Наслаждаясь так называемым «замороженным»: Мистер Бернс, Сатана и счастье

Дэниел Барвик

Какой истинный фанат «Симпсонов» хоть раз не потирал ладони и с придыханием не произносил: «Превосходно…»? Типичное для Монти Бернса выражение радости знакомо всем, кто смотрит «Симпсонов», и для любителей шоу это знак того, что в мире все в порядке. Но, несмотря на частое произнесение Бернсом этого словечка, немногое в этом мире радует его. Он несчастлив, хотя ни одно из хорошо знакомых качеств его персонажа не является причиной безрадостности Бернса. Она не вызвана его возрастом, немощностью, многочисленными болезнями, убийством тысяч животных (ради охоты или пополнения гардероба), дурным обращением с подчиненными или неприязнью горожан в целом и женщин в частности. Скорее его безрадостность связана с особым взглядом Бернса на мир, ослабляющим его эмоционально. Подобное отношение к жизни свойственно многим людям. На примере Бернса мы можем научиться, как не следует жить, однако это эссе-предостережение посвящено не доброте или алчности, не богатству или власти. Оно о том, что наслаждение вкусом мороженого может доставлять счастье.

Если мистер Бернс несчастен, то почему? У него есть свой Ксанаду[246](кто бы отказался от собственного райского уголка, охраняемого псами от девочек-скаутов и прочих незваных гостей?), атомная электростанция, где он царь и бог, «роллс-ройс» с шофером, подконтрольное местное отделение республиканской партии, роскошный гардероб из редчайших материалов, помощник, который в нем души не чает, и шестнадцать призовых гончих. Монти владеет несколькими компаниями (Burns Construction Company и Burns Slant-Drilling Company ), основатель и хозяин завода по производству «Патентованного животного раствора малышки Лизы», изобретатель «тотальной сети Бернса». Ему принадлежит «экскалибур» короля Артура, единственное фото обнаженного Марка Твена и раритетный первый проект конституции, в котором есть слово «сосунки». Он даже воссоединился со своим любимым плюшевым медвежонком Бобо. Так в чем же проблема?

Есть три проблемы, мешающие мистеру Бернсу достичь счастья. Я сосредоточусь на третьей, однако первые две также следует упомянуть, поскольку они необходимы для понимания его психики. Во-первых, он окружен излишествами. Все связанное с Бернсом слишком велико: его дом, состояние, власть (и злоупотребление ею), честолюбие, даже его робот Ричард Симмонс. Как богатейший житель Спрингфилда, он может свободно наслаждаться собственной алчностью, как радостно признается сам мистер Бернс. Хотя существует популярная философская традиция, осуждающая подобное излишество и призывающая к умеренности, зритель без всякой философской подготовки поймет, что излишества Бернса не приносят ему счастья. Будучи окружен людьми, он остается одинок. Имея кучу денег, он жаждет еще большую.

Во-вторых, поскольку Бернс все воспринимает абстрактно, как символ чего-то другого, то он придает окружающему излишнее значение, вместо того чтобы наслаждаться вещами как таковыми. В эпизоде Team Homer [140] бесполезный трофей, выигранный в боулинге, оказывается для него важнее приятного, хотя и непродолжительного единения веселых друзей, наслаждающихся командной игрой и пивом Duff . Так завладение призом оказывается единственным его достижением. Проблемность такого подхода состоит в том, что, когда все имеет значение, ничто не успевает стать по-настоящему важным. Бернс во всем усматривает символический образ и особую символическую значимость. Таким образом, все становится примерно одинаково значимым и в итоге надоедает ему.

Это весьма распространенная проблема. Все мы, в той или иной степени, придаем неоправданно большое значение разным событиям своей жизни. Осознание того, сколь мелки бывают вещи, способные нас разозлить или обрадовать, часто поражает. Не менее поразительно то, что мы порой безразличны к чему-то подлинно важному. Однако описанные проблемы миллионера паразитируют на третьей, наиболее фундаментальной проблеме. Ее суть в том, что Бернс воспринимает все слишком символически, в результате та вещь, которой придается символический смысл, перестает существовать или, по крайней мере, доставлять удовольствие. К сожалению, мистеру Бернсу для счастья необходима именно сама вещь. Позвольте мне объяснить.

Сцена первая: Ад[247]

Отвергнутый и высмеянный женщиной, Сатана устроил совещание с главными искусителями ада. «Что делается для ускорения дегуманизации человека?» — спросил он у собравшихся чинов и сил тьмы.

Один за другим они начали докладывать. Грозные министры зависти, гордости и алчности рассказали о блестящих успехах. Главы комитетов по вопросам похоти и праздности зачитали подробные отчеты. Правоведы распространялись о лазейках в законах. Но Сатана был недоволен. Даже превосходный доклад военного министра не смог его удовлетворить. Он с трудом выслушал длинный трактат о распространении ядерного оружия и вертел в руках карандаши, пока речь шла о философии партизанской войны.

Наконец терпение Сатаны иссякло. Он в ярости разметал со стола бумаги и вскочил на ноги. «Очковтиратели! — взревел он. — Долго мне еще слушать идиотов, пытающихся скрыть свою некомпетентность за цветистыми фразами? Кто скажет хоть что-нибудь новое? Неужели мы остаток вечности обречены только надеяться, как надеялись последнюю тысячу лет?»

И тут поднялся самый младший искуситель. «С вашего позволения, мой господин, — сказал он, — я представлю свою программу». Когда Сатана вновь сел, демон начал рассказывать о проекте создания межведомственного комитета по десубстантизации. Он утверждал, что дегуманизация человека продвигается столь медленно потому, что инфернальная стратегия не смогла лишить человечество его главного оплота. Сосредоточившись на преступлениях против Бога и ближних, она не подорвала его связь с предметным миром. Вещи, заявил искуситель, предлагающие уникальные наслаждения и не перестающие удивлять, постоянно подкрепляют то, что ад изо всех сил старается уничтожить. Пока человек имеет дело с реальными субстанциями, он сам будет крепок. Следовательно, необходима программа по лишению человека вещей.

Сатана явно заинтересовался. «Но как мы будем действовать? — вопросил он. — В современном обществе изобилия у человека больше „вещей“, чем когда либо. Неужели ты считаешь, что при таком богатстве, одержимый материализмом человек не заметит столь очевидный и столь эксцентричный план?» «Не совсем так, мой господин, — сказал искуситель. — Я не считаю нужным отбирать у него что-либо физически. Вместо этого мы будем подстрекать его к умственному отдалению от реальности. Я предлагаю использовать систематическую подмену реальных вещей и существ абстракциями и схемами, аллегориями и метафорами. Человека следует учить воспринимать вещи как символы и использовать не ради их самих, а ради эффекта. Но самое главное, дверь, ведущая к радости, должна быть плотно закрыта».

«Осуществить это не так трудно, как кажется, — продолжал искуситель. — Люди так убеждены в собственном материализме, что поверят во что угодно, прежде чем заподозрят нас в желании утопить их в болоте символических смыслов. Однако я решил подстраховаться и взял на себя смелость подготовить армию телеевангелистов, которые продолжат обличать людской материализм. Человечество будет так поглощено восхитительным чувством собственной порочности, что не заметит тот день, когда мы наконец лишим его связи с реальностью».

При этих словах Сатана улыбнулся, откинулся на спинку трона и скрестил руки. «Превосходно… — сказал он. — Приступайте к делу».

Я мог бы уже закончить свое эссе, потому что мы находим прямое подтверждение моей гипотезы (или, по меньшей мере, очень правдоподобный намек) в эпизоде Rosebud [85], где мы видим следующий заголовок в газете Springfield Shopper .

СЕГОДНЯ У БЕРНСА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

ОН БЛАГОДАРИТ САТАНУ ЗА ДОЛГУЮ ЖИЗНЬ

И все же…

Сцена вторая: Боулинг

Бернс (входя): Взгляните на них, Смитерс. Наслаждаются своим мотовством.

Смитерс (театрально): У меня есть для этого гораздо более крепкое слово, сэр, — растрата. Симпсон!

(Гомер замечает их и отбрасывает шар; кто-то кричит.)

Бернс (угрожающе): Послушайте… Я хочу вступить в вашу команду.

Гомер: Во что вы хотите вступить?

Смитерс: Что вы хотите сделать с его командой?

Бернс: У меня произошла неожиданная перемена настроения. Глядя на этих славных молодых спортсменов, наслаждающихся унижением поверженных врагов… м-м-м, я почувствовал такой прилив сил, какого не ощущал с момента, когда последний раз… э-э-э… пускал кровь.

(Позже, после победы в чемпионате.)

Гомер: Ух-ты! Мы победили!

(Гомер, Апу и Мо танцуют, а прыщавый паренек распаковывает трофей. Гомер берет его, но Бернс вырывает трофей у него из рук.)

Бернс: Вы хотели сказать, я победил.

Апу: Но мы же были одной командой, сэр.

Бернс: Ах, боюсь, у меня произошла характерная перемена настроения. Видите ли, команда дает по-настоящему развитому человеку возможность прославиться. Теперь я должен избавиться от своих партнеров по команде, как должен избавиться от лишнего веса, вялых мускулов и жировых складок боксер, прежде чем биться за титул. Пока! (Уходит.) (Team Homer [140]).

Во-первых, Бернс не рассматривает вступление в команду просто как возможность отдохнуть с «приятелями» и попить пива. Об этом он вообще не задумывается, а видит лишь «славных молодых спортсменов, наслаждающихся унижением поверженных врагов». Выиграв трофей, Гомер, Апу и Мо танцуют, радуясь счастливому моменту, но Бернс не наслаждается этим моментом. Ему не свойственны «непосредственность» или «жажда жизни» Гомера[248]. Он думает не о победе, а об отношениях с партнерами, и избавляется от них. То, что Бернс называет своей «характерной переменой настроения», на самом деле таковой не является. Он ведет себя как всегда, рассматривая каждое событие, человека или вещь как символ чего-то другого. Примеров тому в разных эпизодах «Симпсонов» множество.

О том, что для него значит сын:

Что ж, сын, счастлив встретиться с тобой. Приятно знать, что… для меня есть еще одна почка (Burns, Baby Burns [157]).

О своем сходстве с героем холокоста Оскаром Шиндлером:

Шиндлер и я похожи как две капли воды. Мы оба владельцы заводов, оба делали снаряды для нацистов, но мои-то взрывались, черт возьми! (A Star is Burns [121]).

О своем имидже:

Смитерс: Сэр, боюсь, у вас плохой имидж. Если верить результатам маркетингового исследования, люди считают вас кем-то вроде великана-людоеда.

Бернс: Я должен бить их дубиной и хрустеть их костями! (Two Cars in Every Garage and Three Eyes on Every Fish [17]).

О солнце:

Нет, пока мой злейший враг дает нашим клиентам бесплатный свет, тепло и энергию. Я называю этого врага… солнце (Who Shot Mr. Burns? [Part One] [128]).

О наших пернатых и четвероногих друзьях:

Наш продукт называется «Патентованный животный раствор малышки Лизы». Это богатый протеинами корм для скота, изоляционный материал для дешевого жилья, мощная взрывчатка и превосходный хладагент для двигателей. А главное, он производится из полностью переработанных животных (The Old Man and the Lisa [174]).

О произведениях искусства:

Давайте просто возьмем их. Мы все будем богаты, богаты, как нацисты! (The Curse of the Flying Hellfish [150]).

Говорит ли мой тезис лишь о том, что мистер Бернс перестал в душе быть ребенком? Возможно. Но если мы задумаемся над тем, каким видят мир дети, то обнаружим, что им тоже нередко свойствен символизм или, по крайней мере, репрезентационизм. Когда ребенок играет, например, в солдатики, то представляет себе настоящих солдат и важное сражение. Когда девочка играет с куклами, то представляет, что она или ее куклы играют некую важную социальную роль, намного более важную, чем сама игра.

Поэтому дело не в том, что мистер Бернс уже не ребенок или не ведет себя как ребенок. На самом деле именно укоренившаяся привычка к символическому толкованию не позволяет ему обрести счастье. Почему? Существует популярная концепция счастья, согласно которой оно состоит из двух компонентов. Первый компонент (который мы не будем обсуждать) — это определенные эмоции, сопровождающие некое явно благоприятное обстоятельство. Второй компонент связан с характером человека. Чтобы быть счастливым, необходимо любить или получать удовлетворение от тех составляющих образа жизни и обстоятельств, которые кажутся человеку важными и неотъемлемыми от его индивидуальности[249].

Но мы, конечно, знаем, что мистер Бернс хотел бы видеть свою жизнь существенно иной. Он находится в постоянном поиске лучшей доли, примеряя на себя жизнь спортсмена, губернатора, невинного ребенка и так далее. Любая идея Бернса о том, как улучшить свою жизнь, предполагает некое превращение, точнее, превращение в определенный тип. Ничто не кажется ему приятным, смешным или желанным, если это не означает или не символизирует нечто другое, нечто большее и более важное.

Почему такой репрезентационизм препятствует счастью? Если мы на время оставим соображение о том, что репрезентационизм Бернса порожден планом Сатаны лишить его человечности, то обнаружим более интересное философское обоснование моего утверждения. Большинству старшекурсников, изучающих философию, известно о разграничении между внутренним и инструментальным благом. Инструментально благие вещи хороши лишь потому, что ведут к другим благим вещам или как-то связаны с ними. Те вещи, к которым они ведут, являются благими также либо инструментально, либо внутренне. (Инструментальное благо еще называют внешним.) Внутренне благие вещи хороши сами по себе. Они хороши не потому, что позволяют достичь некоего результата или ведут к чему-либо благому, приятному или вообще имеют какие-либо последствия, не потому, что ведут к какому-либо благу, а потому, что сами представляют ценность. Они являются благими просто потому, что они таковы, каковы они есть, и других подтверждений их благости не требуется.

Рассмотрим удовольствие. Мы находим, что удовольствие может быть как внутренне, так и инструментально благим. Например, инструментально благое удовольствие, возможно, испытывает мой пес, когда я хвалю его за исполнение команды. Я считаю это инструментальным благом, потому что ощущаемое моим псом удовольствие делает более вероятным повторное исполнение им команды, когда я ее отдам. Однако ощущаемое им удовольствие может также быть внутренне благим, и даже как-то странно задаваться вопросом: «И что же хорошего в удовольствии?» Объяснять суть внутреннего блага удовольствия практически равнозначно объяснению сути удовольствия вообще. Заметьте, что удовольствие, конечно, может быть благим внутренне, но дурным инструментально. Например, допустим, что я решил сделать себе укол героина. Испытываемое мною удовольствие будет благим внутренне, но дурным инструментально, поскольку удовольствие, полученное от употребления этого наркотика, может привести к различным проблемам со здоровьем, психикой, финансами и т. д.

Но вот что интересно: возможно ли существование инструментального блага без внутреннего? Можем ли мы иметь инструментальное благо (то есть нечто такое, что мы признаем благим, памятуя о каком-либо другом благе, которое может стать следствием первого) и при этом считать, что внутреннего блага не существует? Нет, это невозможно. Благо в чем-то подобно чеку, выписываемому человеком с целью оплатить долг. Если Гомер выписывает чек и имеет на счету деньги, чтобы его обеспечить, то чек действительно представляет ценность. Но если Гомер выписывает чек, который имеет ценность лишь в том случае, если чек Барни пополнит счет Гомера, тогда чек Гомера не является бесполезным только при условии наличия денег у Барни. Но что, если у Барни будут деньги лишь при условии, что чек Мо пополнит его счет? Тогда получится, что каждый человек рассчитывает на другого, кто бы, так сказать, замкнул петлю. Разве не очевидно, что ни у кого нет денег? Иначе говоря, если каждый рассчитывает на то, что деньги появятся у другого, то денег нет ни у кого, не правда ли? Подобным образом и инструментальное благо является благом лишь в том случае, если ведет к чему-либо другому, предполагающему благо. Инструментальное благо сомнительно в том смысле, что, например, возможность обмена денег на булочку с повидлом все же не позволяет нам говорить о деньгах как о чем-то внутренне благом, а не как об орудии достижения внутреннего блага. Если бы существовало только инструментальное благо, то деньги являлись бы благими лишь в том случае, если бы на них можно было купить инструментально хорошую булочку с повидлом, которая, в свою очередь, являлась бы хорошей только в том случае, если бы приводила к инструментально благому повышению сахара в крови… и так далее. Цепочка была бы бесконечна, поскольку инструментальное благо всегда является благом лишь в связи с чем-то, что порождается, или чем-то, что как-то связано с другой вещью. В результате происходит бесконечный поиск первоисточника, не дающий понять, имеет ли благо какое-либо основание и есть ли почва под утверждением о том, что, например, деньги — это благо. Так и в мире мистера Бернса, где все является образом чего-то другого, где все лишь символизирует нечто другое и приобретает смысл только в свете чего-либо другого, ничто, кажется, не имеет значения. Здесь все нереально и не имеет подлинной силы, поскольку все рассматривается только в связи с чем-то иным. Если, например, приз за первое место в боулинг-турнире является таковым только благодаря его связи с эффектной победой, то появляется проблема, сходная с противопоставлением внутреннего и инструментального блага.

Вы наверняка заметили, что если все приобретает смысл лишь в связи с чем-то другим, как это происходит в мире мистера Бернса, то эффектная победа, подкрепляющая акт завоевания трофея, сама должна быть чем-то подкреплена, и все эти «подпорки» необходимы для того, чтобы акт имел реальное значение. Избавиться от них можно, лишь добравшись до чего-то, имеющего внутреннее значение и являющегося в известном смысле простым и основополагающим, а не символическим или репрезентативным. Ничто в мире Бернса не может иметь значения, и мы вправе сделать вывод, что по причине отсутствия значимых вещей Бернс быть счастливым неспособен. Одним из признаков несчастливой жизни является бесцельность, а счастливой — целенаправленность.

Есть еще одна проблема, связанная с тем, как мистер Бернс пытается обрести счастье. Бернс способен наслаждаться вещью лишь в том случае, если она символизирует что-либо, и символизируемое этой вещью часто находится в прошлом или будущем. Из-за такого репрезентационизма мистер Бернс в своих поисках способа достижения счастья не замечает ценности конкретного момента. Способ, который он предпочитает, состоит в том, чтобы оценивать не сами имеющиеся в данный момент объекты, а то счастье, которое они должны обеспечить. Но данный способ никогда не приносил счастья. Одна восточная пословица гласит: «Нет пути к счастью. Путь — это и есть счастье». Репрезентационизм Бернса, вошедший в привычку, должен был по идее принести ему счастье. Это есть проявление веры мистера Бернса в то, что к счастью нужно сознательно стремиться. Однако люди, которые счастливы (причем не мимолетно), не ищут счастья или пути к нему. Они не стали счастливыми в результате цепочки неких сознательных поступков. Это объясняется тем, что в традиционном смысле счастье — это не эмоциональное последствие, а, скорее, особое расположение духа.

Каковы надежды Бернса на обретение счастья? Логически никакого препятствия, мешающего старику Монти обрести его, нет. В самом деле, в различных эпизодах он, пусть недолго, но чувствует себя счастливым, на что намекает и название данного эссе. Когда на местном празднике мистер Бернс пробует мороженое и говорит мистеру Смитерсу: «Мне действительно нравится это так называемое „замороженное“», мы видим в Бернсе зерно счастья, видим, как он наслаждается чем-то как таковым, а именно — приятным на вкус холодным мороженым (Bartʼs Inner Child [88]). Здесь мистер Бернс предстает в своем лучшем виде (хотя и не самом забавном). На какое-то время он перестает быть подлым. В этот момент он проявляет свое незнание простых радостей «синих воротничков». Данная сцена важна, так как она свидетельствует о способности Бернса получать удовольствие от обычных вещей, не впадая в символизм и репрезентационизм. Таким образом, мистер Бернс действительно может испытывать счастье.

Но это не откровение. Очень немногие люди (даже несчастные) не переживают счастливых моментов, пусть даже это такие моменты, когда они забывают быть самими собой, подобно мистеру Бернсу. Он на мгновение забыл о своей привычке придавать всему символический смысл, но значит ли это, что он может быть счастлив продолжительное время? Может ли он превратиться из того, кто не усматривает в жизни реального смысла, в человека, способного испытывать подлинное удовольствие и наслаждаться так называемым «замороженным» постоянно? Маловероятно, конечно. Хотя истории, подобные «Рождественской песне» Диккенса, склоняют нас к мысли о том, что озлобленные пожилые люди способны перемениться, в действительности 104-летний старик[250], пропитанный злобой, ненавистью, печалью, гневом, алчностью и жаждой власти, имеющий дурную привычку отвергать непосредственную ценность переживаний, едва ли станет другим (даже если ему позволят продюсеры).

14.