Мы хотим вырваться из выдуманного мира! 14 страница

Начать этот процесс следует с исследования того, что признать факт не догмой, а формой, которая может переворачивать (а может и адекватно отображать – исследователю предстоит еще в этом разобраться) некоторое содержание. Далее следует исследовать, какое именно содержание скрыто за данной формой. Для этого необходимо понять, что кажущееся содержание (баба танцует плохо, медведь – хорошо) может быть ложно. Ложно оно или нет, можно понять только при условии системного историко-логического подхода, который покажет границы той системы, в рамках которой единственно и существуют данные превращенные формы и «наведенное» содержание.

Так, вне системы «базар» артист, снявший медвежью шкуру, конечно же, умеет плясать лучше медведя, а избавившийся от тряпок зверь мечтает побегать в лесу, а не мучиться, изображая танец. Точно так же рабочая сила не была товаром, не продавалась и не порождала превращенной формы заработной платы в условиях не-капиталистической экономики.

Поэтому, введя понятие качественных (исторических и теоретических) границ системы, ее системного качества, мы, выводя некоторый феномен за границы той системы, в которой он имеет исключительно превращенную форму, можем показать, как данный феномен «снимает» с себя тот «морок», который «наводит» на него создающая превращенные формы система. При этом, правда, следует иметь в виду, что выходя за рамки данной системы мы попадем в рамки другой системы, где, скорее всего, так же будут царить превращенные формы и мы вместо одного морока получим другой. Впрочем, сравнение этих мороков может показать, что это именно превращенные формы и ни что иное.

Доказательством же того, что исследователь показал именно превращенность форм, раскрыл действительное содержание, которое скрыто за наведенным содержанием, может быть только общественная практика, которая снимает мороки, революционизируя действительность и очищая ее от превращенных форм.

Здесь, однако, следует еще раз вернуться к сделанной выше в примечании оговорке: даже в мире отчуждения далеко не все эмпирически данные феномены есть формы и далеко не все формы являются превращенными. Почему, как и когда возникают превращенные формы?

Самое интересное, что в известных мне работах по диалектической логике этот вопрос не рассматривается специально. В этой связи могу предложить лишь некоторую гипотезу ответа на этот вопрос.

В самом общем виде причиной возникновения превращенных форм являются отношения отчуждения, которые делают мир объективных общественных отношений неподвластным индивиду, «закрытым» для него, господствующим над ним. В результате субъект в этой системе оказывается в конечном итоге марионеткой неких внешних, над ним стоящих и ему не понятных общественных сил (только включенный в практику социального творчества, «плывущий против течения» субъект обретает способность познавать эти силы и противостоять им). Господство отчуждения – это необходимое, но не достаточное условие превращенности форм.

Чтобы найти достаточное условие нужно сделать еще один шаг. Диалектическая система и отражающие ее категории, как мы уже отметили, в своем развитии проходит ряд этапов. В самом грубом приближении это этапы становления, развития на собственной основе вплоть до достижения системой зрелости и заката (в «Науке Логики» Гегеля некоторой параллелью им могут быть «Бытие» и «Сущность»; заката у Гегеля нет: в III томе у него появляется субъективный дух). Для первого этапа становления системы характерна адекватность внутри-себя-бытия и наличного бытия (то, что можно с некоторым упрощением назвать содержанием и формой), ибо здесь система отчужденных отношений, возникая в борьбе против «старой», регрессивной системы, является тем общественным образованием, где общественные формы должны давать и дают простор для развития производительных сил, человека (к проблеме возможной не-прогрессивности мутирующей от рождения и потому и в исходном пункте имеющей превращенные формы системы мы еще вернемся). Такое прогрессивное развитие системы невозможно, если формы не адекватны содержанию хотя бы относительно: форма всегда несколько «изменяет» содержание. Более того, задачи прогресса общественная система может решать только при помощи адекватной ее природе активной преобразовательной деятельности общественного субъекта. Человеческое общество устроено так, что новую общественную систему всегда творит некий социальный субъект, делающий это более или менее сознательно, но – главное – в общем и целом адекватно объективным законам становления этой новой системы. Это еще одна причина объективной необходимости хотя бы относительно адекватных содержанию форм проявления общественных связей, в которые включен революционизирующий общественную практику субъект.

При этом, однако, те системы, в которых господствуют отношения отчуждения, с момента своего рождения содержат в себе определенную фетишизацию объективных процессов. Эта фетишизация является, как уже было отмечено, предпосылкой возникновения превратных форм, но не ими как таковыми. Разница здесь в нюансах, но существенных. Фетишизм (наиболее известный пример – товарный фетишизм) характеризует «всего лишь» систему общественных отношений, в которых внешние объективные силы (например, товары) господствуют над человеком. Здесь есть элемент превратности, характерный для всего мира отчуждения в целом: человек, творец истории, в этом мире выступает как марионетка внешних объективных сил. Но сами отношения здесь могут иметь адекватные, а не превратные формы (пример – форма стоимости). И лишь затем «обычные», адекватные отчужденному (от человека как творца истории) содержанию формы начинают превращаться в превратные – искажающие даже это, отчужденное, но действительное содержание и создающие видимость наличия иного, «наведенного» содержания. Так, например, над действительным содержанием специфического для капитализма отношения экономического отчуждения – создания прибавочной стоимости наемным трудом и присвоение ее капиталом – на стадии зрелости этой системы (ее воспроизводства на собственной основе) «надстраиваются превратные формы заработной платы и прибыли, создающие видимость иного содержания – создания трудом зарплаты, а капиталом – прибыли.

На стадии же достижения системой своей зрелости и особенно на стадии заката она начинает активно генерировать именно превращенные формы, которые становятся важнейшим средством самосохранения системы, механизмом торможения прогресса (с момента достижения зрелости прогресс ведет ко скорейшей гибели системы, ее переходу в новое качество). Они канализируют субъектную деятельность в русло «защиты» существующего общественного образования. В этом смысле мы можем сказать, что превращенными являются те формы, которые способствуют самосохранению ставших реакционными отчужденных общественных отношений, создают видимость продолжающейся прогрессивности системы, формируют «наведенное» содержание, указывающее на то, что эта система (объективно! Здесь кажется то, что есть на самом деле) является как бы прогрессивной и тем самым направляют деятельность общественных субъектов (индивидов, социальных и политических сил, их идеологов и даже теоретиков-интеллектуалов) в русло превращенных целей и действий, служащих не скорейшему разрушению системы (т.е. прогрессу), а ее самосохранению (т.е. регрессу). Превращенные формы, тем самым, выступают как своего рода «социальный рефлекс» самосохранения социальной системы, вступившей в стадию зрелости.

При этом, однако, те системы, в которых господствуют отношения отчуждения, с момента своего рождения содержат в себе определенную фетишизацию объективных процессов. Эта фетишизация является, как уже было отмечено, предпосылкой возникновения превратных форм, но не ими как таковыми. Разница здесь в нюансах, но существенных. Фетишизм (наиболее известный пример – товарный фетишизм) характеризует «всего лишь» систему общественных отношений, в которых внешние объективные силы (например, товары) господствуют над человеком. Здесь есть элемент превратности, характерный для всего мира отчуждения в целом: человек, творец истории, в этом мире выступает как марионетка внешних объективных сил. Но сами отношения здесь могут иметь адекватные, а не превратные формы (пример – форма стоимости). И лишь затем «обычные», адекватные отчужденному (от человека как творца истории) содержанию формы начинают превращаться в превратные – искажающие даже это, отчужденное, но действительное содержание и создающие видимость наличия иного, «наведенного» содержания. Так, например, над действительным содержанием специфического для капитализма отношения экономического отчуждения – создания прибавочной стоимости наемным трудом и присвоение ее капиталом – на стадии зрелости этой системы (ее воспроизводства на собственной основе) «надстраиваются превратные формы заработной платы и прибыли, создающие видимость иного содержания – создания трудом зарплаты, а капиталом – прибыли.

В этом описании автор, невольно, представил объективные процессы как некоего димиурга, едва ли не сознательно выбирающего себе те или иные формы. Так мне было проще изложить гипотезу, сделать ее более понятной. В действительности объективная связь форм и содержания является несколько иной: в той мере, в какой общественная система находится на восходящей стадии своего развития, в ней общественные формы способствуют прогрессу производительных сил, человека и т.п. и потому производят формы, адекватные своему содержанию. Адекватность форм, их не-превращенность является важным фактором успешности социального прогресса системы. И, напротив, в той мере, в какой общественные отношения становятся регрессивными (т.е. тормозят рост общественной производительности труда и развитие человеческих качеств или уводят его со «столбовой дороги», отклоняют от оптимальной траектории прогресса, критерием которого, повторю, является мера свободного всестороннего развития личности), они неизбежно вызывают к жизни именно превращенные формы.

Если в первом случае объективный процесс становления системы в силу некоторых обстоятельств породит неадекватные, превращенные общественные формы, то система «собьется с пути», уйдет со «столбовой дороги», мутирует (типичный пример – генезис мутантных форм социализма в СССР, о чем я многократно писал ранее).

Во втором случае, на этапе заката, действует обратная связь: в той мере, в какой система под воздействием прогрессивных общественных сил будет развиваться по оптимальной траектории, то есть идти прямо и непосредственно к новому обществу, ища путь скорейшего и наименее болезненного самотрансформирования в новое качество, в этой мере и на стадии заката для нее будет характерно наименьшее развитие превращенных форм. Если же она будет в силу своей объективной внутренней логики и при помощи консервативных общественных сил стремиться к самосохранению, то она будет генерировать все более и более сложные и масштабные превращенные формы, выступающие своего рода самозащитой умирающей системы. Превращенные формы, тем самым, выступают в качестве одного из важных механизмов, помогающих камуфлировать процесс ее заката, противостоять субъектной деятельности по разрушению старой системы, гасящих ее и, напротив, интенсифицирующих субъектную деятельность по самосохранению старой системы.

Как именно действует этот «рефлекс» самосохранения социальной системы, как здесь сопрягаются объективное и субъективное начала – интереснейший вопрос, который пока останется без ответа.

Превращенные формы, развиваясь преимущественно в период, когда система обретает зрелость и начинает воспроизводиться на собственной основе, а так же, особенно бурно, в период заката, обретают тем самым относительно независимые от содержания, внутренних законов генезиса и развития, механизмы своего функционирования и взаимодействия. Эти относительно самостоятельные превращенные формы устойчиво воспроизводятся, функционируют по «правилам», отличным от механизмов содержания (типичный пример – механизмы формирования и движение средней прибыли в отличие от закона прибавочной стоимости). Эти отличные от законов, характеризующих сущность системы, механизмы воспроизводства превращенных форм еще более закрепляют относительную самостоятельность последних.

Здесь на первый план выходит проблема соотношения и взаимосвязи законов жизнедеятельности мира содержания и адекватных ему форм с миром превратных форм и «наведенных» ими содержаний. Готового решения этой проблемы у автора сейчас нет, но есть текст по проблемам «Капитала», в котором я показал основные закономерности превращения содержательных законов товарного производства в закономерности мира превращенных форм. О его методологическом обобщении пока говорить рано.

Формирование этих механизмов происходит по мере превращения общественных форм в тормоз развития производительных сил и человека. Достигнув стадии зрелости, устойчивого воспроизводства на собственной, адекватной ей основе («Основание» в Логике Гегеля) система общественных отношений генерирует определенные формы этого воспроизводства. Подчиняясь логике дальнейшего прогресса эти формы должны далее начать разрушать свое содержание, генерируя элементы новой системы. Эту объективную логику дальнейшего развития системы по пути ее самотрансформации в новую и реализуют те общественные силы, которые заинтересованы в снятии данной системы.

Так, в условиях капитализма наемные работники как субъект снятия капитала объективно заинтересованы в том, чтобы начать изменять отношения эксплуатации, трансформировать отношения извлечения прибавочной стоимости и подчинения труда капиталу с тем, чтобы в перспективе снять их, заменив отношениями присвоения прибавочного труда обществом и свободным трудом. Эту траекторию и начали реализовывать парижские коммунары революционным путем, европейские социал-демократы – реформистским, эволюционным. Но даже если взять пример последних, то они, не случайно используя в первый период своей активности (ХХ век) марксизм, действовали в соответствие с логикой внутренних, содержательных законов капитализма, а не его превращенных форм. Они начали практику частичного перераспределения прибавочной стоимости в пользу наемных работников (прогрессивный подоходный налог и т.п.), смягчения формального и реального подчинения труда капиталу (участие работников в управлении, регулирование условий труда и т.п.), противодействия закону абсолютного и относительного обнищания наемных работников (социальное обеспечение, регулирование минимальной заработной платы, пособия по безработице и общественные работы…).

В противоположность этой логике, объективный интерес самосохранения капиталистической системы, меж- и внутри отраслевая конкуренция капиталов, их стремление к максимизации прибыли вели к формированию механизмов выравнивания нормы прибыли и формирования цены производства, развитию торгового и ссудного капитала, акционерных и иных форм, способствующих дальнейшему саморазвитию капитала… Так капитал, как сила заинтересованная в самосохранении «старой» системы, стал объективно генерировать все более и более сложные превращенные формы и механизмы их воспроизводства. Поскольку они возникали как механизмы самозащиты капитала, механизмы их воспроизводства должны были обеспечивать результаты отличные (в чем-то – противоположные) по своей направленности (здесь речь идет только о векторе эволюции капитализма) тем, что генерируют сущностные процессы.

Если последние должны были способствовать и способствовали ограничению присвоения прибавочной стоимости и подчинения труда, «подрывали» свои же собственные основы, то первые опять же объективно были направлены в противоположную сущностным процессам сторону – в сторону все более активного присвоения все больших количеств прибавочного труда, все более сложного и разностороннего подчинения труда.

Именно эту объективную тенденцию самосохранения системы и обеспечивали (и обеспечивают) все более сложные механизмы функционирования превращенных форм (замечу, несколько отвлекаясь: именно на решение задачи изучения и развития этих механизмов функционирования превращенных форм неслучайно нацелена и политическая экономия капитала – т.н. «экономикс»).

Поскольку же эти механизмы, как я показал несколько выше, направлены в сторону, противоположную сущностным законам развития (самоотрицания, снятия) капитала, постольку механизмы функционирования превращенных форм не только отрываются от сущностных законов, но и действуют в противоположном направлении, создавая объективную видимость того, что капиталистическая система устроена совсем иначе и функционирует по совсем иным законам, нежели те, что были выведены на содержательном уровне. Что, соответственно, любая деятельность, продиктованная адекватным отображением сущностных законов (например, социал-реформизм или, тем более, социалистическая революционность) неадекватна практически данным механизмам функционирования этой системы, идет вразрез с требованиями и жизни (а она предстает на этом этапе развития системы преимущественно в виде превращенных форм), и науки (той политэкономии капитала, которая адекватно – и в этом смысле научно – отображает действительно существующие механизмы функционирования превращенных форм при помощи позитивных методов)…

…Сказанное выше, однако, – это не более чем некоторые первые наброски, гипотезы, которыми автор рискнул поделиться с читателем для того, чтобы показать, как скорее всего устроен господствующий ныне мир превращенных форм и как диалектика позволяет избавиться от мороков жизни, где «кажется то, что есть на самом деле», а действительное содержание скрыто от субъекта, не владеющего диалектическим медом исследования превращенных форм.

2.4. Альтернативы деконструкции: блеск и нищета постмодернизма[104]

Постмодернизм стал модной методологической установкой в последние десятилетия ХХ века и с той поры остается господствующей парадигмой, отрицающей все и всяческие парадигмы. Мода на постмодернизм породила широкий круг работ, посвященных этой проблеме – от небольших, но очень содержательных брошюр до грандиозных энциклопедий, не содержащих ни одной сноски на источники[105]. Большая часть монографий, посвященных методологическим и мировоззренческим проблемам, а так же проблемам философии культуры, не обходится без постмодернистских аллюзий[106].

При этом само содержание работ, делающих реверансы в сторону постмодернизма и щеголяющих некоторыми его терминами, остается в основном традиционно-позитивистким. Это касается не только работ российских авторов, в большинстве своем отстаю-щих на десятилетие-два от Запада в том, что касается модных тем и «дискурсов», но и работ иных из известных западных постмодернистов нового тысячелетия. Типичный пример – нашумевшие на Западе книги Хардта и Негри «Империя» и «Множество»[107], в которых немало постмодернистских аллюзий, но основное содержание при всей его бессистемности следует отнести скорее к позитивистской традиции. Эти авторы нечто утверждают, аргументируют, предлагают (даже позитивную программу), указывают на постмодернистски-размытый, но все же определяемый ими субъект этих действий (“maltitude”) и, в конечном счете, становятся носителями нового «большого нарратива». Все это делает их книги методологически не-пост-модернистскими.

Нельзя пройти и мимо того, что – и мы это уже отметили в начале этой части – на Западе постмодернизм (особенно таких авторов как Бодрийяр и Джемиссон, Дерида и Жижек, Хардт и Негри) принято относить к левым интеллектуальным течениям. Иные из постмодернистов начинали свою научную деятельность с диалогов с марксизмом, другие, напротив, обратились к нему уже после того, как стали известными теоретиками постмодернизма (наиболее яркий пример здесь – книга Ж.Дерида «Призраки Маркса»). Третьи принадлежат к левой не-марксистской традии (Хардт и Негри). Четвертые были и остаются левыми (наиболее яркий пример – Жижек и с его едва ли не скандальной книгой «13 опытов о Ленине»)…

Наличие критически настроенных левых теоретиков-постмодернистов, выступающих как раз с позиций достаточно радикального отрицания существующей системы выглядит, по видимости, парадоксом. Но это внешний парадокс: сочетание левой общественно-политической позиции с постмодернистской методологией приводит к тому, что, с одной стороны, эти ученые вследствие своей критичной общественной позиции справедливо выявляют многие негативные черты современной системы (господство симулякров и т.п.), лежащие в основе постмодернистской методологии, и подвергают эти черты заслуженной критике. С другой стороны, в силу господства постмодернистской методологии они не предлагают системной альтернативы, конструктивной модели снятия критикуемой ими общественной системы. В большинстве своем эти ученые привержены не столько идеям конструктивной критики существующего мира, сколько его абстрактной деконструкции, предполагающей уход ученого в мир не-реальностей, текстов, писаний, детерриаризованных «номад» и т.п.

Впрочем, реальная позиция конкретных ученых всегда оказывается много сложнее, нежели абстрактные черты некоторого течения. К тому же каждый из авторов, относимых к этому направлению, как правило стремится всячески подчеркнуть свою неповторимость и оригинальность и максимально неопределенно и не акцентировано сформулировать свою позицию, ведя постоянную игру с читателем, пытающимся понять, что же тот или иной автор все-таки хочет сказать и постоянно себя опровергая. Я бы обозначил это как «принцип самонеопредяемости»; на мой взгляд, это один из атрибутов постмодернизма. Вот почему ниже будет дана критика некоторых инвариантов постмодернизма с попыткой всякий раз привязать их к хоть сколько-нибудь зафиксированным реперным точкам этого размытого течения. И если прочтя эту критику последователи Бодрийяра или Делеза, Жижека или Дерида скажет (перефразирую знаменитые слова Марса): если это постмодернизм, то я не постмодернист, я буду считать, что мой текст достиг цели.

Сиео не постмодернистский выверт диалектика. Просто если последователи данного течения подтвердят, что им и их учителям не по пути с развитием деконструкции, десубъективации, детрериализации и т.п. подходами и общественные науки должны от всего этого отказаться, а Бузгалин всего лишь неправильно понял интенции постмодернизма, то я с радостью признаю себя невежей, принесу публичные извинения и предложу совместно развивать методологию в которой есть процесс созидания («конструкция») категорий, активные субъекты (и в онтологическом, и в гносеологическом их бытии), системность, развитие и прогресс…

Неслучайность постмодернизма

И все же пост-модернизм как таковой при всех его модификациях есть наиболее типичная методология начала XXI в., распространившаяся как эпидемия мода на постмодернизм сугубо неслучайна. Это течение порождено принципиальными изменениями, объективно происходящими в современном мире, становящемся глобальным и существенно изменяющимся по сравнению с классическим капитализмом с его свободной конкуренцией, индустриальным наемным работником и парламентской демократией. Им на смену идут[108]:

(1) информационные технологии, переносящие большую часть общественной практики в мир виртуальных знаков, распространяющие на все сферы жизни сетевые принципы организации, превращающие человека в продолжение компьютера и заменяющие личность на ее информационное обозначение;

(2) новый тип рынка – тотальное, порождающее «рыночный фундаментализм» (термин миллиардера Дж. Сороса) подчинение человека и его бытия превращенным формам труда и его результатов[109]. Эти властвующие над людьми формы тотального рынка хорошо известны. Это порожденные рекламой и масс-культурой стандарты, вкусы, «брэнды» имитирующие товары. В результате человек становится не просто Покупателем, но покупателем этикеток (кто из нас не обращал внимание на то, как выбирают, скажем, одежку «продвинутые» агенты рынка: они смотрят не столько на само изделие, сколько на «лэйбл», пришитый к подкладке...). Этот рынок проникает во все поры жизни человека – от рождения и до смерти, от любви и до войны...

(3) новый тип капитала, господствующей формой которого становится не просто фиктивный, но виртуальный (как сказал бы Ж.Дерида – призрачный) финансовый рынок, а основным институтом – транснациональная корпорация, превращающаяся в своего рода «матрицу», рабом которой становится каждый ее член. Этот капитал подчиняет себе все и вся: личность человека и свободное время, культуру и нравственность – всю жизнь человека без остатка он превращает в свою функцию, выступая в качестве некоего ризоматического монстра-вампира (я в данном случае нарочита использую постмодернисткий язык);

(4) пандемия насилия[110]; вытеснение демократии и идеологического плюрализма политико-идейным и масс-медийным манипулированием[111]; трансформация культуры в ее рыночную имитацию, превращенную форму – масс-культуру; подмена свободного времени (времени развития творчески-деятельностных качеств человека) временем досуга; превращения масс-медийных структур в тотально-рыночные[112]

(5) Сумма суммарум этих трансформаций – приоритетное развитие тех сфер, где не производится ни материальных продуктов, ни человеческих качеств, ни феноменов культуры – «превратного сектора» – сектора фиктивных благ, которые «принято считать» как бы полезными и которые действительно полезны только для воспроизводства фиктивных благ тотального рынка, виртуального финансового капитала, политико-идеологических и масс-медийных манипуляций, масс-культуры и людей, искренне верящих в реальность этого мира призраков и фантомов…

Именно эти изменения и стали онтологическим основанием генезиса и упрочения постмодернизма, сделав объективно востребованной именно эту методологию. В то же время, логика развития методологии «в себе и для себя» так же вплотную подвела к необходимости некоего нового течения: крайне ограниченные в своем фундаментально-объясняющем потенциале позитивизм и прагматизм во всех их разновидностях, традиционный марксизм и т.п. «большие нарративы» ХХ века во многом исчерпали себя в новом мире.

Комментарий к первому блоку причин нам хотелось бы построить на основе рассмотрения ключевых понятий постмодернизма. При всем своем сугубо негативном отношении к любым сколько-нибудь четко очерченным философским школам и парадигмам постмодернизм довольно быстро обрел некий набор типичных для его приверженцев понятий и подходов («дискурсов»), с которыми вполне можно работать как с некой определенностью.

Исходный пункт постмодернизма. Страх перед реальностью: симулякр или как бы методология как бы исследований

Начать нам хотелось бы с феномена «симулякр» как ключевого для постмодернистской методологии. Этот термин принципиален, ибо он фиксирует настроенность этого течения на оперирование исключительно в пространстве искусственно созданных форм, с самого начала ориентированных на симулирование, а не адекватное отображение реальности. Более того, как отмечает, например, Томас С. Рэй, симулякр делает неразличимым а-жизнь (a-life) и жизнь, а-реальность и реальность[113].

То, что это именно установка, подтверждают не столько тексты постмодернистов, сколько реалии постмоденисткой эпохи.

Позволим себе только два примера.

Первый – из области обыденной жизни. Регулярно общаясь с молодежью, легко заметить, что в их языке все более устойчиво доминирующее место занимает «неопределенный артикль» как бы. Он неслучаен, ибо выражает едва ли не врожденную неуверенность современного молодого человека в том, что он говорит, в том, что он видит, слышит и, главное, делает.

Второй пример – названное выше развитие новых аспектов жизнедеятельности капитала, связанное с опережающим развитием превратного сектора – таких сфер как финансовые спекуляции и военное производство, масс-культура и вызывающее пресыщение сверх-развитие утилитарного потребления, политическое и духовное манипулирование человеком и т.п. продукты современного капитала. Все они рождают особый мир симулятивного, призрачного, рождающего наваждения (если использовать образ, предложенный Ж.Дерида[114]) бытия. Каждая из этих сфер полна «симулякрами»[115]. Финансовые спекуляции на мировых рынках валют и т.п. симулируют реальные инвестиции в развитие материального производства или культуры. Маркетинг создает симулякры полезных человеку благ и действительных потребностей[116]. Это бытие «наведено» на людей капиталом так, как злой колдун наводит морок. В результате этого у людей формируются «наведенные» потребности – «оторваться с Фантой», «запепсовать мегахит», использовать для передвижения крайне неудобный в городских условиях гигантский Хаммер или Ролс-Ройс[117], голосовать за политиков, вызвавших глубочайший кризис, искренне интересоваться тем, какая из «попсух» находится на каком месте в «горячей десятке», а то и «написать черной икрой по капоту белого Мерседеса “Жизнь удалась!”» (цитата из выступления профессора, депутата Государственной Думы). Конечно же, мир еще не до конца перешел в мир симулякров, но тенденция, улавливаемая постмодернизмом, очевидна: сфера «наведенных» потребностей и деятельностей, их производящих и удовлетворяющих, растет грандиозными темпами.

В результате вообще присущий товарному производству фетишизм[118] получаем новое качество, достигая апогея: фетишем становится даже не товар как псевдо-субъект, а его знак. То же касается денег, которые удваивают свой отрыв от золотой основы – электронные деньги как знак бумажного заменителя золота[119]. И в этом мире вынуждены жить даже те, кто не имеет никакого отношения к методологии пост-модернизма и не любит пост-модернистское искусство[120]. В культуре эти наваждения еще более значимы. Они стирают грань … и ее отражения, превращая реальность в воплощение телевизионных образов (то, что не показали по ТВ, не существует), стирая грань культуры и анти-культуры, превращая все в коллапс «всякого-любого»[121].