Ластик человечества на контурной карте мира 10 страница

Мне кажется, если бы мы произошли от другого зверя, например, от хищника, социальная эволюция шла бы более медленными темпами не только потому, что хищникам пришлось бы преодолевать мощные инстинктивные барьеры перед убийством друг друга (а убийства – мощный ускоритель эволюции), но еще и потому, что хищники по-рыцарски более ритуальны, то есть более моральны, чем травоядные, а значит, в потенциале более религиозны. Религия же, как фактор личной и социальной ригидности, является тормозом прогресса.

Часть 4

Любовь и курицы

Тихий ветер. Вечер сине-хмурый.
Я смотрю широкими глазами.
В Персии такие ж точно куры,
Как у нас в соломенной Рязани.

Тот же месяц, только чуть пошире,
Чуть желтее и с другого края.
Мы с тобою любим в этом мире
Одинаково со всеми, дорогая.

Сергей Есенин

Когда-то у меня был аквариум и в нем плавали рыбки. Но поскольку я завел этот аквариум в целях чисто декоративных, а не от великой любви к природе, постепенно там все сдохло и окочурилось, оставив после себя только память. В которую более всего почему-то врезалась голубоватая цихлида. Очень злая была рыбка! Она безжалостно гоняла всех обитателей аквариума.

А вспомнил я про нее потому, что на примере цихлид очень удобно разбирать любовную автоматику. Внешние сигналы, поступающие в обрабатывающий центр этих рыбок (мозг), запускают одну из трех главных программ – агрессию, страх или стремление к спариванию. Дело в том, что внешне самцы и самки цихлид никак друг от друга не отличаются. Они отличают друг друга только по поведению. То есть по набору стандартных реакций и сигнальных движений. У самцов и самок наборы реакций разные, как будто у них стоят шунты, блокирующие одновременный запуск двух определенных программ. У самца никогда не активизируются одновременно страх и сексуальность, у самки же никогда не включаются одновременно агрессивность и сексуальность. Если самец испытывает страх перед соперником (точнее, перед другой рыбкой, поскольку внешне самец от самки не отличается), его сексуальность полностью подавлена и он бежит сломя голову. А вот страх самки перед самцом ничуть не мешает ей испытывать сексуальное возбуждение, которое выражается в определенных движениях, сигнализирующих о том, что она не прочь.

Если самка настроена агрессивно, ей совершенно не хочется секса. А вот у самца «лампочки» агрессии и сексуальности вместе гореть могут. Самка же вполне запросто «зажигает» вместе страх и сексуальность – чужая агрессия ее сексуальности не подавляет, ее движения страха сочетаются с призывными сексуальными движениями. Так они и танцуют друг напротив друга, выдавая движениями угрозу наряду со знаками возбуждения (он) и страх наряду с возбуждением (она).

Как отмечает Конрад Лоренц, «именно такие смешанные формы действий, обусловленные бегством и сексуальностью, превратились посредством ритуализации в те широко распространенные церемонии, которые принято называть «чопорным» поведением… В различных вариантах, видоизмененный различными процессами ритуализации, этот способ распознавания пола играет важную роль у очень многих позвоночных, вплоть до человека».

Глава 1

Размер имеет значение

Сказал я девушке кротко:
– Простите за нетактичность,
Но бюст ваш, и торс, и походка
Напомнили мне античность.

Она в ответ мне со вздохом:
– Простите, но ваше сложение
Напомнило мне эпоху
Упадка и разложения.

Олег Григорьев

Любовь и смерть – главные темы мирового искусства. Потому что затрагивают два самых сильных инстинкта – инстинкт самосохранения и половой инстинкт. Кнут и пряник, так сказать… Обожествление смерти и придумка вечной жизни «на том свете» – это работа инстинкта самосохранения. Обожествление любви (тезис о том, что Бог есть любовь), а также красная нить любовной лирики, проходящая через всю мировую литературу и кино, – работа инстинкта размножения.

Инстинкт срабатывает, и глухарь самозабвенно токует; павлин, который, как известно, принадлежит к отряду куриных, распускает перья перед своей курочкой; гопник с гитарой поет блатную балладу своей даме сердца, сплевывающей семечки, – так самцы разных видов привлекают самку, подчиняясь зову программы размножения… А девочки провоцируют драки между мальчиками, инстинктивно выбирая таким образом самого сильного оплодотворителя.

Женщина безутешно рыдает: он бросает ее, уходит к молодой самочке, подлец! Почему она плачет? Отчего она к своему самцу так привязана?.. Вопрос, конечно, интересный. И таких вопросов можно назадавать великое множество! Почему, например, основная форма брачного союза у нашего вида – парный брак? Или отчего наш вид гиперсексуален? Наконец, зачем нужна любовь, ведь от нее одни проблемы, – кролики и рыбки без всякой любви прекрасно размножаются и не страдают от чувства неразделенности!

Начнем с последнего. Любовь у нашего вида появилась вместе с широким тазом у наших самок – есть такое мнение. Идея состоит в следующем. У австралопитеков никакой половой любви не было, один голый секс. И ничего, прекрасно работало – детеныши рождались, и самки вполне справлялись с их воспитанием. Но потом пошла мода на поумнение. То есть на рост мозга. Большой мозг в маленькой черепушке, ясен перец, не поместится. Значит, коробку нужно увеличивать. А если у ребенка увеличивается голова, значит, надо менять и конструкцию родовых путей. Иначе все старания напрасны: младенцы с большой башкой, то есть потенциально более умные, просто не будут рождаться, не проходя в тесные родовые пути и убивая мать при родах. И вот у нас уже все поползло. Как в анекдоте: тут всю систему менять надо!

Вывод, товарищ конструктор? Бросайте свои старые чертежи в корзину и увеличивайте таз! Наращивайте диаметр родовых путей!

Легко вам сказать, товарищ полковник! А знаете ли вы, что любое конструктивное решение имеет свои плюсы и минусы? Увеличение задницы женщины, конечно, увеличивает разумность вида, но зато снижает подвижность конструкции – самка с широким тазом уже не может столь же быстро передвигаться, как с узким. Она с меньшей вероятностью сможет убежать от хищника или догнать мелкую добычу. И потому неплохо бы ее защитить и с ней поделиться добычей… Кто это сделает? Да хахаль ейный! Пусть и защитит, и едой поделится. Хватит ему жить по принципу «наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать». Будем создавать ячейку общества!

Вот к чему привело простое увеличение жопы – к пересмотру конструкции и всей организации взаимоотношений внутри вида.

А как этого добиться? Ну зачем это надо самцу – защищать самку? Он же рискует при этом сам погибнуть! Что его может подвигнуть на такие подвиги? Только великая сила! Которая может пересилить даже самый сильный инстинкт – самосохранения. И тут, собственно, ничего нового изобретать не надо. Такая сила уже существует. Что заставляет самку отчаянно защищать детеныша даже перед превосходящими силами противника? Крепкая эмоциональная привязанность! Любовь… Ну, раз аркан уже изобретен, давайте его накинем и на самца. Пусть он будет теперь тоже привязан к своей самке и детенышу на уровне биохимии! И вот вам пожалуйста, получите.

Как видите, от жопы до любви один шаг…

Причем, поскольку природе нужен обмен генами для увеличения разнообразия, а детеныш примата становится самостоятельным на третьем-четвертом году жизни, на больший срок привязывать самца к самке нет смысла, можно и даже нужно перетасовать пары для повышения разнообразия. Поэтому любовь, как правило, и проходит годика через три-четыре. Отмирает за ненадобностью, переключаясь на другой объект.

Такую теорию жопной любви в свое время высказал Дольник. Однако скорее всего половая любовь возникла раньше, чем представлялось Виктору Дольнику. Почему?

В попытках ответить на этот вопрос мы неизбежно упремся в другой вопрос: к какому же виду мы принадлежим – моногамному или полигамному?

Между прочим, ответ на этот вопрос не так-то прост! Да, действительно, абсолютное большинство представителей нашего вида живет в парном, то есть моногамном, браке. Но есть некоторые страны, самцы в которых имеют целые гаремы самок, как какие-нибудь моржи. Они что, от другой обезьяны произошли и не принадлежать к нашему виду? Ведь форма брака – видовой признак!.. Мы теперь грамотные и знаем знаменитую формулу: «Есть инстинкт – есть поведение, нет инстинкта – нет поведения».

Мы ходим по лесу и ищем грибы – это срабатывает древний инстинкт собирателя… Мы любим смотреть на огонь, потому что тысячами лет наши предки жили вокруг костра. А те, кто не любил огонь или боялся его, не выживали или выживали с меньшей вероятностью… Мы с детства любим собак и кошек, поскольку тысячи лет провели с ними в симбиотическом существовании… Мы любим охоту, а наши дети обожают салочки и прятки, потому что тысячами лет в полуживотном состоянии добывали себе пропитание именно охотой, пришедшей на смену трупоедству…

Нет поведения, если нет программы, ее обусловливающей. Получается, что жить парным браком нас заставляет один инстинкт, а гаремным браком другой? У нас что – в прошлом было и то и другое?

Так оно и есть…

Биологам известно: моногамия возникает там, где есть необходимость заботиться о потомстве, это просто инструмент. Поэтому птицы моногамны: одному партнеру нужно высиживать яйца, а другому – обеспечивать сначала самку, а потом вместе с ней и весь выводок едой. Это разумное решение. При этом заметьте, сами по себе птицы в большинстве своем – довольно глупые создания. И «разумно» они ведут себя автоматически – под управлениям инстинктов, то есть наработанных эволюцией и вшитых в тело программ.

А вот млекопитающие более умные создания, чем птицы. Но они за редчайшим исключением не откладывают яйца, а вынашивают детенышей в утробе или в специальных кожных складках, как кенгуру. Стало быть их потомство защищено телом матери и в стационарном высиживании не нуждается. Поэтому подавляющее большинство млекопитающих устойчивых брачных пар не составляют, им не нужно. Всего 9% видов млекопитающих практикуют моногамию, причем у травоядных ее практически не бывает. Однако есть группа зверей, у которых моногамия встречается гораздо чаще, чем у прочих, – это мы, приматы. Треть всех приматов моногамны!

Считается, что моногамия возникла у обезьян довольно поздно – примерно 15–16 миллионов лет назад, в то время как сами приматы появились на мировой арене 55–65 миллионов лет назад.

Почему вдруг вспыхнула моногамия?

Понятно, что в моногамной семье ребенку достается вдвое больше внимания и «пряников», чем в «свободном мире», где самцы и самки стаи ничем не связаны. Но есть и еще одно, гораздо более важное преимущество моногамии – она не только дает «пряники» детям, но и защищает их от «кнута». Дело в том, что у многих видов, практикующих «свободный секс» существует такое явление, как детоубийство. Это ужасное, на взгляд современного человека, явление на самом деле вполне обычно для животного мира и является частью естественной борьбы за существование. Поясним…

Самка, занятая выкармливанием и воспитанием детеныша, не готова для случки с другим самцом. Поэтому другой самец детеныша просто убивает, «освобождая» самку от забот по уходу за ним и делая ее вновь фертильной. После чего скрещивается с ней, передавая в будущее свои гены, а не гены конкурента, который с этой самкой был ранее. Вполне разумное поведение, согласитесь. Внутривидовая конкуренция.

Самки, конечно, по мере сил стараются свое чадо защитить. И поскольку сил у них меньше, чем у самцов, эволюция изобрела несколько стратегий на этот случай. Самки некоторых видов обезьян – например, мартышки и макаки – защищают детенышей от чужих самцов совместно, для чего эволюция включила им дружбу между самками.

Второй стратегией борьбы с детоубийствами является образ жизни, которым живут, например, мартышки-верветки. У них самка в период, пригодный для оплодотворения, спаривается не с тем, кто ей симпатичен, а более чем с половиной самцов в стае. И это выгодно по двум причинам.

С одной стороны, включается дополнительный механизм конкуренции – конкуренция сперматозоидов (о спермовых войнах мы поговорим чуть ниже).

С другой стороны, все самцы, имевшие связь с самкой, полагают, что детеныш его и не стремятся его убить.

Наконец, третьей стратегией защиты потомства как раз и является моногамия. Американское исследование, в ходе которого было проанализировано поведение 230 видов приматов, позволило ученым сделать однозначный вывод: главной причиной появления у наших предков моногамии была именно защита детей от детоубийства. Введя моногамию, природа заставила самца заботиться о будущем своих генов – защищать свое потомство от других самцов.

Почему же из трех стратегий нашим видом была выбрана именно эта?

Потому что моногамия имеет еще одно преимущество: постоянно находясь рядом со своей самкой, удобнее ее ревновать, то есть защищать от случки с другими самцами.

Разумеется, в становлении моногамии у нашего вида сыграл свою роль и упомянутый ранее фактор большеголовости и широкого таза, он также работал в этом направлении – на становление любви.

При этом дремлющие древние инстинкты иногда позволяют самцам homo sapiens в некоторых культурах и регионах заводить гаремы, то есть иметь подле себя несколько самок одновременно. Что, вообще говоря, в характере всех самцов: они, даже любя свою самку, не прочь гульнуть на стороне, чтобы отправить в будущее свой семенной материал по параллельному каналу.

Между прочим, животная практика детоубийства дожила до разумных времен и даже вылилась в древние сказания, которые можно найти у разных народов и которые повествуют о том, как победитель убивает потомство побежденного, а его жену забирает в наложницы. Как когда-то наши предки переживали этапы трупоедства, каннибализма, промискуитета, полуводного образа жизни на обширных мелководьях, так был в анамнезе нашего вида и период активного инфантицида.

Воду мы любим до сих пор. Отдых у водоема, поездки в отпуск на море – обожаемое дело для особей нашего вида… Трупоедство вылилось в появление в кухнях разных народов мира продуктов с запахом тухлятины… Промискуитет порой вдруг вспыхивает искорками карнавалов, свингер-клубов и секс-пати… Программа каннибализма срабатывает во времена голода или у сумасшедших… А инфантицид сигналит статистикой детоубийств!

Антрополог и историк Марина Бутовская в одной из своих книг приводит со ссылкой на западные исследования любопытный факт – даже в цивилизованных западных обществах (не говоря уж о диких) в первые два года жизни у усыновленного младенца в 6,5 (!) раза выше шансы быть убитым приемным отцом, чем у родного младенца быть убитым отцом биологическим. Разницу в 6,5 раза статистической погрешностью не назовешь. Это уже говорит о работе каких-то механизмов. И мы знаем, каких именно – механизмов нормативного инфантицида.

Разумеется, рассматривая каждое конкретное такое убийство, мы можем списать его на алкоголь или внезапную вспышку ярости у приемного самца из-за орущего младенца, но все вместе они говорят о заложенной инстинктивной программе поведения, которая не осознается, а просто срабатывает. Едва раздражение или алкоголь снижают критичность и гасят рассудок, как вдруг раз – и трупик. «Отчего? Почему?» – ломают головы следователи. А оттого, что инстинктивные программы консервативны и могут дремать в архивных файлах вида миллионы лет.

В дальнейшем, то есть после истечения двухлетнего возраста, когда ребенок становится больше похож на настоящего человека, включаются более сильные тормозные механизмы, и смертность детей от руки неродного самца резко падает.

Самцы воспринимают детенышей совсем не так, как самки. У матери биохимическая фабрика любви запускается в момент рождения, и она начинает любить все, что выродила, автоматически. Самец не рожает. Не вынашивает. И вообще может подзабыть, что когда-то развлекался с этой самкой. Поэтому многие мужчины вообще не воспринимают младенца как человека. Для них это бессмысленно орущий кусок плоти, работающий на инстинктах. Контакт между отцом и чадом начинает налаживаться только к тому моменту, когда с чадом уже можно о чем-то более-менее осмысленно поговорить. Если же он еще ничего не соображает, а только сосет сиську, писает и какает, то о чем тут вообще говорить? И с кем?

Любовь отца к ребенку в корне отличается от автоматической материнской. Если материнская любовь безусловна, то отцовская во многом условна. Мать любит потому что, а отец за что-то. Хорошо учишься, имеешь успехи в спортивной секции – получаешь заслуженную порцию отцовской любви и похвалы. Именно поэтому мужчины так часто уходят из семьи, если женщина рожает дауна. Животной женской любви к этому несчастному созданию мужчина не испытывает, а подсознательно и сознательно воспринимает его как неудачу. Но задача самца – побольше распылить своих генов и передать их в будущее. Убогий же ребенок часто закрывает для женщины желание рожать дальше: он отнимает больше времени, чем нормальный, женщина боится – а вдруг опять?.. И самец уходит к другой, будучи не в силах вынести эту катастрофу. Тяжесть его существования с этим ребенком не компенсируется животной любовью, которая есть у матери.

Вот вам классическая история времен Древнего Рима. Полководец Тит Манлий во время войны римлян с латинами запретил своим частям вступать в бой с противником без приказа. И надо ж было такому случиться, что кавалерийский отряд, которым командовал сын Тита Манлия, ввязался в бой со сторожевым дозором латинов. И вышел из этой стычки победителем. Узнав об этом, полководец приказал казнить сына – за нарушение приказа.

Это поступок отца. Вы можете себе представить, чтобы так поступила мать?.. Вот в этом и состоит разница. Отец любит головой, мать – сердцем.

Теперь переходим к ответу на следующий вопрос – а для чего человек является гиперсексуальным животным? К чему эта постоянная тревожность и перманентные мысли: а вот кому бы вдуть? Не лучше ли освободить время, чтобы подумать о высоком – рассчитать траекторию космического аппарата, например? И какую роль вообще имеет гиперсексуальность вида для его «очеловечивания»?

У собак течка бывает дважды в год. Все остальное время они асексуальны. Птицы размножаются раз в год. Все остальное время они асексуальны. У китов три овуляции за два года. Все остальное время у них нет проблем… У человеческих же самок овуляция происходит каждый месяц! Причем ни по каким внешним признакам об этом узнать нельзя, что, вообще-то говоря, странно, потому как у всех других зверей период овуляции сопровождается яркими внешними проявлениями. Собаки, например, чуют запах овулирующей самки за километры. У существ с менее развитым обонянием, но с более развитым зрением, самки, готовые к оплодотворению, подают самцам визуальные сигналы. Например, у самок приматов набухают и заметно увеличиваются молочные железы, сигнализируя о том, что они готовы к спариванию. У человеческих же самок молочные железы всегда в «боевом положении» и сигнализируют о постоянной готовности к скрещиванию. Или, что то же самое, период, когда самка действительно может забеременеть, скрыт и от самца, и от нее самой.

Почему?

Наша постоянная готовность к спариванию настолько ярко выделяет нас из всего прочего животного мира, что нуждается в объяснении. Она пронизывает буквально всю человеческую культуру, которая едва ли не полностью посвящена отношениям самки и самца, желающего ее покрыть. И это вполне естественно: у гиперсексуального животного, которое может и готово заниматься сексом постоянно, а не раз-два в год, сексуальность самым естественным образом отделяется от репродуктивной функции и становится самостоятельной ценностью – как игровой, так и экономической.

Есть гипотеза, что гиперсексуальность у нашего вида развилась в целях снижения конфликтов между самцам из-за самок, ведь если период возможного зачатия скрыт, ценность каждого отдельного полового акта резко снижается, поскольку вероятность зачатия падает в разы. Значит, и смысл воевать с другим самцом за перепих в данный конкретный момент резко падает, можно и подождать более благоприятного момента – когда хозяин самки отлучится по делам. Подобная стратегия может теоретически служить биологической компенсацией отсутствия у нас инстинктивных запретов на убийство, поскольку сокращает количество конфликтов. Кроме того, перманентная сексуальность постоянно подбрасывает дровишки в костер половой любви, привязывая самца к самке.

Биологам известно: порой по одному только внешнему виду животных можно сказать, какой формы брачных отношений они придерживаются. Давайте же глазами биолога посмотрим, например, на размер яичек у самцов человека. Большие они или маленькие? Все познается в сравнении! У тех видов приматов, которые не практикуют моногамные браки и не создают гаремов, а занимаются промискуитетом, самцы имеют огромные яйца! А вот у тех видов, где самец имеет монополию на самку (моногамия) или самок (полигамия), яйца у самцов маленькие. Скажем, самцы шимпанзе и макак имеют большие семенные железы. А у самцов орангутанов и горилл яички маленькие.

С чем это связано?

С войной сперматозоидов. Эта война возникает у тех видов, где все трахаются со всеми, то есть в вагине одной самки может оказаться несколько зарядов спермы от разных самцов. Вот там и проливаются невидимые миру слезы и разворачивается невидимая миру война сперматозоидов.

Сперматозоиды одной особи представляют собой армию, которая действует слаженно и в которой есть свои «рода войск». Только 1% сперматозоидов предназначен для проникновения в яйцеклетку, это своего рода элита, «десантники». Остальные – камикадзе, задача которых заблокировать половые каналы и не пропустить в заветной цели чужую «армию». Причем «солдаты» делятся на авангард и арьергард. Авангард расчищает путь «десантникам», атакуя чужие сперматозоиды, которые прибыли ранее и уже засели в «ущельях», удерживая их. А арьергард прикрывает ушедший вперед «десант» от наступающих по пятам сперматозоидов чужой «армии».

Биологи Гарвардского университета провели эксперимент с хомяками двух видов – промискуитетным и моногамным. У промискуитетного вида, как и положено, самцы имели крупные яичники, а у моногамного мелкие. Выяснилось, что сперма этих двух видов отличается по своим свойствам. Сперматозоиды моногамного вида не умеют отличать своих от чужих, а вот «солдатики» промискуитетного вида умеют это делать прекрасно, причем избирательность их сперматозоидов чрезвычайно высока. Ученые смешали в пробирке окрашенную разными красками сперму двух братьев, то есть двух хомячков с очень похожими генетическими наборами. Так вот, сперматозоиды быстро разобрались по «форме одежды» – «солдатики» одного цвета группировались в боевые группы только со своими против чужих.

Понятно, что чем больше армия – тем она сильнее. Поэтому промискуитетные виды и имеют огромные семенники, вырабатывающие целые «армии» спермы.

Плохому танцору яйца мешают, это известно. Но даже если не плясать, а просто ходить, лучше иметь «бубенчики» поменьше. Тем более что большие семенные железы у самца – большая мишень в драке. У самцов нашего вида относительные размеры «мишеней» в сравнении с размерами тела небольшие. Гораздо меньше, чем у шимпанзе, например. Зато у нас они больше, чем у горилл. Значит, мы конструктивно находимся в промежуточном положении – монополизация самок самцами у людей больше, чем у шимпанзе, но меньше, чем у горилл. О чем это говорит?

Что мы много менее промискуитетны, чем шимпанзе, но чуть более склонны к беспорядочным связям, чем гориллы.

Когда женщинам говоришь, что мы вид скорее моногамный, им это очень нравится. Потому что женщины любят постоянство и хотят, чтобы муж был при них. Однако есть для женщин и минусы во всем этом. И главный из них – та самая монополизация самцами самок, которая на тысячи лет превратила женщину в вещь. Только в либеральных экономиках (античная, современная западная) наши самки наконец получают почти те же или совершенно те же права, что и самцы. А вместе с ними и бóльшую сексуальную свободу. Иными словами, современное общество слегка сдвигается в сторону промискуитетного, но тысячелетние видовые инстинкты (прежде всего женские) его пока сдерживают.

В общем, яйцами померялись. Теперь посмотрим на остальное. Ведь, помимо размера яиц, существуют и другие внешние признаки, говорящие о форме брачного союза. Ранее мы на примере моржей говорили о половом диморфизме, то есть различиях между самцами и самками. Сильнее всего, если вы помните, эти различия выражены у полигамных видов. Теперь рассмотрим половой диморфизм у приматов.

У моногамных обезьян самки и самцы различаются меньше всего – и по росту, и по размеру клыков. А вот у гаремных видов самцы и самки друг от друга отличаются сильно. При этом самцы гаремных видов имеют огромные клыки. Посмотрите клыкастых обезьян – павианов, горилл, орангутанов, – и вы увидите полигинных (полигиния – многоженство) приматов, самые огромные и клыкастые представители которых сколачивают себе гаремы и ревниво охраняют их от тех, кому может прийти в голову поженихаться.

Клыки как признак агрессивности и доминантности нужны им не для охоты (орангутаны и гориллы, например, почти стопроцентные вегетарианцы), а для защиты гарема. Их демонстрация воспринимается конкурентами вполне однозначно – как угроза. Величина самца также фактор угрозы и свидетельство его силы. Поэтому у перечисленных обезьян самочки вдвое мельче самцов, а самцы представляют собой настоящую гору мускулов!

А что у людей? Наши самки вовсе не вдвое мельче самцов. Возьмем для примера китайцев. Средний рост хорошо питающегося китайца – 165 см для мужчины и 155 см для женщины. Про клыки у людей и говорить нечего – не клыки, а слезы. Это свидетельство негаремности вида. То есть либо его моногамности, либо промискуитетности. У наших близких родственников – шимпанзе – тоже половой диморфизм не выражен, и самочки по росту не сильно отличаются от самцов. Но у шимпанзе большие яйца. А у нас маленькие. Значит, шимпанзе трахаются свободно, а мы вид моногамный. Все сходится, товарищи!..

Но остаются некоторые загадки… Вот вы любите порнографию? Тогда вы должны были отметить, проводя бессонные часы за просмотром ночного Интернета, что женщины во время коитуса издают кричащие звуки. Вы можете сказать, что режиссеры специально заставляют порноактрис кричать, поскольку это возбуждает зрителя. Правильно! А почему самца возбуждают крики самки? Причем эта особенность характерна не только для самок и самцов человека, но и для некоторых других обезьян и является их (и нашей) видовой особенностью. С какой целью она возникла? Какие задачи решает? Зачем природа выработала этот инстинкт?..

Ученые – существа любопытные, поэтому длительные наблюдения за обезьянами были посвящены как раз решению данной проблемы.

Оказалось, гортанные крики самок во время коитуса характерны для НЕмоногамных видов. И служат они для привлечения других самцов путем оповещения их о том простом факте, что самка находится в периоде овуляции. Эти крики самцов извещают, возбуждают и привлекают. После чего в соответствии с рангом, занимаемым в иерархии, самцы кричавшую самку еще несколько раз покрывают. Причем, когда дело доходит до низкоранговых самцов, самка уже не кричит: дальнейшего смысла нет привлекать в своему богатому телу всякие отбросы общества.

Но мы-то моногамны! И это значит, что до периода моногамии наши животные предки прошли внушительный этап промискуитета, в наследство от которого нам достались эти самочьи крики во время коитуса и автоматическое возбуждение самца, который их заслышал и правильно распознал. Причем было это в те далекие времена, когда наши предки еще не приобрели гиперсексуальности, которая период овуляции от самки скрывает.

Другим доказательством промискуитетного периода в прошлом наших далеких предков является длина полового члена у человеческих самцов. Мы не только гиперсексуальные обезьяны, но и с самым длинным членом из всех человекообразных! Если у орангутанов и горилл средняя длина полового члена в состоянии эрекции 4 см, у более мелкого шимпанзе 7 см, то самец человека демонстрирует результат в 12 см. И более того, у нашего вида принято большой длиной члена хвастаться, маленькую скрывать, и вербально демонстрировать свою крутизну, посылая оппонента на фаллос.

– Но зачем нужен длинный хуй?

Хороший вопрос, читатель! Хвалю… Длинный пенис в состоянии подать сперму прямо к матке, сокращая долгий путь сперматозоидам, – так сказать, литерным поездом. И эта фора может оказаться решающей при спермовых войнах. Иными словами, наш длинный причиндал – еще одно свидетельство нашей былой домоногамной развратности.

Почему же после перехода к моногамии яйца у нашего вида уменьшились в размерах, как и положено моногамному виду, а половой член нет? Удивляться этому не стоит. У нас ведь не только этот признак остался со времен половой неразборчивости! Некоторые свойства спермы с той поры тоже сохранились. Человеческие сперматозоиды уже не отличают своих от чужих, как и моногамных хомячков, но еще сохранили способность к коллективным действиям – они «по старой памяти» передвигаются боевыми группами, как во времена спермовых войн. Отчего же не ушел и этот признак, ведь природа лишнего не поддерживает? Если в каком-то направлении нет давления отбора, признак быстро уходит, растворяется.

Дело все в том, что группой сперматозоиды передвигаются чуть быстрее, чем поодиночке, – видимо, за счет синергетического эффекта от движения множества жгутиков. Исследования, проведенные на грызунах, показали, что скорость сперматозоидов в группе составляет 127 микрон в секунду, а скорость отдельных «бойцов» – 110 микрон в секунду. За счет этого группа добегает до цели быстрее. Соответственно в будущее передается каждый раз тот ген, который заставляет сперматозоиды «дружить», а не ген «индивидуалистов». То есть для борьбы с вражескими сперматозоидами принцип сборки в отряды уже не нужен, но все еще сохраняется у вида, поскольку воспроизводит сам себя.