически неразрывную сопринадлежность соотносительных моментов: единство есть единство определенной формы, и форма есть всегда форма единства. В основе этого соотношения лежит, следовательно, последнее единство моментов единства (целостности) и формы (отношения). Оба момента, не совпадая между собой в смысле логической тождественности, даны неразрывно, слиты в высшем единстве. Отсюда во всяком случае ясно, что момент «формы» или «отношения» принадлежит не к среде слагаемых целого, а к среде целого как такового.
Из сказанного ясно, что в лице рассмотренных нами чувственно–наглядных целых, т. е. в тех случаях, когда целое выступает перед нами как особое представление, по содержанию не тождественное совокупности содержаний его частей, мы имеем такие целые, которые не стоят в отношении частичного тождества к содержаниям своих частей. Здесь во всяком случае целое не только не тождественно простой совокупности своих частей, но не тождественно и этой совокупности плюс какой‑то избыток Так как этот «избыток» принадлежит к природе целого как такового, а не является отдельной частью целого, то в лице целого мы имеем нечто вообще совершенно новое, если и сравнимое с содержаниями его частей, то не через соотношение тождества. ЦелоеАШ не есть А, В, и сверх того еще что‑то. Так как это «еще чтото», это «отношение» неотделимо от самого целого, то неосуществим и остаток из этого вычитания, именно отдельные определенности An В. Целое, как целое, есть именно единство (AS), некоторое неразложимо–простое содержание, в котором отдельные части А, В погашены и сменены чем‑то новым, именно — целым как таковым. Целое не тождественно механическому сочетанию своих частей с объединяющим их отношением; правда, мы можем «найти», «усмотреть» в нем и его отдельные части; но когда мы их «находим», тогда у нас уже нет целого как такового; другими словами, целое разложимо на свои части, но так, что при этом перестает быть целым. Следовательно, целое как таковое может только наводить нас на свои части, быть основанием для них, но не может быть тождественно им.
И теперь мы можем обобщить наше рассуждение. Мы видели, что то, что было названо «Gestaltqualitat», т. е. такое целое, которое непосредственно дает впечатление чего‑то иного, чем его части и которое основано на своеобразной связи или форме объединения частей, не может быть поставлено к своим частям в отношение частичного тождества. Но как обстоит дело с целым как чисто логическим понятием ? Как обстоит дело с целым там, где целостность создается не каким‑либо наглядным впечатлением, не выступает перед нами непосредственно, как особое содержание, а есть просто логическое единство какого‑либо множества отдельных содержаний? Казалось бы, здесь целое и есть не что иное, как простая «сумма» своих частей, ибо раз оно основано исключительно на формальной логической функции «объединения», так сказать, на логическом знаке плюс, на пустом, бессодержательном смысле союза «и», то оно и есть не что иное, как все его части, взятые вместе, и всякое иное толкование его немыслимо. В ответ на это достаточно привести одно простое и самоочевидное соображение: «целое» есть во всяком случае нечто, т. е. имеет свой особый логический смысл, и потому оно не может быть тождественно простому сосуществованию его частей, взятых в отдельности; в противном случае слово «целое» было бы пустым звуком, лишенным смысла. То, что вводит здесь в соблазн, есть арифметическое понятие суммы: где в целом нельзя найти ничего, кроме «суммы» его частей, там между ним и его частями ставится знак логического тождества. Но ведь уже со времени Канта мы знаем, что сумма, будучи арифметически равной или эквивалентной своим слагаемым, логически не тождественна им: 12 есть иное, новое число, а не простое повторение 7 + 5. Сумма отличается от простого внешнего сосуществования своих слагаемых именно тем, что она есть