Советская эпоха глазами Г. Уэллса и Г.Г. Маркеса

Чтобы отнять у человека чувство собственного достоинства, нужно лишить его уважения к истории своей страны. Эта работа в современной России не только не затихает, а лишь набирает обороты. Главный объект массированной атаки, состоящей из лжи, недомолвок и превратно истолкованных фактов, – советский период нашей истории. По замыслу авторов искажений прошлого, люди должны перестать понимать суть советского проекта, возненавидеть его. В связи с этим сохранение знания о великой советской эпохе и передача его потомкам является необходимым условием выживания страны. Это знание содержится не только в архивах, книгах, кинофильмах. Оно есть и в воспоминаниях людей, видевших и пытавшихся понять устои и основные черты советской эпохи. Среди этих людей выделяются два писателя и мыслителя – Герберт Уэллс и Габриель Гарсиа Маркес.

После посещения Советской страны оба они оставили воспоминания, которые не сводятся к путевым заметкам. Это постижение советского строя, попытки разобраться в его сути. Тот факт, что один из них приехал из Британии, а другой и вовсе из Колумбии, не помешал им сделать очень ценные наблюдения. И Уэллс, и Маркес смотрели на страну как бы со стороны, фиксировали внимание на том, что отличало советский проект от западного (изнутри оценить это гораздо сложнее), оттого их опыт очень важен теперь, спустя десятилетия, когда нас вновь пытаются вогнать в «общечеловеческое» стойло.

С творчеством и идеями Герберта Уэллса в России, к сожалению, знакомы мало. Для большинства он не более чем автор занимательных фантастических романов. В действительности же творческая деятельность Уэллса намного шире. Начиная с рубежа XIX–XX веков из-под его пера один за другим выходят труды философского, социального и исторического характера. В них писатель анализирует современное ему западное общество, размышляет о перспективах его развития. Постепенно Герберт Уэллс приходит к твердому убеждению, что капиталистический путь развития, ничем не ограниченная «свободная» рыночная экономика являются смертельной угрозой для человечества, источником войн и драматического социального расслоения. Побывав впервые в США, он писал: «Долговязая Свобода, которая в своей утыканной шипами короне стоит в нью-йоркском порту и светит миру электрическим пламенем, – это на самом деле свобода Собственности, и здесь она достигла своего апогея». Вместе с тем Уэллс скептически относился к марксизму, считая его утопией и выдвигая собственную теорию демократического социализма.

Ставшие знаменитыми впечатления о Советской России, таким образом, были описаны не узкопрофильным писателем-фантастом, а мыслителем, уже долгое время занимавшимся проблемами современности. Их ценность усиливает тот факт, что до Великой Октябрьской революции Уэллс неоднократно встречался с русскими писателями и даже бывал в России в самом начале 1914 года.

Итак, в 1920 году Герберт Уэллс прибыл в Советскую Россию – страну, еще охваченную гражданской войной и разрухой. Сам факт приезда был свидетельством большого гражданского мужества. Великобритания непосредственно участвовала в военной интервенции против молодой советской республики. Против Октябрьской революции и социальных преобразований, проводившихся большевиками, на Западе была развернута мощная пропагандистская кампания. Новый строй представлялся в ней как бессмысленное и кровавое разрушение страны, а партия большевиков – как сборище жестоких и абсолютно некомпетентных людей.

Герберт Уэллс

Главная заслуга Уэллса заключается в том, что своей книгой «Россия во мгле» и последующими статьями он развеял этот уже устоявшийся к тому времени миф и показал другую страну – испытывающую громадные трудности, но делающую все для того, чтобы эти трудности преодолеть и явить миру принципиально иной строй. Недаром после публикации книги завязалась долгая и достаточно ожесточенная дискуссия Уэллса с ярым врагом Советской России Уинстоном Черчиллем. Писатель не идеализирует увиденное. Напротив, многие его оценки весьма жестки. Однако Уэллс сумел избавиться от шаблонов и показать то, что он узнал, с максимально объективных позиций.

В первую очередь Герберт Уэллс обращает внимание на поразившую его разруху. «Самое потрясающее из впечатлений, испытанных нами в России, – это впечатление величайшего и непоправимого краха», – пишет он. Но кто повинен в этой катастрофе? Большевики? Отнюдь. «Не коммунизм вверг эту гигантскую, пошатнувшуюся, обанкротившуюся империю в опустошительную шестилетнюю войну, – объясняет Уэллс. – Это сделал европейский империализм. И не коммунизм подверг истерзанную и, быть может, погибающую Россию непрерывным нападениям платных наемников, интервенции и мятежам, не коммунизм стиснул ее в кольце жестокой блокады. Мстительный французский кредитор, тупоголовый английский журналист гораздо более ответственны за ее смертные муки, чем любой из коммунистов». А потому, считает он, судить о действиях большевистского правительства можно, лишь осознав материальную и духовную подоплеку той гибели, на краю которой оказалась страна.

Уэллс отлично понимает эту подоплеку. Втягивание России в Первую мировую войну обострило и без того серьезные проблемы социального и духовного характера. В первую очередь глубокую пропасть между элитой и основной массой народа, а также нежелание элиты ликвидировать этот фатальный разрыв.

Февральская революция и последовавшая за ней деятельность временного правительства не только не решили эти проблемы, но лишь усугубили их, спровоцировав глубочайший социальный и экономический кризис, распад страны, невиданный рост преступности. В наследство большевикам досталась не богатая и спокойная, а смертельно больная, раздираемая бесчисленным количеством противоречий и погруженная в хаос страна. «…Крушение сопровождалось подрывом всех общественных устоев. То был полнейший развал общества», – подчеркивает Уэллс и замечает, что «отчаяние исторгло из человеческих душ все самое отвратительное, и в подавляющем множестве случаев большевики ответственны за эти злодеяния ничуть не более, чем, скажем, австралийское правительство».

Заслуга большевиков и заключается в том, что они сумели железной рукой остановить распад России, преодолеть хаос и (вспомним стихи Есенина!) заковать в бетон «страну в бушующем разливе». Причем делалось это в тяжелейших условиях гражданской войны и иностранной интервенции, что и предопределило необходимость жестких методов. Поразительно, что эта истина, очевидная для многих современников, в том числе для Герберта Уэллса, непонятна для очень многих сегодня, когда, казалось бы, есть возможность, имея на руках массу источников, объективно оценить события тех лет. Огромный удар нанесла по сознанию людей и элементарной логике длящаяся почти 30 лет кампания очернения советской действительности!

Говоря о действиях большевиков, Уэллс пишет: «при этих чрезвычайных обстоятельствах, среди всеобщего развала власть взяло правительство, которое опирается на сплоченную партию – партию коммунистов… Ценой массовых расстрелов это правительство справилось с бандитизмом, установило относительный порядок и спокойствие в обескровленных городах, ввело предварительную систему пайков».

Следует понимать, что к этому времени жители России смогли непосредственно, на собственном жизненном опыте оценить, чего стоят программы и практические действия большинства существовавших тогда политических сил. И монархистов, втянувших страну в губительную мировую войну и стремившихся либо законсервировать назревшие противоречия, либо решить их неприемлемым для большинства жителей способом (столыпинские реформы, порабощение экономики западным капиталом). И либералов, которые, получив власть в феврале 1917-го, не сделали ровным счетом ничего для разрешения накопившихся проблем и только усугубили их – путем продолжения ненавистной народу войны, молчаливым потаканием сепаратизму, разрушением экономики, невозможностью справиться с преступностью. И социалистов (эсеров и меньшевиков), которые, войдя в союз с либералами, разделили с ними ответственность за разрушение страны.

Причиной того, что народ в основной своей массе поддержал большевиков, был не страх (как пытаются уверить нас сейчас), а осознанный выбор. Народ выбрал тех, кто сумел навести порядок и сохранить страну: «Главная катастрофа свершилась в 1917 году, когда существование тупого и бездарного царизма стало совершенно невозможным. Он окончательно разорил страну, армия вышла у него из повиновения, народ ему не верил… Либеральные силы страны, не привыкшие к действию и безответственные, затеяли трескучие споры о том, быть ли России конституционной монархией, либеральной республикой, социалистической республикой, – чего только не предлагалось. Над всей этой шумихой театрально возвышался Керенский в позе благородного либерала… Исчезли последние остатки общественного порядка. В конце 1917 года грабежи и убийства на улицах Петрограда и Москвы стали так же обычны, как автомобильные катастрофы в Лондоне, на них обращали даже меньше внимания… В России… была лишь одна организация, которая имела единую программу действий, единую веру, единую волю, – Коммунистическая партия».

Именно большевики в условиях фактического распада страны и начавшейся войны «всех против всех» сумели взять и удержать власть. Никто, кроме них, этого сделать не мог, да и не хотел. Это довольно быстро поняли не только рабочие и значительная часть крестьян, но и существенная доля интеллигенции и даже офицерства (тысячи офицеров бывшей царской армии воевали в РККА, хотя легко могли присоединиться к белым). Все дело в том, что многие из них поняли тогда: большевики, при всей жесткости их идеалов и действий, – единственно возможный для России шанс на спасение. Осознал это и Уэллс, писавший: «Сомнительные авантюристы, которые при поддержке западных держав до сих пор причиняют России немало вреда, – Деникин, Колчак, Врангель и им подобные – не руководствуются никакими принципами и не в состоянии предложить твердой основы для сплочения народа...»

Соответственно, и действия большевиков, хоть и казались жестокими, были необходимыми и спасительными. Например, введение продовольственных пайков, запрет частной торговли и борьба со спекуляцией. «Перед лицом нехватки почти всех товаров, нехватки, отчасти обусловленной бременем военных расходов – ибо Россия вот уже шесть лет непрерывно ведет войну, – отчасти же порожденной крушением всего общественного строя, а также блокадой, при совершенно неупорядоченном денежном обращении спасти города от бесконтрольной торговли из-под полы, спекуляции, голода и, наконец, от самой примитивной грызни из-за остатков продовольствия и предметов первой необходимости можно было одним лишь способом – введя какую-то форму общественного контроля и систему пайков, – делится своими мыслями Уэллс. – Советское правительство ввело эту систему из принципиальных соображений, но всякое другое правительство в России вынуждено было бы сейчас сделать то же самое. Если бы война в Западной Европе продолжалась по сей день, в Лондоне тоже были бы введены пайки на продукты, ордера на одежду и квартиры. Но в России это пришлось осуществлять на основе стихийного крестьянского хозяйства, имея дело со своенравным и необузданным населением. Поэтому борьба неизбежно приняла жестокий характер. С пойманным спекулянтом, настоящим спекулянтом, наживающим на своей торговле значительные барыши, расправа бывает короткой: его расстреливают… В начале 1918 года молодое большевистское правительство вынуждено было вести решительную борьбу не только против контрреволюции, но также против грабителей и бандитов всех мастей. Лишь летом 1918 года, после того как тысячи налетчиков и громил были расстреляны, ходить по улицам больших русских городов вновь стало безопасно. Цивилизованное общество в России на время перестало существовать, страну захлестнул ураган насилия и беззаконий, а слабому, неопытному правительству приходилось наряду с борьбой против бессмысленной иностранной интервенции преодолевать ужасающий внутренний развал. И до сих пор Россия прилагает все силы, чтобы превозмочь этот хаос».

Уэллс твердо уверен в том, что падение власти большевиков окончательно добило бы страну: «Я убежден, что всякий, кто разрушит законность и порядок в Москве, вообще уничтожит последние остатки законности и порядка по всей России. Разбойничье монархистское правительство снова зальет кровью Русскую землю, покажет, на какой чудовищный погром и белый террор способны эти благородные господа, и после короткого зловещего торжества развалится и сгинет».

Писатель не устает повторять, что нигде в мире он не встречал людей более открытых и более честных, чем большевики. Да, в существовавших условиях они нередко вынуждены были действовать жестоко, но при всем своем фанатизме они всегда оставались честными: «Марксисты ничего не скрывают. Они все говорят прямо. И они стремятся осуществить именно то, о чем пишут и говорят... Как бы ни старались мы опорочить большевиков, невозможно отрицать, что все они, за редким исключением, не только беззаветные труженики, но и подлинные пуритане».

Любопытно отметить, что Уэллс приводит целый ряд фактов, доказывающих: несмотря на продолжающуюся гражданскую войну, большевики вовсе не были бесчеловечными монстрами, расстреливавшими человека за одно подозрение в его дворянском происхождении. Даже в условиях военного коммунизма оставалось место и терпимости, и лояльности к инакомыслию. Описывая посещение интерната, писатель рассказывает об одной из его сотрудниц, чей муж был белогвардейцем и служил в польской армии (вспомним, что именно в это время продолжалась советско-польская война!). Несмотря на это, женщина спокойно работала, не чувствуя притеснений. В Петрограде Уэллс стал свидетелем заседания местного совета и убедился, что высказываемые здесь мнения далеко не всегда соответствуют «линии партии»: «Потом взял слово какой-то пожилой человек, который яростно обвинял русский народ и правительство в безбожии; Россию постигла кара за грехи, и если она не раскается, не вернется в лоно веры, бедствиям не будет конца. И хотя собравшиеся не разделяли этих взглядов, ему дали высказаться до конца».

Веским доказательством того, что действия большевиков были не разрушением, а спасением страны, является отношение новой власти к науке и культуре. Вопреки навязываемому мнению, большевики не только не уничтожали их, а в условиях глубокого кризиса прилагали огромные усилия для сохранения и развития культуры и продолжения научных разработок. Так, например, во второй половине 1918 года научным учреждениям было ассигновано средств в 14 раз больше, чем в 1917-м. Причем если до революции наука и культура были привилегией высшего класса, то именно при советской власти они перестали быть его монополией и начали укореняться среди широких народных слоев.

«Поистине это поразительно, но русская драма и опера выжили среди жестоких бурь и живы до сих пор, – пишет Уэллс. – Как выяснилось, в Петрограде каждый вечер ставится более сорока спектаклей; в Москве – примерно столько же. Мы слышали Шаляпина, этого величайшего певца и актера, в «Севильском цирюльнике» и в «Хованщине»; музыканты изумительного оркестра были одеты очень пестро, но дирижер не уронил своего достоинства, представ перед зрителями во фраке и при белом галстуке…»

Еще одним поразившим Уэллса фактом стала подготовка издания Энциклопедии всемирной литературы. «В этой удивительной России, измученной войной, холодом, голодом и тяжкими невзгодами, всерьез делается большое литературное дело, которое немыслимо сейчас ни в богатой Англии, ни в богатой Америке. В Англии и в Америке практически перестали выпускать хорошие книги в общедоступных изданиях «ввиду дороговизны бумаги». Духовная пища английских и американских народных масс оскудевает, становится все низкопробнее, и никому из власть имущих нет до этого дела. Здесь большевистское правительство по сравнению с ними оказалось на высоте».

То же самое можно сказать о науке и работающих в Советской России ученых: «Из-за нашей блокады мировая научная литература для этих людей недосягаема. Нет новых приборов, не хватает писчей бумаги, работать приходится в холодных лабораториях. Просто поразительно, как они вообще могут работать. И тем не менее работа успешно продвигается; Павлов проводит удивительные по своей широте и тонкости исследования высшей нервной деятельности у животных; Манухин утверждает, что нашел эффективный метод лечения туберкулеза даже в поздней стадии, и т.д.».

Сохранение культуры и науки в то нелегкое время подразумевало и физическое сохранение ученых, писателей, художников, артистов. С этой целью была запущена целая система их поддержки. Герберт Уэллс называет ее «островками спасения». «…Самая лучшая и самая действенная из таких организаций – это Петроградский дом ученых, помещающийся в старинном дворце великой княгини Марии Павловны, – отмечает он. – Здесь мы увидели подлинный центр распределения особых пайков, где делается все возможное для удовлетворения нужд четырех тысяч ученых и их семей – в общей сложности приблизительно десяти тысяч человек».

«В России сейчас совершается созидательная работа», – повторяет Уэллс. Особое внимание уделяет он образованию. Посетив ряд школ, писатель приходит к выводу: «И хотя я был исполнен предубеждения и недоверия, теперь мне приходится признать, что в условиях величайших трудностей большевики сумели поднять дело просвещения на поразительную высоту… невзирая на тяжелую общую обстановку, количество школ в городах, безусловно, выросло со времен царизма, а преподавание улучшилось… Школы, которые я видел, не уступали английским школам, где учатся дети представителей средних слоев. Эти школы общедоступны, предполагается ввести обязательное образование».

Следует обратить внимание еще на одно чрезвычайно интересное наблюдение Уэллса. Меньше чем через три года после Великой Октябрьской революции он отмечает, что события в России не укладываются в марксистские догмы. Согласно Марксу, социалистические революции должны были в первую очередь произойти в промышленно развитых странах Запада, с многочисленным, четко оформившимся пролетариатом. Россия – в основном крестьянская страна, где даже многие рабочие не порывали связь с селом, – под эти условия не подходила. Этот вопрос стал решающим в первые два десятилетия существования советского строя, именно ему большевистская партия обязана расколом на тех, кто продолжал надеяться на революцию в странах Запада и смотрел на Россию лишь как на стартовую площадку, «дрова» для мировой революции, и тех, кто осознал: догмы выстоять стране не помогут, нужно прокладывать собственный путь. Как известно, в результате ожесточенной и кровавой борьбы победили сторонники второй линии, благодаря чему была проведена индустриализация, а Советский Союз из исторического недоразумения (каким он был в глазах приверженцев первого лагеря) стал ведущей мировой державой.

Пока же, задолго до решающих идеологических битв, Герберт Уэллс фиксирует замеченные им сигналы грядущего раскола: «От меня не укрылось, что у многих из большевиков, с которыми я встречался, уже шевельнулось в душе тревожное подозрение об истинном положении дел и они начинают понимать, что совершившееся в России – отнюдь не предсказанная Марксом социалистическая революция… Я не устоял перед искушением прочесть им небольшую лекцию о том, что в странах Запада нет многочисленного «классово-сознательного пролетариата»… Но против моих искренних и ясных слов восставали их заветные убеждения. В отчаянии они заставляют себя верить в то, что в Англии сотни тысяч убежденных коммунистов… После трехлетнего ожидания они упорно цепляются за это, но постепенно их упорство ослабевает… Весьма любопытна была моя беседа с Зиновьевым… «У вас в Ирландии идет гражданская война», – сказал он мне. «Да, по существу это так, – согласился я. – Как по-вашему, кто там представляет пролетариат – шинфейнеры или ольстерцы?» Довольно долго Зиновьев решал эту головоломку, пытаясь втиснуть ирландские события в формулу классовой борьбы. Решить ее ему так и не удалось…»

Писатель отмечает еще одну важную деталь будущих противоречий между «большевиками-западниками» и «большевиками-державниками». Он говорит о существовании деятелей, «которые считают ненужной всю литературу прошлого, кроме произведений, воплощающих в себе революционные идеи». Известно, что конец подобным левацким призывам был положен только с упрочением власти Сталина в 30-е годы, буквально вернувшим обществу и русскую классическую литературу, и историю страны вне жестких рамок школы Покровского. Любопытно, что уже в 1920 году Уэллс пишет о существовании этого «державного» направления: «…есть в новой России и другие деятели с более широкими взглядами, они, если дать им возможность, будут строить и, вероятно, добьются успеха».

Особые свидетельства Герберта Уэллса – о встрече с Лениным. Из нее английский писатель вынес два главных впечатления: глубокую убежденность Ленина в своем деле и его невероятное в условиях перегрузок и утомления человеческое обаяние. «Я пришел, готовый к столкновению с марксистским догматиком, – признается Уэллс. – Но он оказался совсем не похож на догматика. Я слышал, будто Ленин любит поучать; однако в нашей беседе ничего подобного не было… во время разговора он иногда жестикулировал над кипами бумаг и говорил быстро, вникая в самую суть дела, безо всякой позы, рисовки или недомолвок, как умеют говорить лишь подлинные ученые».

При этом Ленину было чуждо какое-либо раболепие перед догмами и самоуверенное спокойствие. По словам Уэллса, «Ленин, от чьей откровенности, вероятно, захватывает дух у его последователей, окончательно отверг всякое лицемерие и заявил, что революция в России – это не что иное, как наступление эпохи беспредельных поисков. Он писал недавно, что люди, перед которыми стоит огромная задача ниспровержения капитализма, должны быть готовы к тому, что им придется испробовать один за другим множество методов, пока они не найдут метод, наиболее соответствующий их цели». Но в одном Ленин был абсолютно уверен: в негодности капитализма и как средства, и как цели («Капитализм – это вечная конкуренция и грызня. Он прямо противоречит принципам коллективизма. Он не способен перерасти ни в общественное, ни во всемирное единство», – приводит Уэллс ленинские слова), а также в неизбежной победе социализма. Последнее и породило знаменитую характеристику Уэллсом Ленина: «кремлевский мечтатель». Тогда, в 1920 году, высказанные Лениным в беседе с английским писателем идеи (электрификация, протянувшиеся через всю страну шоссейные пути, могучая промышленность) представлялись действительно невыполнимыми.

Однако, приехав в СССР 14 лет спустя, Уэллс был вынужден признать, что казавшиеся фантастическими планы Ленина сбылись, а страна невероятно преобразилась. «Контраст по сравнению с 1920 годом поразительный», – написал он. Тогда же, в 1934 году, когда с момента встречи с Лениным прошло достаточно времени, чтобы оценить развитие советской страны, Герберт Уэллс подчеркивал: «Сила его состояла в четкости и одновременно тонкости мышления. Путем незаметных сдвигов, общее значение которых удалось измерить и оценить только после его смерти, он превратил марксизм в ленинизм… период его активной государственной деятельности охватывает, да и то не целиком, всего лишь пять заполненных событиями лет. И все же за эти короткие годы он сумел внушить России тот неиссякаемый и все преодолевающий дух созидания, который не оскудел и сегодня. Если бы не он и не созданная им дисциплинированная Коммунистическая партия, русская революция наверняка скатилась бы к жесточайшей военной диктатуре и общество потерпело бы окончательный крах… В нем были достоинство, простота и что-то немного трогательное, какая-то детскость и мужество – великие свойства человеческой души... Он уснул слишком рано для России».

Для нас, живущих почти сто лет спустя, важен целый ряд наблюдений и мыслей Герберта Уэллса. Во-первых, закономерность Великой Октябрьской революции, явившейся не «заговором темных сил», а вызванной многочисленными и серьезными предпосылками. Во-вторых, спасительность того, что власть оказалась в руках большевиков, своей волей и своими идеями сумевшими остановить распад страны и ее превращение в раздробленный и слабый придаток Запада. В-третьих, советская эпоха была не некой «черной дырой» в истории российской цивилизации, а очередным – причем, наверное, наивысшим ее этапом, когда исконные российские ценности и традиции воплотились в новом качестве.

Заметки о посещении Советского Союза оставил и знаменитый колумбийский писатель, лауреат Нобелевской премии Габриель Гарсиа Маркес. Правда, в СССР приехал тогда еще не автор шедевров «Сто лет одиночества» и «Осень патриарха», а молодой журналист, которому только-только исполнилось 30 лет. Соответственно, у Маркеса отсутствовал багаж социальных и политических знаний, позволивший Уэллсу так хорошо понять и оценить советскую действительность. Для начинающего колумбийского писателя СССР был диковинным и незнакомым государством, информацию о котором тогдашняя Латинская Америка получала через искажающую призму средств массовой информации США. Тем не менее наблюдения Маркеса очень интересны и, если отбросить довольно поверхностные обобщения и размышления автора, полезны для анализа переломного этапа существования советской страны, сложившегося под влиянием хрущевской оттепели.

Габриель Гарсиа Маркес

Совершая путешествие на поезде от границы с Чехословакией до Москвы, где должен был состояться международный фестиваль молодежи и студентов, Маркес фиксирует ряд интересных и необычных для него деталей. Например такое. «Поскольку земля не является частной собственностью, нигде нет заграждений: производство колючей проволоки не фигурирует в статистических отчетах», – подмечает он. Для писателя это было действительно в диковинку. Впрочем, как и для нас, вернувшихся в «капиталистический рай». Далее Маркес отмечает удобство и комфорт на железных дорогах: «вагоны советских поездов – самые комфортабельные в Европе, каждое купе – удобное отделение с двумя постелями, радиоприемником с одной программой, лампой и вазой для цветов на ночном столике. Все вагоны одного класса… Только французские поезда столь же точны. В купе мы обнаружили отпечатанное на трех языках расписание, которое соблюдалось с точностью до секунды… В наиболее крупных городах на станциях есть медицинские пункты, бригада из одного врача и двух медсестер проходит по вагонам и оказывает помощь больным. Тех, у кого обнаруживают симптомы заразных заболеваний, сразу же госпитализируют». Снова в глаза бросается разительное отличие от дней нынешних, когда государство безразлично к своим гражданам. К тому же Маркес особо подчеркивает: «в Советском Союзе нет ни голодных, ни безработных».

Быть может, самое сильное впечатление, оставшееся у Маркеса от посещения Советского Союза, – это неподдельная доброжелательность, приветливость людей, готовность отдать последнее. Да, в большинстве своем жители СССР тогда жили небогато: совсем недавно завершилось послевоенное восстановление страны. Но это не делало их ни озлобленными, ни завистливыми, ни подавленными. Материальные блага значили меньше духовных ценностей. Характерен ответ одного из москвичей, с которым Маркес встретился в парке. На вопрос «может ли в Москве человек иметь пять квартир?» тот с искренним недоумением произнес: «Разумеется. Но какого черта ему делать в пяти квартирах одновременно?»

«Я познакомился с немецким делегатом, который похвалил русский велосипед, увиденный на одной из станций, – вспоминает Маркес. – Велосипеды очень редки и дороги в Советском Союзе. Девушка, хозяйка велосипеда, сказала немцу, что дарит его ему. Он отказался. Когда поезд тронулся, девушка с помощью добровольцев забросила велосипед в вагон… Надо было проявлять сдержанность, чтобы русские с их упорным желанием одарить нас чем-нибудь сами не остались ни с чем. Они дарили всё: вещи ценные и вещи негодные. В украинской деревне какая-то старушка протиснулась сквозь толпу и преподнесла мне обломок гребенки. Все были охвачены желанием дарить просто из желания дарить. Если кто-нибудь в Москве останавливался купить мороженое, то вынужден был съесть двадцать порций и вдобавок еще печенье и конфеты. В общественном заведении невозможно было самому оплатить счет, – он был уже оплачен соседями по столу… Я ни разу не заметил агрессивности. Напротив, осознанно старались, чтобы у нас осталось приятное воспоминание о стране. И это позволяет мне считать, что советские люди преданы своему правительству».

Тяга к самообразованию наряду с высоким уровнем собственно образования – еще одна деталь, бросившаяся в глаза Маркесу. В Москве переводчиком южноамериканской делегации стал обыкновенный тридцатилетний рабочий мясокомбината по имени Миша. Всего за шесть месяцев он выучил испанский язык, чтобы принять участие в фестивале. «В день нашего приезда язык у него все еще заплетался, он постоянно путал глаголы «будить» и «рассветать», но о Южной Америке знал намного больше, чем рядовой южноамериканец», – отмечает писатель.

Еще более характерная встреча произошла у Маркеса в последний вечер его пребывания в Москве. Он пишет: «На улице Горького молодой человек не старше 25 лет остановил меня и спросил, какой я национальности. Он сказал, что пишет диссертацию о мировой детской поэзии и нуждается в сведениях о Колумбии. Я назвал ему Рафаэля Помбо, и он, покраснев от обиды, перебил: «Разумеется, о Рафаэле Помбо мне все известно». И за кружкой пива удивительно бегло, хотя и с сильным акцентом, наизусть читал мне до полуночи целую антологию латиноамериканской поэзии для детей».

Впрочем, случались у Маркеса в Москве и другие встречи. Например, с навязавшейся в качестве переводчика 60-летней женщиной, ненавидевшей Сталина и советский строй. Маркес рассказывает, как она упоительно уверяла их в том, что «строительство социализма потерпело крах», что «новые руководители – хорошие, способные и человечные люди, но вся их жизнь уйдет на исправление ошибок прошлого». Настоящий зубовный скрежет вызывали у нее воспоминания о Сталине: «Весь вечер она говорила о Сталине… говорила без малейшего почтения, не признавая за ним никаких заслуг. По ее мнению, решающим аргументом против Сталина является фестиваль: в эпоху его правления ничего подобного не могло бы произойти. Люди не покинули бы своих домов, а грозная полиция Берии перестреляла бы на улице всех делегатов. Она уверяла, что, если бы Сталин был жив, уже вспыхнула бы третья мировая война. Говорила об ужасающих преступлениях, о подтасованных процессах, о массовых репрессиях... Мне никогда не приходилось слышать столь страшных историй, рассказываемых с таким жаром. Трудно было определить ее политическую позицию. По ее мнению, Соединенные Штаты – единственная свободная страна в мире, но лично она может жить только в Советском Союзе».

Не правда ли, знакомый набор обвинений? Они, пусть и немного дополненные и подправленные, используются до сих пор. И хотя истины и стоящих аргументов в них не сыскать даже с увеличительным стеклом, подобные мифы являются серьезным оружием тех, кто хочет лишить нас уважения к прошлому и вынудить явиться на поклон к «цивилизованному и свободному» западному миру. А истоки этой антисталинской, антисоветской мифологии следует искать в годы оттепели, когда и был запущен смертельно опасный механизм посрамления собственной истории и ее великих личностей. Следует признать, что даже Маркес, веривший многим из таких мифов, скептически продолжает: «У меня нет ни малейшего основания считать эту женщину ненормальной, но один плачевный факт очевиден: она была похожа на таковую... Похоже, верно, что народ не пострадал от режима Сталина, – репрессии обрушились на руководящие сферы».

Некоторые стороны советской жизни Маркесу, являвшемуся все-таки продуктом другого мира, казались поистине диковинными. Например, мораль, которую Маркес – оставим это на его совести! – называет «деревенским ханжеством»: «…никакая иная мораль не напоминает так христианскую, как советская… в вопросах любви они управляются с той простотой, которую француженки называют невежеством. Их волнует, кто и что скажет, и в обычае долгие и контролируемые помолвки по всей форме… Супружеская измена – тяжкая и важная причина для развода». Или гордость советских людей достижениями своей страны: «трудящиеся ютятся в одной комнатушке и могут купить два платья в год, и в то же время их раздувает от гордости, что советский аппарат побывал на Луне».

Эти непонятные гостю из Колумбии особенности советской действительности, на наш взгляд, говорят как раз о силе советского строя, где была создана невиданная прежде порода людей – самоотверженных, сильных духом и телом, нравственно богатых. В 90-е годы такие люди подверглись систематическому уничтожению, а их качества – осмеянию и забвению. Последствия не заставили себя ждать: страна находится в глубоком кризисе, а людей, способных ее из этого кризиса вытащить, с каждым годом становится все меньше.

Тем не менее отчаиваться и плыть по течению нельзя: это преступление по отношению не только к нынешним, но и к будущим поколениям, которым жить на этой земле. И в первую очередь нельзя терять историческую память.

Был ли расстрелян «цвет» командного состава РККА и была ли РККА

блестяще обучена в 1937–1938 годах.

Истерика вокруг «сорока тысяч расстрелянных командиров РККА», вокруг «гибели цвета командного состава РККА» стала поистине стенобитным орудием в руках волкогоновых, яковлевых и коротичей в годы т.н. «перестройки». День за днем в сознание людей вбивались цифры, одна умопомрачительнее другой, о числе расстрелянных и репрессированных командиров и политработников РККА и ВМФ. Натиск был столь нахрапист, что здравомыслящие люди просто растерялись. И уже не решались обратиться к архивам, чтобы опровергнуть все «подсчеты», основанные на том, что «им рассказывал один человек, уже умерший, к сожалению, но который был кристально чистый и правдивый, а ему рассказывал его друг, знакомый с человеком, сидевшим в одном лагере с заключенным, проведшим некоторое время в одной камере с осужденным, который проходил по одному делу еще с одним человеком, и вот тот рассказывал, что…».

Для начала приведем очень интересную справку – это выдержки из документа, подписанного начальником Управления по командному и начальствующему составу РККА Е.А. Щаденко в апреле 1940 г. (РГВИА. ф. 37837. оп. 18. д. 890. л. 4–7.)

Справка о количестве уволенного (выделено мною. – А.Р.) командно-начальствующего и политического состава за 1935–1939 гг. (без ВВС)

В 1935 году уволено 6198 чел. (4,9% численности командно-начальствующего и политического состава), из них политработников 987 чел.

В 1936 году уволено 5677 чел. (4,2% численности командно-начальствующего и политического состава), из них политработников 759 чел.

В 1937 году уволено 18 658 чел. (13,1% численности