Историческое объяснение: проблема общих законов

В конце главы VII, рассматривая возможность различения «простых» и «зна-

чимых» повествований на том основании, что вторые объясняют излагаемые

события, я ограничился утверждением о том, что повествование уже по своему

характеру представляет собой некоторую форму объяснения. В данной и в сле-

дующей главах я постараюсь обосновать эту точку зрения.

Хорошо известно, что если историк не является сторонником какой-то

общей исторической теории, например, марксистской, то, когда его попро-

сят объяснить некоторые события, он в большинстве случаев непроизволь-

но даст нам некое повествование. Да и сам он, когда хочет найти объясне-

ние некоторого события, попытается создать «рассказ», то есть предста-

вить последовательность событий, которая привела к данному событию.

Однако это свойственно не только историкам. Если кто-то, например, по-

пал в автомобильную аварию, и его просят объяснить, почему (или как) это

случилось, в ответ мы скорее всего услышим рассказ. Таким образом, име-

ется некоторое основание считать, что исторические объяснения представ-

ляют собой просто повествования, и слово «объяснение» в исторических

контекстах имеет именно такой смысл. Поскольку повествование не толь-

ко объясняет некоторое событие, но и говорит нам о том, что происходило

в течение какого-то времени, постольку это опять-таки внушает мысль, что

сообщение о случившемся и объяснение здесь происходят одновременно:

повествование объясняет, сообщая о том, что произошло, и, сообщая о том,

что произошло, оно это объясняет. Описание с помощью повествования и

историческое объяснение составляют одно целое.

Тем не менее, на это можно возразить, указав, что человек иногда зна-

ет, что произошло, но не может объяснить этого. Вообще говоря, это будет

означать, что ему известно последнее событие в некоторой последователь-

ности событий, однако он не знает точно самой этой последовательности.

Если бы на вопрос офицера полиции «Что* случилось?» кто-то ответил бы:

«Произошла авария», офицер мог бы возразить, что это ему известно, но

не это его интересует. Он хотел бы услышать рассказ об аварии, он хотел

бы сразу узнать не только о том, что случилось, но и почему случилось.

Следующее изложении обычно удовлетворило бы оба эти желания (если

здесь вообще можно говорить о двух желаниях, а не об одном, как мне пред-

ставляется):

«Легковой автомобиль двигался вслед за грузовиком; грузовик стал

забирать влево; водитель автомобиля, полагая, что грузовик хочет

повернуть налево, стал обгонять его с правой стороны; но грузовик вдруг

резко свернул направо, так как он взял влево с тем, чтобы сделать слож-

ный правый поворот на перекрестке, которого водитель легкового авто-

мобиля не заметил; вот так произошло столкновение».

Если бы офицер полиции продолжал настаивать на том, что всё это ему из-

вестно, но ему нужно объяснение, я думаю, мы оказались бы в затруднительном

положении. Мы могли бы предложить ему более подробное описание, хотя и не

более ясное, ибо трудно найти какие-то дополнительные детали, благодаря ко-

торым ему стало бы более понятно, почему произошла авария. Чего ещё он мог

бы желать? Конечно, из всей совокупности событий, случившихся перед столк-

новением, мы выбираем очень небольшое и определенное множество, но это

обусловлено тем, что мы применяем здесь наши критерии оценки значимости

событий, и многие события, которые также имели место, мы не считаем

частью рассказа о происшествии или, иными словами, частью его объясне-

ния. Быть может, в тот момент, когда грузовик начал забирать влево, в

легковом автомобиле по радиоприёмнику звучала «Апассионата». Это со-

бытие не будет упомянуто, как не имеющее значения. Конечно, оно могло

бы иметь значение. Если бы водитель автомобиля оказался музыкантом, то

он мог бы с таким увлечением слушать эту сонату, что отвлёкся бы от ситу-

ации на дороге. Но этого не было и это в любом случае не имеет значения,

ибо водитель полагал, что грузовик поворачивает налево. Безусловно, это

может быть ложью, и он мог быть увлечён музыкой, но если он лжёт, то он

не только не даёт правильного объяснения, но и не рассказывает о том, что

произошло. Таким образом, имеется некоторая prima facie * оправдание для

утверждения о том, что сообщать о происшествии посредством описатель-

ного повествования и объяснять, почему это случилось, есть одно и то же:

правильное объяснение Е есть просто истинный рассказ, последним эпизо-

дом которого является Е.

Однако, опираясь на наше рассмотрение нарративных предложений, можно

возразить, что существует много истинных историй с £ в качестве заключитель-

ного эпизода, но не все эти истории можно считать объяснениями Е. Можно

сказать, опять-таки, что существуют объяснения Е, которые обычно не выража-

ются в форме рассказа. Действительно, серьёзное обоснование получила та точ-

ка зрения, что корректное объяснение имеет совершенно иную форму, а именно,

форму дедуктивного рассуждения, следствием которого является предложение,

описывающее Е. Поэтому тот социологический факт, что повествования часто и

даже типично предлагаются в качестве объяснений, и тот психологический факт,

что часто и даже типично, когда нам нужно объяснение, мы хотим получить

истинный рассказ, сами по себе, без дальнейшего анализа, ещё не дают полного

обоснования того положения, которое я хочу защищать. Однако, прежде чем

* На первый взгляд, важнее (лат.). — Прим. перев.

196 Артур Данто. Аналитическая философия истории

переходить к его защите, я хотел бы проанализировать некоторые конкурирую-

щие подходы к истолкованию понятия исторического объяснения. Немногие

проблемы философии истории привлекали к себе столь пристальное внимание

философов, как проблема объяснения причём в центре обсуждения были вопро-

сы адекватности тех подходов к историческому объяснению, которые радикаль-

но отличаются от защищаемого мной подхода. Я начну с рассмотрения этого

разногласия, которое надеюсь разрешить. После этого я обращусь к анализу

повествований.

Классический анализ исторического объяснения и объяснения вообще был

дан проф. К. Гемпелем *. Основным элементом его концепции, вызвавшим наи-

более ожесточённые споры, является утверждение о том, что в число необходи-

мых условий адекватности объяснения е должно входить следующее усло-

вие: е должно включать в себя по меньшей мере один общий закон. Если

этот тезис Гемпеля соединить с двумя известными фактами исторической

практики, то можно представить себе, какой философский конфликт поро-

дило это утверждение. Сейчас считается, что проблема исторического объяс-

нения возникает в результате логической несовместимости трех следующих

утверждений:

(1) Историки иногда объясняют события.

(2) Каждое объяснение должно включать в себя по крайней мере один

общий закон.

(3) Объяснения историков не содержат общих законов.

Трудность заключается в том, что хотя при некоторых уточнениях мно-

гие из нас готовы согласиться со всеми тремя утверждениями, логика зап-

рещает нам это и позволяет принять только два из них. Независимо от того,

какую именно пару утверждений мы выберем, из них будет следовать лож-

ность третьего. В частности, из (1) и (2) следует не-(З); из (1) и (3) следует не-

(2), а (2) и (3) приводят к не-(1). Таким образом, возможны три разных по-

зиции, хотя их можно свести к двум, приняв в качестве общей основы, что

(3) истинно. Более того, рассматривая примеры объяснений, предлагаемых

историками, можно показать, что (3) истинно или в большинстве случаев

истинно: эти объяснения почти никогда не содержат общих законов (на са-

мом деле они почти всегда являются повествованиями). Тогда остаётся воп-

рос: какое из двух утверждений — (1) или (2) — мы готовы принять вместе

с утверждением (3), если мы не можем принять оба эти утверждения? Наш

выбор в определённой мере будет зависеть от наших общих философских

предпосылок — от того, считаем ли мы образцом для себя притязания и

занятия историков или притязания и занятия логиков. Если эти две пози-

ции выразить в образе двух персонажей, как это часто встречается в философс-

ГлаваХ 197

кой литературе, то можно сказать, что Логик примет (2) и будет отвергать (1), а

Простой человек (в данном случае Историк) будет принимать (1) и отвергать (2)2.

Подобно многим философским разногласиям эти позиции в своём наиболее рез-

ком выражении непримиримы, а их сторонники, вовлеченные в ожесточённую

полемику, обмениваются элегантно сформулированными аргументами и контрар-

гументами. К ним можно добавить две более сдержанные позиции: представи-

тели одной горячо поддерживают Логика, но не склонны целиком отбрасывать и

рассуждения Историка; напротив, представители второй поддерживают Исто-

рика, но соглашаются с тем, что и в рассуждениях Логика есть доля правды.

Таким образом, мы можем выделить две крайние и две умеренные позиции, за-

щитники которых принимают утверждение (3) в качестве общего основания:

(A) (2) абсолютно истинно, а (1) абсолютно ложно.

(B) (2) абсолютно истинно, но (1) можно переформулировать более при-

емлемым образом, хотя в данной формулировке оно ложно.

(C) (1) абсолютно истинно, но (2) можно переформулировать более при-

емлемым образом, хотя в данной формулировке оно ложно.

(D) (1) абсолютно истинно, а (2) абсолютно ложно.

Ясно, что (А) и (D) представляют радикальные, а (В) и (С) — умеренные

позиции. Кроме того, два умеренных философа могут держаться единой

точки зрения и, тем не менее, ожесточённо спорить между собой, поскольку

требуемые обоими переформулировки могут значительно отличаться одна

от другой. Даже среди радикально настроенных философов могут существо-

вать значительные расхождения во мнениях относительно причин, по кото-

рым они считают абсолютно ложными (1) или (2). Таким образом, фило-

софские расхождения и разные способы оценки исторической практики

обнаруживаются даже в этом несколько идеализированном изображении

полемики. Я попытаюсь выделить и охарактеризовать по одному предста-

вителю каждой из обозначенных четырёх позиций. Причём все они придер-

живаются разных подходов к объяснению истинности (3).

(А) Нелегко найти хотя бы одного философа, который защищал бы по-

зицию (А), хотя в общем ее придерживаются те мыслители, которых я буду

называть историческими идеалистами, например, Кроче, Дильтей, Коллин-

гвуд и т. п. Несмотря на все индивидуальные различия, они единодушно

настаивают на том, что поведение людей принципиально отличается от

поведения других отличных от людей существ и объектов, поэтому прово-

дят резкую границу между группами наук, изучающих эти якобы разные

виды поведения. Первые науки называются гуманитарными, вторые — ес-

тественными, или, если воспользоваться известными немецкими выраже-

ниями, одни являются Geisteswissenschaften (науками о духе), а другие —

Naturwissenschaften (науками о природе). Согласно воззрениям этой школы, за-

198 Артур Данто. Аналитическая философия истории

дача естественных наук состоит в объяснении природных явлений, и они дости-

гают этой цели, открывая законы, которым неизменно подчиняются явления.

Следовательно, объяснить что-либо — значит подвести под закон, поэтому (2)

оказывается абсолютно истинным. Однако для людей характерно и существен-

но то, что они не действуют в соответствии с общими законами. Люди обладают

свободой, а исторические события уникальны и неповторимы, поэтому действия

людей следует оценивать с точки зрения некоторых внутренних событий — це-

лей, мотивов, стремлений, которые нельзя приписать отличным от людей суще-

ствам и объектам 3. Задача гуманитарных наук заключается в том, чтобы вос-

произвести эти внутренние механизмы, а поскольку их нельзя наблюдать, для

этого требуются какие-то иные средства. Наблюдать можно только внешнее

поведение, но в случае людей оно непонятно, если не учитывать ненаблюдае-

мые события, происходящие в еознании человека. Обнаружение этих событий

осуществляется за счет эмпатического постижения внутренней деятельности со-

знания другого человека. Этот процесс часто называют «пониманием» или, если

вновь обратиться к известному немецкому слову, Verstehen. Следовательно, (1)

абсолютно ложно. В качестве ученых-гуманитариев историки не объясняют, если

слово «объяснение» используется в том смысле, который оно имеет в

Naturwissenschaften. Историки пытаются «понять» уникальные и никогда не по-

вторяющиеся эпизоды, в которых принимали участие свободно действующие

люди. Таким образом, (3) тривиально истинно. Объяснения историков не содер-

жат законов по той простой причине, что исторических объяснений не суще-

ствует. В книгах по истории мы не находим общих законов, ибо в них нет объяс-

нений в строгом Naturwissenschaften (естественнонаучном) смысле этого слова.

Однако это вовсе не порок, и требовать от историка объяснений значит не пони-

мать природы истории, не понимать природы человека и его принципиального

отличия от всех остальных сущих.

(В) В какой-то мере в ответ на воззрения, кратко изложенное выше в каче-

стве позиции (А), Гемпель опубликовал свою знаменитую статью о функции

общих законов в истории. Одной из идей школы логического эмпиризма, вид-

ным представителем которой является Гемпель, была идея единого научного

метода. По мнению сторонников этой школы, различия среди видов явлений не

должны приводить к разным способам научного представления свойств и пове-

дения изучаемых объектов, и научный метод остаётся одним и тем же независи-

мо от предмета исследования. Строго говоря, Гемпеля интересовали не сами по

себе явления, а — в соответствии с программой логического эмпиризма — на-

учный язык, используемый для описания явлений. Различия в предметах иссле-

дования действительно выражаются в разных словарях, точнее, в «нелогичес-

кой» части словаря той или иной науки, однако это не должно оказывать никако-

го влияния на логическую структуру науки. Действительно, существовала тен-

денция рассматривать базисный словарь любой науки как явно определимый с

помощью терминов наблюдения или сводимый к предложениям, содержащим

ГлаваХ 199

только термины словаря наблюдения. Эта программа противостояла убеждению

идеалистов, что поведение людей можно понять только в свете внутренних не-

наблюдаемых событий. Однако тезис о единстве научного метода не обязатель-

но должен быть связан с физикализмом, и Гемпель как раз стремился показать,

что объяснение, в частности, имеет одну и ту же структуру независимо от того,

о чем идет речь — о поведении людей или о чем-то ином. Вдобавок, он хотел,

конечно, обосновать мысль о том, что мы можем объяснять поведение людей и

делаем это.

Объяснить какое-то явление, с точки зрения Гемпеля, значит применить оп-

ределённую операцию к предложению (к экспланандуму), описывающему это

явление. Гемпель полагал, что эта операция заключается в выведении данного

предложения из некоторого множества посылок, которые считаются адекватной

основой для экспланандума (если у нас нет адекватных оснований, то как вооб-

ще можно говорить об объяснении?). Множество посылок он называет экспла-

нансом. Я буду называть это предположением о дедукции, хотя ясно, что логи-

ческое свойство выводимости из посылок может рассматриваться только как

необходимое условие объяснения, даже если мы согласимся с тем, что адекват-

ное объяснение должно быть представлено в форме вывода. Безусловно, всегда

существует возможность найти такие посылки, из которых можно вывести экс-

планандум, хотя никто не стал бы рассматривать это как объяснение. Тем не

менее, из предположения о дедукции и нашего неуточненного понятия неадек-

ватности объяснения мы можем, как мне представляется, извлечь остальные

элементы гемпелевского анализа посредством некоторого трансцендентального

рассуждения.

(1) Поскольку экспланандум описывает конкретное событие, он дол-

жен иметь форму сингулярного суждения. Пусть это будет предложение Ga.

Само по себе предположение о дедукции очень мало говорит нам о фор-

мальном составе посылок, принимаемых в качестве эксплананса для Ga,

разве только то, что они (по определению) не могут быть истинными, если

Ga ложно. Но последнему условию удовлетворяет очень много суждений:

Ga является дедуктивным следствием самого себя, своего двойного отрица-

ния, любой конъюнкции, членом которой оно является *, и т. п. Однако

никто не стал бы рассматривать такие выводы как объяснения, поэтому, не

вдаваясь в логические подробности, предположим, что обыкновенно мы

объясняем некоторое событие, ссылаясь на условия его существования, так

что хотя бы одна из посылок должна описывать какое-то условие существова-

ния события, о котором говорит Ga, и эта посылка по своей форме должна отли-

чаться от Ga. Поскольку это условие является конкретным, оно также должно

быть выражено сингулярным суждением. Пусть этим суждением будет Fa.

(2) Однако из одного Fa никоим образом не следует Ga. Поэтому если бы

посылки состояли только из Fa, то предположение о дедукции было бы наруше-

* Имеется в виду классическое пропозициональное исчисление. — Прим. перев.

200 Артур Данто. Аналитическая философия истории

но. Заметим, что Fa должно выражать условие, достаточное для появления со-

бытия, описываемого Ga, ибо в противном случае может оказаться, что Fa ис-

тинно, a Ga ложно, и мы не получили бы адекватного объяснения того, почему

Ga истинно. Если условие выполнено, а событие не происходит, то такое усло-

вие не объясняет нам, почему же всё-таки событие имело место, и объяснение

оказывается неадекватным. Поэтому нам нужно уточнить, что условие является

достаточным, а признать Fa достаточным условием для Ga значит, согласно оп-

ределению, утверждать, что Fa э Ga. Вот это условное предложение вместе с

Fa действительно дает Ga в качестве дедуктивного следствия.

(3) Представим себе условие Fb, неотличимое от Fa во всём, за исключением

того, что при наличии Fb отсутствует Gb, хотя при наличии Fa имеет место Ga.

Иными словами, допустим, что а и b похожи, и условия Fa и Fb также похожи, но

когда имеет место Fb, предложение «G6» ложно, а когда имеет место Fa, предло-

жение «Ga» истинно. Для простоты будем считать, что всё остальное остаётся тем

же самым. При таком предположении оказывается, что либо Fa и Fb не являются

неразличимыми, либо Fa не является достаточным условием для Ga. Это означа-

ет, что если не для каждого х (Fx э Gx), то Fa не является достаточным условием

для Ga. Если предположить, что оно является достаточным условием, то тогда мы

должны принять общее суждение, утверждающее, что при прочих равных усло-

виях сходные обстоятельства порождают сходные явления. Действительно, если

это общее суждение ложно, у нас нет достаточного условия, следовательно, у нас

нет объяснения. В таком случае ясно, что наше объяснение предполагает наличие

такого общего условного предложения. Пусть им будет предложение «(x)(Fx э

Gx)». Поскольку «Fa z> Ga» легко получается из «(x)(Fx гэ Gx)» посредством изве-

стного правила вывода, его можно вычеркнуть из числа посылок.

(4) Таким образом, эксплананс состоит, как минимум, из двух посылок —

Fa и (x)(Fx Э Gx). При эмпирической интерпретации первое предложение выра-

жает некоторое начальное условие, а второе — общий закон. Отсюда следует,

что (эмпирически) объяснить некоторое событие означает связать данное собы-

тие с каким-то условием посредством общего закона. Это — то, что говорит

Гемпель. И это удовлетворяет и предположению о дедукции, и нашим обычным

понятиям.

Заметим, что мы говорили здесь о понятии адекватного объяснения. Но явля-

ется ли на самом деле неадекватное объяснение вообще объяснением? Если —

нет, то нам вовсе не нужно к слову «объяснение» добавлять дополнительную ха-

рактеристику «адекватное», как к слову «лицо» не нужно добавлять слово «истин-

ное». Поэтому посредством своего трансцендентального рассуждения мы просто

уточнили понятие объяснения.

Гемпель и Оппенгейм 4 уточнили множество дальнейших синтаксических и

семантических деталей. Здесь говорить о них не имеет смысла, и я остановлюсь

лишь на том способе, посредством которого Гемпель применяет к истории ре-

зультаты их анализа. •

ГлаваХ 201

Если считать, что он эксплицировал понятие научного объяснения, то наука,

очевидно, способна объяснять единичные события. Из того, что нет двух собы-

тий, которые всегда принадлежали бы только к одному и тому же классу, вытека-

ет, что каждое событие в некоторой степени отличается от любого другого со-

бытия. Вместе с тем, из того, что любая пара событий имеет по крайней мере

одно общее свойство, следует, что нет уникальных событий. Историю нельзя

отличить от естественных наук на том основании, что она имеет дело с единич-

ными событиями. Её нельзя отличить от науки и на том основании, что она зани-

мается уникальными событиями, ибо таких событий не существует. На это мож-

но было бы возразить, что общие свойства данного исторического события и

каких-то других событий обычно являются совершенно тривиальными и неин-

тересными, и что в каком-то смысле исторические события действительно уни-

кальны. Тогда как можно подвести их под общие законы, о которых говорит

Гемпель? Когда сами историки пытаются объяснять какие-то события, то хотя

они и не ссылаются прямо на законы, тем не менее, предполагают их существо-

вание, поэтому их объяснения оказываются, по сути дела, энтимемами. С дру-

гой стороны, сравнительная отсталость некоторых общественных наук выража-

ется, в частности, в том, что эти подразумеваемые законы не могут быть сфор-

мулированы в категорической форме. Поэтому если под «объяснением» мы по-

нимаем дедуктивное выведение экспланандума из эксплананса, содержащего

признанные научные законы, то, строго говоря, (1) является ложным. Однако

мы можем переформулировать (1). Можно сказать, что хотя объяснения истори-

ков не являются объяснениями в собственном смысле этого слова, их можно

рассматривать, говоря словами Гемпеля, как «наброски объяснений». В них от-

мечены места, на которые со временем будут вставлены соответствующие об-

щие законы, и эти наброски станут вполне удовлетворительными объяснения-

ми. Такой набросок

«состоит из более или менее смутного указания законов и исходных усло-

вий, рассматриваемых как важные, и должен быть «дополнен» для

того, чтобы стать законченным объяснением» 5.

Итак, Гемпель приходит к выводу о том, что (2) истинно, (1) истинно, если

«объяснение» заменить словами «набросок объяснения», и (3) истинно, если

учесть, что мы говорим о набросках объяснения, которые не содержат общих

законов, а лишь предполагают их.

Общая идея представленной здесь концепции восходит к проф. Карлу

Попперу б, и она пользуется широким признанием как среди философов

эмпиристского направления, так и среди историков-авангардистов.

Если моё утверждение о том, что концепция Гемпеля была направлена

непосредственно против (А), справедливо, то две оставшиеся общие пози-

ции (С) и (D) обычно принимаются философами, стремящимися опровергнуть

202 Артур Данто. Аналитическая философия истории

(В) в той формулировке, которую придал ей Гемпель. Анализ Гемпеля опреде-

лил характер последующих исследований по этой проблеме. Между прочим, было

бы интересно попытаться объяснить, в гемпелевском духе, последующую фило-

софскую дискуссию, толчок к которой дал его собственный анализ. Однако об-

ратимся теперь к умеренной, а затем — радикальной критике (В).

(С) Несомненно, в исторических объяснениях обычно стремятся найти при-

чины некоторого события, и утверждать, что какое-то К причинно обусловлива-

ет событие Е, значит признавать существование некоторого общего закона, гла-

сящего, что /Г-подобные события причинно обусловливают ^-подобные собы-

тия. Пока что это согласуется с тем смыслом «значимости» событий, о котором

шла речь в ранее приведенном примере. Если нам удалось указать действитель-

ные или предполагаемые причины события, то мы получили то, что соответ-

ствует гемпелевскому понятию -наброска объяснения. Но имеем ли мы право

предполагать, что для превращения данного наброска в подлинное объяснение

необходимо только, чтобы в него была вставлена формулировка соответствую-

щего закона? Как отмечали многие, закон может носить вероятностный харак-

тер. Можно знать, что произошло Е и произошло К, и считать вероятным, что К

причинно обусловливает Е на том основании, что /С-подобные и ^-подобные

события часто появляются вместе. Допустим, однако, что известны случаи, ког-

да ^-подобному событию не предшествовало /^-подобное событие, хотя в боль-

шинстве случаев связь между ними имеется. Используя такой вероятностный

закон, мы не можем из предложения, описывающего К, строго вывести предло-

жение, описывающее Е. Точнее говоря, у нас отсутствуют адекватные основа-

ния для экспланандума «... Е... », ибо логически возможно, что это предложе-

ние ложно, в то время как «. .. К. . » и соответствующий вероятностный закон

истинны. С этой точки зрения, мы не получили бы объяснения Е, даже если бы

сформулировали данный закон в явном виде. Вполне возможно, что законы, пред-

полагаемые в исторических объяснениях, все носят такой характер, поэтому с

их помощью мы никогда не сможем объяснять события. Даже если существует

какой-то другой, строго универсальный закон, мы о нём не знаем и не можем

предполагать его существования. Во всяком случае, это не может быть закон,

связывающий КсЕ, ибо — по предположению — связь между ними носит лишь

вероятностный характер. Поэтому нам потребовалось бы иное начальное усло-

вие, чем мы используем и, соответственно, мы не можем рассматривать наше

объяснение лишь как набросок некоторого окончательного объяснения — на-

бросок, требующий дополнения универсальным законом. Скорее, мы должны

были бы его отбросить. С другой стороны, вполне возможно, что вероятност-

ные законы являются окончательными, и мы не можем надеяться получить объяс-

нение в гемпелевском смысле. Однако это может случаться не только в истории

и в обыденной жизни, но также и в науке, и мы вынуждены заключить, что ни

простой .человек, ни историк, ни учёный вообще не способны получить объяс-

нения явлений. Тогда встаёт вопрос: действительно ли наша объяснительная

Глава X 203

деятельность столь безнадёжно бесплодна или же критерии удовлетворительно-

го объяснения, установленные Гемпелем, настолько жёстки, что никогда не мо-

гут быть выполнены? Быть может, следует отказаться от предположения о де-

дукции? Но как только мы устраним его, мы сразу же устраним основания всего

гемпелевского анализа, ибо он, как я показал, является логическим следствием

этого предположения. Можно более внимательно присмотреться к употребле-

нию слова «объяснение». В каком-то, возможно, главном, смысле этого термина

историки, простые люди и учёные достигают успеха в объяснении вещей и со-

бытий. Они «делают более ясными», «более понятными» те вещи и события,

которые были неясными и непонятными. Но в этом смысле (1) безусловно ис-

тинно. Историки делают для нас понятным и ясным, почему события происхо-

дили так, а не иначе. В своих изощрённых семантических и синтаксических уточ-

нениях Гемпель совершенно упустил из виду центральную прагматическую сто-

рону понятия объяснения.

И всё-таки (2) не является абсолютно ложным. Оно ложно лишь постольку,

поскольку утверждает, что подразумеваемые законы являются категорическими

и включаются в объяснения в качестве главных посылок дедуктивного вывода.

Как мы видели, законы могут носить вероятностный характер и не обеспечивать

требуемой дедуктивной связи. Но поставим все же под сомнение предположе-

ние о дедукции: и в этом случае мы смогли бы придать приемлемый смысл той

идее, что законы участвуют в объяснениях, и сформулировать (2) таким обра-

зом, что оно не будет вызывать возражений и в то же время будет совместимо с

прагматической стороной объяснения. Например, когда кто-то объясняет Е, ссы-

лаясь на К, его могут попросить оправдать данное объяснение. Тогда он может

привести некоторый общий закон или хотя бы приблизительно указать, какой

закон мог бы оправдать это объяснение. Но по каким причинам мы считаем та-

кой закон частью объяснения? Нет таких причин. На самом деле закон может

быть частью оснований объяснения, и отсутствие такого закона оставляет нам

объяснение, лишённое оснований. Но для любого объяснения имеется много

оснований разных видов, и нет необходимости приводить их все. Например, когда

при объяснении Е мы ссылаемся на К, мы должны обладать некоторой уверен-

ностью в том, что «... К...» истинно, но обязаны ли мы считать частью объяс-

нения те свидетельства, которые подкрепляют нашу уверенность в этом? Даже

Гемпель не заходит так далеко. Почему же тогда все основания он хочет считать

частью объяснения?

Таким образом, если выражение «включает общий закон» понимать в

том смысле, что в число оснований объяснения должен входить по крайней

мере один общий закон, то (2) оказывается не только приемлемым с фило-

софской точки зрения, но даже истинным или почти истинным. В своём

поиске оснований для объяснения мы в лучшем случае можем надеяться

найти лишь общее законоподобное предложение, которое едва ли будет

законом в гемпелевском смысле этого слова. Нужно ослабить требования,

204 Артур Данто. Аналитическая философия истории

предъявляемые к законам, и считать законами общие утверждения даже в тех

случаях, когда они допускают исключения и отклонения. Нам нужно объяснить,

почему Джон растапливает печь. При объяснении мы можем сослаться на то,

что ему холодно. Сможем ли мы привести строгий закон, оправдывающий это

объяснение? Это отнюдь не легко сделать. Люди порой терпят холод, не растап-

ливая печи (аскеты) или растапливают печь, не чувствуя холода (истопники), а

бывает так, что они испытывают холод и растапливают печь, но одно с другим

никак не связано (это их работа, а не удовлетворение собственных потребнос-

тей). И всё-таки мы согласны с тем, что когда человеку холодно, он растаплива-

ет печь. Мы имеем в виду «закон», который мог бы выглядеть следующим обра-

зом: люди (обычно), когда испытывают (достаточно сильный) холод, растапли-

вают (ту или иную) печь. К такого рода общим тривиальностям и обращаются

историки при оправдании своих объяснений. Однако мы не можем устранить

оговорок, стоящих в скобках, и тем самым превратить их в законы природы.

Эту точку зрения и некоторые аргументы в её пользу высказал Майкл

Скриви 7. Особое внимание на использование в истории тривиальных обоб-

щений первым обратил внимание проф. Карл Поппер 8, однако в отличие от

Скривна он рассматривал скорее их дедуктивную, а не оправдательную роль.

Эрнст Нагель подчёркивал значение вероятностных законов и хотя осознавал,

что они непригодны для дедукции, всё-таки, в отличие от Скривна, считал их

частью объяснения, а не только частью оснований объяснения 9. То обстоятель-

ство, что так называемые законы природы даже в науке (где наиболее естествен-

но их искать) носят caeteris paribus * в высшей степени идеализированный ха-

рактер, и их применение в любом данном контексте сопровождается многочис-

ленными допущениями и оговорками, хорошо известно в философии приклад-

ных наук. А то, что большая часть обобщений, относящихся к поведению лю-

дей, представляет собой тривиальности, подтверждается любым социологичес-

ким исследованием.

(D) Нелегко найти среди философов радикального критика Гемпеля, кото-

рый безоговорочно настаивал бы на абсолютной ложности (2). Быть может,

среди всех авторов, писавших о данной проблеме, ближе всего к этой позиции

подходит проф. Уильям Дрей. Скриви, высказавший сомнения относительно

того, существуют ли вообще законы требуемого вида, тем не менее, допускает,

что некоторые предложения («нормативные предложения»), будучи основой

для объяснения, «включены» в само объяснение. Для Дрея это слишком боль-

шая уступка. Он пишет, «что историки вообще не используют законов в любом

обычном смысле этого слова» 10, и выделенные курсивом слова выражают его

крайнюю позицию по данному вопросу. Однако в его книге встречаются более

сдержанные высказывания, показывающие, что это было сказано, может быть,

излишне резко. Как бы то ни было, направление его критики указано процити-

рованной фразой, и его откровенное стремление разрушить то, что он называ-

* При прочих равных условиях (лат.). — Прим. перев.

Глава X 205

ет «моделью охватывающего закона», побуждает меня остановиться на его рас-

суждениях.

Вопрос о том, используют ли историки законы «в любом обычном смысле

этого слова», является фактическим вопросом, открытым для эмпирического

исследования, и Дрей понимает, что не о нём идёт речь. Даже если они исполь-

зуют законы, то важно следующее: является ли использование законов истори-

ками необходимым условием для построения ими объяснений и служат ли зако-

ны достаточным условием для объяснения? На эти вопросы Дрей даёт отрица-

тельный ответ. Он опирается на тот психологический факт, что историк вполне

здраво может придерживаться данного им объяснения, не чувствуя потребности

обратиться к какому-то закону, который охватывает данное событие, поэтому

закон не предполагается его объяснением. Опять-таки, историк может признать

данный закон истинным и даже охватывающим рассматриваемое событие, но

не считать его объясняющим данное событиеИ. Проиллюстрируем первый слу-

чай: тот факт, что Людовик XIV утратил популярность к концу своей жизни,

историк объясняет тем, что он проводил политику, наносящую ущерб нацио-

нальным интересам Франции, но историку трудно найти закон, оправдываю-

щий это объяснение. Если какой-либо логик будет настаивать на том, что такой

закон должен существовать, историк предложит ему сформулировать этот за-

кон. Это объяснение не предполагает какого-либо закона, но историк уверен, что

он правильно объяснил данный факт. Проиллюстрируем вто<