Глава восьмая. Сознания не существует

Сегодня я хочу поговорить о человеке как агломерате диссоциированных субличностей и, может быть, в дальнейшем о культуре как о системе диссоциированных субинституций. Мы уже заметили (да это и очевидно), что языковых игр, форм жизни, видов согласованного бреда невероятное множество. И гораздо менее очевидно, что подлинный бред представляет собой, возможно, некое единство. Во всяком случае ясно, что видов подлинного бреда гораздо меньше, чем видов согласованного бреда. Впервые в XX в. о множественности Я заговорил Гурджиев, а потом писали его ученики (прежде всего П. Д. Успенский и Морис Николл). (Писали ли об этом раньше, мне неизвестно, так как я по преимуществу занимаюсь XX веком.) По Гурджиеву, человеку только кажется, что он целостность, а на самом деле он представляет собой агломерат множества маленьких Я, которые часто ничего не знают друг о друге (или делают вид, что не знают), при этом один делает или думает одно, другой другое, а третий третье. Именно поэтому, в частности, бессмысленно говорить об истине и лжи как о чем-то реальном. Один человек во мне говорит правду, другой в это же время врет, третий просто напевает какую-то песенку или читает про себя стихи.

Слово «диссоциация» означает расщепление, т. е. (как подошел к этому со своих позиций Гурджиев) каждый человек – шизофреник, но не в том смысле, в каком говорят о шизофрении и диссоциированном расстройстве личности психиатры. Что такое агломерат диссоциированных субличностей? Это некое скопище внутри одного человека множества Я. Я все-таки предпочитаю говорить о субличностях, потому что хотя Я с гурджиевской точки зрения иллюзия, и я согласен с этим, все-таки на уровне философии обыденного языка Я – это нечто в определенном смысле реальное, поскольку мы все время употребляем это слово в речи[65]. Довольно близко (как ни странно, потому что Гурджиев и Успенский очень не любил психоанализ, очевидно, видя в нем своего более удачливого соперника) к этому подошел Фрейд во второй теории психического аппарата (Я, Оно и Сверх-Я) и также спустя много десятилетий Эрик Берн, разделивший человека на Взрослого, соответствующего фрейдовскому Я, Ребенка, соответствующего фрейдовскому Оно, и Родителя, соответствующего Сверх-Я. Во многом близко к этому учение Лакана о Большом Другом и Маленьком Другом, а также разграничение им регистров Воображаемого, Символического и Реального, но оно для наших целей слишком сложно, поэтому мы не будем его касаться в этом разделе.

Представим себе обыкновенного человека, находящегося в состоянии согласованного бреда, или, скорее, агломерата множества согласованных бредов. Каждый вид согласованного бреда согласован только внутри себя, каждая языковая игра имеет правила внутри себя, но когда они сталкиваются, они рассогласуются и образуют хаотический агломерат, чего человек, как правило, не замечает.

Гурджиев и его ученики говорят о множественности Я как о некой догме, поскольку они обращаются к своим адептам, которые приняли Систему Четвертого Пути (или Работу), потому, в соответствии с их учением, человек должен осознать свою множественность, чтобы в будущем достичь какого-то единства:

Некоторые из эго в нас очень опасны, и им никогда нельзя позволять говорить через нас или называть себя «Я». Это легко сказать, но трудно сделать. Одни – опасны по одной причине, другие – по другой. Давайте возьмем подозрительные «я» как пример крайней опасности. Эти «я» являются одними из самых опасных в нас. Они обладают удивительной способностью привязывать человека к своему влиянию. Их воздействие заключается в том, что они трансформируют вещи или соединяют их другим образом. Они проявляются очень коварно в Интеллектуальном Центре. Подозрительные «я» переставляют факты так, чтобы они соответствовали их центральной теории – т. е. соответствовали природе подозрения. Они изменяют расположение вещей в памяти и мыслях таким образом, что одно подкрепляет и подтверждает другое. Так они выстраивают организованную ментальную систему – систему лжи, а не правды. В эмоциональном центре они вызывают свои собственные характерные для них чувства, отличающиеся от ревности, зависти, мстительности или ненависти, и приносят любопытное возбуждение, как все разрушительные эмоции. Воздействие подозрительных «я» таково, что они распространяются как закваска во всех направлениях внутри нас и приводят вещества ума и эмоций в состояние, похожее на свертывание. Они также воздействуют на двигательный центр, провоцируя осторожность, странную сдержанность телодвижений и т. д. Подозрение опускает все на более низкий уровень и поэтому оно тесно связано с «хулой на Духа Святого», которая упоминается в Евангелиях, что подразумевает тот случай, когда человек видит самое худшее во всех и во всем. Если вы будете наблюдать их в действии, то заметите, что подозрительные «я» любят разговоры шепотом.

Идея Работы состоит в том, чтобы создать одно большое Наблюдающее «я», которое стоит вне Личности и фотографирует все «я» в Личности. Чем больше снимков вы сделаете, тем сильнее станет Наблюдающее «я» и тем больше будет у вас шансов перейти в новую жизнь, свободную от принуждения и привычек старой жизни. Но помимо того, что делать снимки вообще очень трудно, во всяком случае, в начале, со временем становится ясно, что некоторые «я» исключительно сложно сфотографировать. Причина в их гипнотической власти над нами. Помните, что все «я» специализированы – т. е. они все разных видов. У каждого из них свои предпочтения. Одно «я» любит одно, другое «я» – другое. Этому нравится говорить или делать одно, а тому – другое и т. д. Некоторые из этих «я» привлекают нас сильнее других. Их внутренняя гипнотизирующая сила больше. Это касается, в частности, подозрительных «я». Эти «я», присутствующие в каждом из нас, могут играть очень маленькую роль, а могут принять огромные размеры. Это одни из самых субъективных «я», и они могут использовать аргументирующую способность формирующего центра в своих интересах, так что человек начинает жить во внутреннем мире своего собственного вымысла, который совершенно отличается от объективного мира или реальной ситуации. Каждое «я» создает, так сказать, свой маленький кратковременный мир, в котором мы оказываемся, как только отождествляемся с этим «я», но подозрительные «я», если мы соглашаемся с ними и питаем их своей волей, оккупируют все пространство внутренней жизни и превращают его в постоянный мир ада.

Работать над собой – это значит войти в новый способ жизни – сознательной жизни внутри самого себя вместо механической жизни. Это значит работать против своих механических реакций на все и т. д. Работа над собой – это просто Работа над собой. Она начинается, когда вы наблюдаете себя и начинаете видеть разные «я» в себе, которые жили за ваш счет и держали вас в рабстве всю вашу жизнь. Но все это невозможно, если вы воображаете, что являетесь одним человеком [66].

Я никого ничему не учу. Я просто хочу поразмыслить о том, почему человек диссоциирован, откуда это взялось и как действует. Допустим, человек едет на машине и занят правилами дорожного движения, но другая субличность в нем думает не о дорожном движении, а о том, что он голоден или что хорошо бы наконец выспаться, а третья о том, как вчера отлично поиграли в покер, а четвертая о том, что надо наконец поставить Владимира Васильевича на место, а пятая о том, что его жена самая лучшая на свете женщина, а шестая о том, что хорошо бы поближе познакомиться с Клавдией Ивановной, и так далее. Иногда субличности вступают между собой в спор. Человек обращается к самому себе и говорит: «А ты думаешь, что это так просто?» А другая субличность отвечает первой: «Ничего я не думаю!» А первая: «Нет, думаешь, я же вижу!» Потом он говорит: «Да к кому же я все время обращаюсь, ведь я же один!» Потом он снова забывает, что он один, и говорит себе: «Ты бы лучше следил за движением!» А третья субличность думает о том, что неплохо бы выпить хорошего вина. А четвертая думает, что статья, которую он послал в журнал, совершенно сырая, и редактор заставит ее переделывать. Наверное, поэтому человек, когда едет на машине, так часто отвлекается и попадает в катастрофы.

В соответствии с гипотезой Кроу (я думаю, что она давно доказана и подтверждена его учениками и последователями, просто я не слежу за литературой), у первобытного прачеловека произошла генная мутация и у него появился шизоидный радикал, который и сделал его Человеком Разумным. Разумный человек придумал культуру как систему диссоциированных субинституций, таких же диссоциированных, как он сам.

Например, есть система уличного движения, и есть система минималистской музыки, и есть система стоматологических клиник, и есть система семейных отношений. Таких систем очень много – это профессии: адвокаты, врачи, военные финансисты, физики, литературоведы, футболисты. Их невероятное множество, и все они внутри себя строго продуманы, но тем не менее они все время наезжают друг на друга. Футболист может быть хорошим художником и в то же время учиться на философском факультете. Домохозяйка смотрит телевизор, одновременно она гладит и думает о неверности своего мужа. Система культуры все время перекрещивается с агломератом диссоциированных субличностей. Вот так мы все живем, а кто-то не выдерживает и сходит с ума, потому что, в сущности, так жить очень трудно, почти невозможно. Тогда человек попадает в состояние подлинного бреда.

Подлинный бред – это вовсе не обязательно клинический бред острого патентованного шизофреника, например, Передонова. Федор Сологуб в «Мелком бесе» показал развернутый шизофренический бред Передонова, будто списанный с учебника психиатрии (что, конечно, не так), как… согласованный. Уже в самом начале повествования Передонов характеризуется всеми негативными признаками шизофренического расстройства: он подавлен, угрюм, на лице его выражение тупости и скуки, которое сменяется механическим мертвенным выражением в конце романа, говорит он со злобой, его охватывают страх и ужас, для него характерны тоска, тупость, равнодушие, отрывистый инфернальный хохот, неожиданно и немотивированно сменяющий тупое настроение: «Лицо у Передонова оставалось тупым и не выражало ничего. Механически, как на неживом, прыгали на его носу золотые очки и короткие волосы на его голове». Передонов обсессивен, анален, все время подчеркивается его грязность, и все вокруг его окружающее грязно – улицы, женщины. Он ненавидит чистеньких гимназистов, питая к ним некое угрюмое садистическое вожделение. Он нарциссичен – равнодушен ко всему, что не относится к его личности. Он не принимал никакого участия в чужих делах, не любил людей, не думал о них иначе, как только в связи со своими выгодами и удовольствиями. Передонов – эротоман, думает, что все женщины в него влюблены и хотят выйти за него замуж. Он садист – любит, чтобы пороли гимназистов. Постепенно от бреда отношения он переходит к бреду отравления и преследования, далее к галлюцинациям: мелким визуальным (недотыкомка), характерным для алкогольного делирия (он все время напивается), слуховым и обонятельным. Для Передонова характерны нарциссическая грандиозность и мегаломания: он думает, что, когда станет инспектором благодаря покровительству княгини, все будут его уважать и восхищаться им. У Передонова все вызывает страх и отвращение («гадость», пакость» – его любимые слова). Проследим развитие болезни Передонова последовательно по тексту.

Недотыкомка бегала под стульями и по углам и повизгивала. Она была грязная, вонючая, противная, страшная.

(Галлюцинация сочетается с обессивным началом – восприятие галлюцинаторного объекта как грязного.)

Передонов боится черной книги, боится ходить по определенной стороне улицы, он перевешивает в сортир то портрет Пушкина, то портрет Мицкевича.

Наряжаться, чиститься мыться. На все это нужно время и труд; а мысль о труде наводила на Передонова тоску и страх. Хорошо бы ничего не делать, есть, пить, спать да и только! <…>

Только сравнить: безумный, грубый, грязный Передонов – и веселая, светлая, нарядная, благоуханная Людмилочка.

В сущности, Передонов окончательно сходит с ума оттого, что влюбляется в слишком чистого телом и душой Сашу Пыльникова, которого он хочет уличить в том, что тот девочка, и высечь. Садизм – это ведь вид извращения, а значит вид извращенного сексуального наслаждения.

Передонов совершает обссесивные обряды заговора, граничащие с бредом, он «чурается»:

Передонов закружился на месте, плевал во все стороны и бормотал:

– Чур-чурашки, чурки-болвашки, буки-букашки, веди-таракашки. Чур меня. Чур меня. Чур, чур, чур. Чур-перчур-расчур.

На лице его изображалось строгое внимание, как при совершении важного обряда. И после этого необходимого действия он почувствовал себя в безопасности от рутиловского наваждения.

Обсессия сменяется у Передонова бредом отношения, отравления и преследования, причем эти бредовые идеи идут у него вперемежку:

Передонов так же внезапно перестал смеяться и угрюмо сказал, тихо, почти шепотом:

– Донесет, мерзавка.

– Ничего не донесет, нечего доносить, – убеждал Рутилов.

– Или отравит, – боязливо шептал Передонов.

<…>

Передонов угрюмо взглянул на нее, и сказал сердито:

– Нюхаю, не подсыпано ли яду.

– Да что ты, Ардальон Борисыч! – испуганно сказала Варвара. – Господь с тобой. С чего ты это выдумал?

– Омегу набуровила! – ворчал он.

– Что мне за корысть травить тебя, – убеждала Варвара, – полно тебе петрушку валять.

Передонов еще долго нюхал, наконец успокоился и сказал:

– Уж если яд, так тяжелый запах непременно услышишь, только поближе нюхнуть, в самый пар.

<…>

«Еще подсыплет чего-нибудь», – подумал он.

<…>

Мурин громко крикнул:

– Пли!

И прицелился в Передонова кием. Передонов крикнул от страха, и присел. В его голове мелькнула глупая мысль, что Мурин хочет его застрелить.

<…>

А еще на кухне подсыплют ему яду, – Варя со злости подкупит кухарку.

Верига подвинул Передонову ящик с сигарами. Передонов побоялся взять и отказался.

Тоскливо было на душе у Передонова. Володин все не пристроен. Смотри за ним в оба, не снюхался бы с Варварою. <…> У нее есть родня в Петербурге: напишет, и, пожалуй навредит.

<…>

Таких цветов, вспомнил Передонов, много в их саду. И какое у них страшное название. Может быть, они ядовиты. Вот, возьмет их Варвара, нарвет целый пук, заварит вместо чаю и отравит его, – потом уж когда бумага придет, – отравит, чтоб подменить его Володиным. Может быть, они уже условились. Недаром же он знает, как называется этот цветок.

<…>

«Еще отравят, – подумал он. – Отравить-то всегда легче, – сам выпьешь, и не заметишь, яд сладкий бывает, а домой приедешь, и ноги протянешь».

Передонову кажется, что все над ним смеются:

«Надо мной смеетесь? – спросил он.

Ему чудится, что сама природа за ним наблюдает:

А вокруг спустилась ночь, тихая, шуршащая зловещими подходами и пошептами. <…> В глубине двора подозрительно шептались о чем-то деревья рутиловского сада. Передонов уже начал бояться? что, пока он тут стоит, на него нападут и ограбят, а то так и убьют. Он прижался к самой стене, в тень, чтобы его не видели, и робко ждал.

<…>

Все предметы за тьмою странно и неожиданно таились, словно в них просыпалась иная, ночная жизнь, непонятная для человека и враждебная ему.

Передонов тихо шел по улицам и бормотал: «Ничего не выследишь. Не на худое иду. Я, брат, о пользе службы забочусь. Так-то».

<…>

Во рву на улице, в траве под забором, может быть, кто-нибудь прячется, вдруг выскочат и укокошат. И тоскливо стало Передонову.

Передонов болезненно боится полицейских – городовых и жандармов, так как ему кажется, что на него донесут из-за того, что он у себя в доме держит Писарева (не забудем, что этот безумный монстр – учитель русского языка и литературы!):

– А Наташка-то наша, – сообщила Варвара, – от нас прямо к жандармскому поступила.

Передонов вздрогнул, и лицо его выразило ужас.

<…>

На углу двух улиц он встретил жандармского штаб-офицера. Неприятная встреча!

<…>

В воротах, распахнутых настежь, попался Передонову городовой, – встреча, наводившая в последние дни на него уныние.

У Передонова начинается мегаломания:

– Господин инспектор второго ранга Рубанской губернии, – бормотал он себе под нос, – его высокородие статский советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его Превосходительство директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник Передонов. Шапки долой! В отставку подавайте! Я вас подтяну!

Лицо у Передонова сделалось надменным: он получал уже в своем скудном воображении долю власти.

Паранойяльный бред у Передонова, постепенно преходящий в экстраективный шизофренический бред преследования с галлюцинациями, построен на идее, что его сожительница Варвара хочет подменить его Володиным:

Передонов не любил размышлять. В первую минуту он всегда верил тому, что ему скажут. Так поверил он и влюбленности Володина в Варвару. Он думал: вот окрутят с Варварой, а там как поедут на инспекторское место, отравят его в дороге ерлами [ерлы – кушанье, которое предложил ему Володин, род кутьи. – В. Р. ], и подменят Володиным: его похоронят как Володина, а Володин будет инспектором. Ловко придумали!

Постепенно Передонов начинает терять тестирование реальности, он переходит из паранойяльной стадии в параноидную:

…Чувства его служили ему еще хуже. И мало-помалу вся действительность заволакивалась перед ним дымкой противных и злых иллюзий.

Начинается галлюцинирование:

Одно странное обстоятельство смутило его. Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределенных очертаний, – маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала под дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась, – серая, безликая, юркая.

<…>

Он взял распечатанную колоду, которая только однажды была в употреблении, и принялся перебирать карты, словно отыскивая в них что-то. Лица у фигур ему не понравились: глазастые такие.

В последнее время за игрою ему все казалось, что карты ухмыляются, как Варвара. Даже какая-нибудь шестерка являла нахальный вид и непристойно вихлялась.

Передонов собрал все карты, какие были, и остриями ножниц проколол глаза фигурам, чтобы они не подсматривали.

<…>

Все хохотали, а Передонов оставался угрюм и молчалив. Ему казалось, что ослепленные фигуры кривляются, ухмыляются и подмигивают ему зияющими дырками в своих глазах.

<…> пиковая дама даже зубами скрипела, очевидно, злобясь на то, что ее ослепили.

Визуальные галлюцинации начинают идти вперемежку со слуховыми:

Смех – тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых звучали в ушах Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, – точно прямо в лицо ему смеялись лукавые девы, чтобы рассмешить-погубить его.

<…>

Порою, меж клубами ладанного дыма, являлась недотыкомка, дымная, синеватая, глазки блестели огоньками, она с легким звяканьем носилась иногда по воздуху, но недолго, а все больше каталась в ногах у прихожан, издевалась над Передоновым и навязчиво мучила.

Экстраективная действительность вконец побеждает Передонова, вся реальность – это уже бредово-галлюцинаторная псевдореальность психотика:

Уже Передонов был весь во власти диких представлений. Призраки заслонили от него мир. Глаза его, безумные, тупые, блуждали, не останавливаясь на предметах, словно ему всегда хотелось заглянуть дальше их, по ту сторону предметного мира…

<…>

Ветка на дереве зашевелилась, съежилась, почернела, закаркала и полетела вдаль. Передонов дрогнул, дико крикнул и побежал домой.

<…>

Дверь в переднюю казалась Передонову особенно подозрительною. Она не затворялась плотно. Щель между ее половинами намекала на что-то, таящееся вне. Не валет ли там подсматривает? Чей-то глаз сверкал, злой и острый.

<…>

Кот следил повсюду за Передоновым широко-зелеными глазами. Иногда он подмигивал, иногда страшно мяукал. Видно было сразу, что он хочет подловить в чем-то Передонова, да только не может и потому злится. Передонов отплевывался от него, но кот не отставал.

<…>

Передонов ворчал:

Напустили темени, а к чему?

<…>

Когда Передоновы возвращались из-под венца, солнце заходило, а небо все было в огне и золоте. Но не нравилось это Передонову. Он бормотал:

– Наляпали золота кусками, аж отваливается. Где это видано, чтобы столько тратить!

Здесь примечателен неопределенно-личный оборот. Когда хотят сказать, что какие-то одушевленные силы действуют тайно и в злонамеренных целях, употребляют неопределенно-личные конструкции. (Ср.: «Ну вот, опять по телевизору ничего хорошего не показывают». «Ну, теперь опять будут душить свободу!») Так и Передонов воспринимает естественные природные явления как вражеские козни какой-то одушевленной дьявольской силы, от которой он уже не может «зачураться», поскольку психотическое в его сознании победило.

На примере Передонова (а этот пример чрезвычайно типичен для клинической практики) мы видим, что клинический подход не помогает нам выявить, что такое подлинный бред. Попробуем подойти к делу с логико-семантической точки зрения.

Мы помним, что в соответствии с принятой нами перформативной гипотезой любая пропозиция превращается в косвенный контекст и поэтому лишается истинностного значения. Я говорю, что это береза. Или в более разговорном ключе: «Говорю же тебе, что это береза». – «А я тебе говорю, что это не береза, а осина». Тогда мы можем пойти еще дальше. Если любой косвенный контекст лишен истинностного значения, то, стало быть, истинностного значения лишены и логические законы и даже самый фундаментальный из них закон тождества (рефлексивности): «А равно А». – «А я говорю тебе, что А не равно А». Возможно, если мы будем в состоянии представить себе мир, в котором А не равно А, то это и будет мир подлинного бреда. Что это может означать, что А не равно А? Стол – это не стол. Дом – это не дом. Моя жена – это не моя жена. Вадим Руднев – это не Вадим Руднев. Я – это не Я.

Мы можем вполне представить себе человека, который говорит: «Я это не я, а кто-то другой». Это называется деперсонализацией. При деперсонализации человек себя чувствует кем-то другим, а не самим собой. Я не Вадим Руднев, а Фридрих Ницше. Но что такое Вадим Руднев, и что такое Фридрих Ницше? Вадим Руднев – это человек, проживший определенную жизнь и написавший определенные книги. Фридрих Ницше – это человек, проживший совсем другую жизнь и написавший совсем другие книги. Есть ли что-то общее между Вадимом Рудневым и Фридрихом Ницше, какое-то основание для их отождествления? Есть. Они оба философы. Но я, Вадим Руднев, могу сказать: «Я не философ Вадим Руднев, а философ Фридрих Ницше, но философ – это не философ». Тогда у нас остается по крайней мере еще одно основание для их отождествления, которое состоит в том, что и Вадим Руднев, и Фридрих Ницше – люди. Но я могу пойти еще дальше и сказать: «Я не Вадим Руднев, я Фридрих Ницше, но Фридрих Ницше – не человек, а дерево. Я – дерево Фридрих Ницше».

Все эти рассуждения напоминают по меньшей мере три философских концепции. Две из них мы затрагивали выше. Первая, построенная на реконструкциях А. Ф. Лосева, состоит в том, что в мифологическом мире первобытного человека все равно всему. А идея, в соответствии с которой психотическое бредовое мышление регрессирует к первобытному мифологическому мышлению, – это азбука психоанализа. В этом смысле Я может быть кем угодно. Как в ирландском стихотворении:

вихрь в далеком море Я

волны бьются в берег Я

гром прибоя это Я

бык утеса это Я

капля росная это Я

я прекрасный это Я

вепрь могучий это Я

он в заливе это Я

озеро в долине это Я

слово бога это Я

пламя песни это Я

возглавляю войско Я

бог главы горящей Я[67].

Или как в стихотворении современного поэта-концептуалиста Владимира Друка:

иванов – я

петров – я

сидоров – я

так точно – тоже я

к сожалению – я

видимо – я

видимо-невидимо – я

патефонов – я

мегафонов – я

стереомагнитофонов – я

цветотелевизоров – я

<…>

там, где не вы – я

там, где не я – я

песня последняя

песня бескрайняя

я – як-истребитель

я – член профосоюза

и мною гордится страна

<…>

и везувий – я

и вергилий – я

и василий – я[68].

(Не будем забывать, кстати, что все это продолжение разговора о диссоциированных субличностях.) Можно ли представить себе, что я чувствую себя всем на свете? Можно ли представить себе, что я чувствую себя круглым квадратом? Чувствовать себя можно всем, чем угодно.

Вторая концепция довольно близка к первой. Это концепция бессознательного как бесконечных множеств Игнасио Матте Бланко, в соответствии с которой на уровне бессознательного, так же как и в мифологическом мышлении, все равно всему. А поскольку тот факт, что у психотика на место сознательного становится бессознательное, тоже азбука психоанализа, то эта идея тоже работает.

Третий подход – наиболее утонченный. Он принадлежит основателю семантики возможных миров Лейбницу. Мы изложим его подход так, как его интерпретирует Жиль Делёз в своих «Лекциях о Лейбнице»:

Лейбниц исходит из того, что всякая истинная пропозиция является аналитической, т. е. подобной «А равно А». Он называет это «принципом достаточного основания». Принцип достаточного основания может выражаться так: что бы ни происходило с субъектом, какими бы ни были детерминации пространства и времени, отношения события, необходимо, чтобы то, что происходит, то есть то, что мы говорим о нем как истину, необходимо, чтобы все, что говорится о субъекте, содержалось в понятии субъекта. <…>

Возьмем примеры самого Лейбница: «ЦЕЗАРЬ ПЕРЕШЕЛ РУБИКОН». Это пропозиция. Она истинная, или же у нас есть серьезные основания предполагать что она истинная. Другая пропозиция: «АДАМ СОГРЕШИЛ». Вот в высшей степени истинная пропозиция. Что вы тем самым имеете в виду? Вы видите, что все эти пропозиции, избранные Лейбницем в качестве основополагающих примеров, суть пропозиции событийные, и он задает себе нелегкую работу. Лейбниц собирается сказать нам следующее: поскольку эта пропозиция истинная, то необходимо – хотите вы этого или нет, – чтобы предикат «перейти Рубикон», если пропозиция истинная (а она ведь истинная! ), чтобы этот предикат содержался в понятии Цезаря. Не в самом Цезаре, а в понятии Цезаря. Понятие субъекта содержит все, что с субъектом происходит, т. е. все, что говорится о субъекте как истинное. «Адам согрешил» в некий момент принадлежит к понятию Адама. «Перейти Рубикон» принадлежит к понятию Цезаря. <…> Если вы сказали, в соответствии с принципом достаточного основания, что то, что происходит с каким-то субъектом, и то, что касается его лично, – стало быть, то, что вы атрибутируете ему как истинное: «иметь голубые глаза», «переходить Рубикон и т. д. – принадлежит к понятию субъекта и вы не можете остановиться, необходимо сказать, что этот субъект содержит весь мир. <…> Лейбниц выражается в такой форме: понятие субъекта выражает тотальность мира. Его собственное «перейти Рубикон» растягивается до бесконечности назад и вперед из-за двойной игры причин и следствий. Но тогда – пора поговорить о нас. Независимо от того, что с нами происходит, и от важности того, что с нами происходит, необходимо сказать, что в каждом понятии субъекта содержится или выражается тотальность мира. То есть каждый из вас, да и я – все выражают тотальность мира. Совсем как Цезарь. Ни больше ни меньше. Это усложняется. Почему? Большая опасность, если каждое индивидуальное понятие, если каждое понятие субъекта выражает тотальность мира, то это значит, что существует лишь один субъект, субъект универсальный, а вы, я, Цезарь – всего лишь видимости этого универсального субъекта. Можно было бы сказать: вот, существует один-единственный субъект, который выражает мир.

<…> Всякая индивидуальная субстанция подобна всему миру и подобна зеркалу Бога или всей вселенной, какую каждая индивидуальная субстанция выражает на свой лад: это немного напоминает то, что один и тот же город по-разному предстает в зависимости от разного положения того, кто на него смотрит. Итак, вселенная некоторым образом приумножается столько раз, сколько существует субстанций, а слава Бога точно так же приумножается через столько же различных представлений о его [нрзб.]».

<…> Итак, Лейбниц создает странный логический концепт несовозможности. На уровне возможности некой вещи недостаточно, чтобы она была только возможной, чтобы существовать; еще необходимо знать, с чем она совозможна. Если Адам-негрешник и возможен сам по себе, то он несовозможен с существующим миром. Адам мог бы и не грешить, да-да, но лишь при условии существования другого мира. <…> Адам-негрешник – часть другого мира. Адам-негрешник мог бы быть возможным, но этот мир не был выбран. Адам [очевидно, Адам-негрешник. – В. Р. ] несовозможен с существующим миром. Он совозможен только с другми возможными мирами, которые не пробились к существованию [69].

Если рассматривать Лейбница в интерпретации Делёза, то получается, что если одна пропозиция содержит в себе весь мир и все другие пропозиции тоже содержат в себе весь мир, то пропозиции «Адам согрешил» и «Цезарь перешел Рубикон» друг от друга почти ничем не отличаются – они обе отражают тотальность мира. Если брать множество возможных миров, в одном из которых Адам не согрешил, а Цезарь не перешел Рубикон, то можно сказать, что в этой сверхтотальности Цезарь согрешил, а Адам перешел Рубикон, и это будет одно и то же.

Мультиверсный подход в современной квантовой физике идет еще дальше. В нем все возможные миры являются действительными. В современной философии примерно такой же точки зрения придерживается Дэвид Льюис.

Что же в свете сказанного означает пропозиция «Я говорю, что А не равно А»? Оба мира действительны: и тот, в котором А равно А, и тот, в котором А не равно А (Хинтикка такой мир называл невозможным возможным миром). Первый мир, где А равно А, мы можем назвать миром согласованного бреда, а второй мир, где А не равно А, миром подлинного бреда. Надо сказать, что и сам Делёз говорит о безумности и галлюцинаторности взглядов Лейбница, но говорит об этом не без восхищения. Представить себе, как можно жить в мире подлинного бреда, где А не равно А, очень трудно. Ведь если А не равно А и Б не равно Б, то при этом может быть, что А равно Б (например, что Вадим Руднев – это Фридрих Ницше). Но, похоже, это и есть мир подлинного бреда в логическом смысле. А в этическом? Или, лучше сказать, в экзистенциальном?

Мир подлинного бреда – это мир, несовозможный самому себе. (Или это, скорее, множество невозможных миров, несовозможных друг другу.) Бог смотрит на созданный им мир (созданный, конечно, в подлинном бреду) сверху и видит сразу все возможности и несовозможности. Это характерный взгляд сверху, который Людвиг Бинсвангер назвал экстравагантным:

Экстравагантность шизоидной и шизофренической личности… коренится в чрезмерных высотах решения, которые превосходят ширину опыта. <…> их манера «заходить слишком далеко» <…> Они влезают на одну определенную ступеньку «приставной лестницы человеческих проблем» и остаются там [70].

Что такое мир по Лейбницу, где события, совозможны друг другу и каждый индивид отражает всю тотальность мира? Дядя Вася смотрит телевизор – классический пример согласованного бреда. Но если дядя Вася смотрит сразу все каналы, то мы можем сказать, что у него подлинный бред. Однако по Лейбницу один канал и содержит в себе все каналы, всю тотальность телевидения. Тогда похоже, что согласованный бред – это фикция, то представление, в соответствии с которым мир состоит из вещей и событий. На самом деле мир согласованного бреда состоит не из вещей и событий, а из слов и предложений. Нет никаких событий. Адам согрешил, Цезарь перешел Рубикон – это предложения, совозможные миру согласованного бреда. Но за ними ничего не стоит. Никаких событий.

Безумный Бог создал не мир, он написал школьное сочинение на тему сотворения мира, которое Он выдал за сотворенный мир. В этом сочинении, где полно грамматических ошибок и слишком мало смысла, все существует сразу: Адам согрешил и или Адам не согрешил, Адам перешел Рубикон и или Адам не перешел Рубикон. Здесь господствует дизъюнктивный синтез. Человек, который думает, что он выбрал один телевизионный канал, на самом деле смотрит сразу все каналы, на которых показывают одно и то же. Разница между согласованным бредом дяди Васи и подлинным бредом Борхеса состоит в том, что Борхес понимает, что он смотрит все каналы сразу, и они представляются ему одной тотальностью множества несовозможных каналов. На одном канале пляшущие человечки исполняют танец живота. На другом Штирлиц дрючит Мюллера на плохом немецком языке. На третьем (это канал «Культура») Артуро Тосканини, невероятно фальшивя, исполняет Двенадцатую симфонию Бетховена.

Почему нам кажется, что согласованный бред – это фикция? Во многом потому же, почему фикцией является «художественный реализм». Иван Иванович вошел в комнату и подумал: «Хорошо бы сейчас выпить водки». Это предложение лишь кажется реалистическим. На самом деле это мультиверсный бред, потому что мы не можем (с точки зрения согласованного бреда) знать, что подумал Иван Иванович. Художественный реализм, как его понимало советское литературоведение, – это просто наиболее утонченная разновидность мистического реализма.

Но есть предложения, которые кажутся вполне реалистическими. «Я вижу, как моя жена входит в комнату». Если мы докажем, что это предложение выражает мистический опыт, то мы совершим революцию в философии. Я вижу, как моя жена входит в комнату. Я это я (Вадим Руднев). Моя жена – это моя жена (Татьяна Михайлова). Комната – это комната, где я нахожусь, когда моя жена в нее входит. Я могу видеть, как она входит, я ведь не Борхес. Но дело в том, что это предложение как пропозиция, относящаяся к согласованному бреду художественного реализма, ничего не говорит, она совершенно бессмысленна. Миллионы людей могут сказать: «Я вижу, как моя жена входит в комнату», но это совершенно бессмысленная фраза. Для того, чтобы она стала осмысленной, надо подключить мультиверсную идеологию. И тогда ни один экземпляр этой пропозиции не будет подобен другому.

Делёз доказывал, что мир существует на пересечении различий и повторений[71], т. е. на пересечении согласованного и подлинного бреда. Но согласованный бред – это фикция, потому что повторения невозможны. Вспомним, что по Лакану всякое означающее отсылает не к означаемому, а к другим означающим.

Я вижу, как моя жена входит в комнату.

Я вижу, как моя жена входит в комнату в красном платье.

Я вижу как моя жена входит в комнату с автоматом Калашникова в руках.

Я вижу, как моя жена входит в комнату, но я не узнаю ее.

Я вижу, как моя жена входит в комнату, но в этот момент я умираю.

У меня столько жен, сколько раз они входят в комнату. Если я не замечаю этого, мне пора сменить обстановку. Сумасшедший повторяет: «Моя жена входит в комнату. Моя жена входит в комнату. Моя жена входит в комнату