Экономический человек» и гипотеза рациональности

Истоки неоклассической концепции «экономического человека» восходят к философии Юма и Бентама о природе человека. Согласно этой философии человек одержим одной лишь страстью к личной выгоде (утилитаризм) и находится в постоянной погоне за жизненными благами и удовольствиями (гедонизм). Человек в этой концепции выступает как глубоко аморальное существо, весь смысл жизни которого сводится к безудержному удовлетворению своих неограниченных потребностей и желаний. «Экономический человек теории свободного рынка, - с иронией пишет по этому поводу английский социолог У. Хаттон, - является аморальным существом. Он потомок первобытного дикаря… Рациональный экономический человек существует, чтобы потреблять и предаваться своим удовольствиям. Для насыщения своих желаний он должен добывать продовольствие, охотиться и заниматься собирательством. Он обменивается с другими первобытными дикарями, которые доставляют свою охотничью добычу и плоды собирательства на местный рынок. Относительные цены всех продуктов отражают их меняющиеся количества и изменчивый спрос. Дикари будут торговать друг с другом до тех пор, пока каждый не получит набор благ, удовлетворяющих его нужды в точном соответствии с покупательной способностью товаров, которыми он располагает для обмена» (Hutton, 1996, p. 228).

Утверждение, что человек как всякое живое существо должен действовать в соответствии с необходимостью удовлетворения своих материальных потребностей является такой банальностью, которая подразумевается само собой. Здесь же речь идет о том, что смыслом жизни человека объявляется безудержное стремление к выгоде и потреблению. Ввиду этого сегодня так же, как и в древности человек избирает наиболее выгодный себе способ действий, продает товары подороже, а покупает подешевле.

Общим знаменателем такого рода рациональных действий человека выступает максимизация полезности в рамках данных бюджетных ограничений. В этих пределах отдельный потребитель стремится к максимизации своей полезности путем подбора предпочитаемой группы покупаемых товаров с той же неукоснительностью, с какой предприниматель стремится к максимизации прибыли путем превышения своего дохода над затратами. Этот закон, утверждает рассматриваемая теория, действует с железной неотвратимостью. На этом основании единственной экономической теорией, заслуживающей этого названия, она признает ту, которая исходит из гипотезы именно такого рода присущего человеку необузданного эгоизма. Только с этих позиций, согласно такому подходу, возможно логически полное объяснение поведения человека в любой ситуации.

Составной частью подобной трактовки является также допущение о безграничных информационных и вычислительных способностях человека, позволяющих ему в любой ситуации принимать единственно верное решение. Агенты рынка, таким образом, изображаются как некие ходячие исследовательские центры, обладающие полной информацией о происходящих в экономике процессах, прежде всего о ценах на товары и финансовые активы, о вероятных их изменениях и их влиянии на нынешнюю и будущую ситуацию и в силу этого способных принимать самые выгодные для себя решения. При этом путем введения в анализ фактора субъективных предпочтений сделки представляются как всегда взаимовыгодные. Неважно, говорит эта теория, что потребители покупают разные группы товаров, отличающиеся по своим качественным характеристикам; важно, что они соответствуют их предпочтениям и в каждом случае имеют наибольшую субъективную ценность.

Не входя здесь в обсуждение подобной трактовки ценности (стоимости) возникает вопрос, как, например, оценивать сделки на финансовом рынке, где одни теряют как раз то, что другие выигрывают? Почему одни оказываются рациональными, а другие иррациональными?

Односторонне утилитарная трактовка деятельности человека, рассматривающая ее по аналогии с утверждением, что «рыба ищет где глубже, а человек - где лучше», не оставляет места иным мотивам человека, кроме личной выгоды. Понятно, что ни с того, ни с сего никто не может отказываться от собственной выгоды, и в этом смысле человек действительно ищет, где лучше. Вместе с тем опыт говорит, что не все одинаково поглощены одной лишь страстью к потребительству и накопительству. Немало людей, ведомых не столько «любовью к деньгам», сколько мотивом внутреннего призвания и профессии или еще более высокими мотивами любви к дальним и близким, и вообще общественного служения. А самое же главное другое: что означает безудержная «любовь к деньгам» у одних для всех остальных?

Подобные вопросы поставили под сомнение универсальность закона максимальной полезности и породили альтернативную трактовку этой проблемы. Модели максимизирующей полезность рациональности неоклассической теории посткейнсианство противопоставило модель процедурной рациональности человека. Между двумя подходами существует принципиальная разница.

Согласно первому подходу, присущее всем агентам рынка стремление к максимизации полезности вынуждает их вступать в конкуренцию между собой. Ввиду такого взаимодействия все минусы рынка и конкуренции взаимно уничтожаются и условия деятельности выравниваются для всех. Благодаря этому создаются такие гармоничные экономические отношения, в силу которых капитализм имманентно стремится к состоянию устойчивого состояния (равновесия). Как видно, в этой концепции идея полезности мостит дорогу идеи равновесия. Обе концепции находятся в неразрывной логической связи между собой. Если исключить фактор максимизации полезности, то теория равновесия лишается побудительного мотива и повисает в воздухе.

Второй подход наряду с максимизацией полезности признает и другие мотивы поведения человека, которые обозначены им как процедуры. Имеются в виду существующие традиции, обычаи и установленные нормы, которых люди придерживаются в своем поведении и отношениях между собой. Посткейнсианство, во-первых, отрицает всесилие человека в понимании экономических процессов и утверждает, что его знания, наоборот, ограничены, а потому будущее для него всегда неизвестно. В каждый данный момент человек принимает свое решение, находясь между ушедшим прошлым и неизвестным будущим. Поэтому в качестве одного из исходных посткейнсианство выдвигает тезис о фундаментальной неопределенностибудущего. Во-вторых, оно определяет экономические отношения людей и их поведение не только как рациональные, но также и как иррациональные, не лишенные противоречий и конфликтов, и в силу этого подрывающие устойчивость экономики. Поэтому оно исходит из предпосылки внутренней неустойчивостикапитализма и необходимости постоянного воздействия на этот процесс, перевода его в устойчивое состояние путем разного рода регулирующих мер, в том числе процедурного характера.

Нам представляется, что из двух подходов, скорее, с помощью второго может быть объяснена сегодняшняя российская действительность. Примечательно, что при рассмотрении гипотезы рациональности многие ее западные критики поставили вопрос следующим образом: если индивидуум достаточно рационален, обладает такими информационными и вычислительными способностями, что находит единственно верное решение и поведение, то почему, то же самое не может делать планирующий общественно-экономический центр? Куда исчезает присущая индивидууму рациональность, когда она обращается на достижение не только личного, но и общего блага? Ряд западных экономистов считает, что рациональность на уровне общества не менее реальна, чем на уровне индивидуума. Так, в частности, утверждает лауреат Нобелевской премии К. Эрроу. То, что рациональностью может обладать не только один, но и другой, по его мнению, может превращать ее в нечто большее, чем индивидуальная рациональность. По этому поводу он пишет: «В действительности для построения теории экономического поведения на основе рациональности необходимо допустить нечто большее, а именно, что рациональность всех агентов должна быть общим знанием (common knowledge) ...Именно в этом смысле рациональность и знание рациональности является социальным, а не только индивидуальным явлением (Arrow, 1998., p. 72).

Там, где рациональность доступна не только индивидууму, но и планирующему общественно-экономическому центру, по логике К. Эрроу, рыночная стихия так или иначе преодолевается. «Если всякий агент имеет полную модель экономики, - пишет он, - “рука”, управляющая хозяйством, будет даже очень видимой. В самом деле, при таких условиях превосходство рынка над централизованным планированием исчезает. Каждый индивидуальный агент фактически использует столько же информации, сколько потребовалось бы органу централизованного управления» (там же). Для ясности добавим, что под невидимой рукой имеется в виду рынок, а под видимой - планирующий центр.

Подобный вывод, логически вытекающий из гипотезы рациональности, имеет особое значение для оценки опыта планирования в бывших социалистических странах и Китае. Планированием оказывается не что иное, как рациональность в масштабе общества. Мы ниже приведем фактические данные в качестве доказательства того, что с точки зрения интересов рядового человека плановая экономика была более эффективной, чем рыночная. Пока же обратим внимание на то, что именно идея рациональности в масштабе общества лежала в основе всех моделей плановой экономики. Так, О. Ланге еще в 1930-е годы в споре с Л. Мизесом доказывал, что, не подчиняясь рынку, но имитируя его в соответствии со своими целями, плановая экономика способна полнее использовать его преимущества. То же самое было характерно для модели Н. А. Цаголова, согласно которой товарно-денежные отношения (рынок) рассматривались в рамках плановой системы и через хозрасчетные интересы предприятий призваны были служить достижению стратегических целей экономики в целом. Своеобразным воплощением рациональности в масштабе общества была модель оптимального функционирования экономики Н.П. Федоренко.

В свете разительных отличий результатов планового и рыночного периодов развития стран бывшего СССР смысл наработок советского времени стало труднее подвергать сомнению. Признавая значение планирования, нельзя, однако, его идеализировать и считать общественно-экономический центр всезнающим и всемогущим, как получалось в советское время. Кейнсианский упрек против неоклассического допущения о безграничной рациональности индивидуума отчасти применим и к плану, который хотя и снижает неопределенность, но полностью ее не преодолевает. Познавательные возможности человека всегда ограничены, а, следовательно, и в плановой экономике мы имеем дело с известной неопределенностью будущего.

3. 3. Совершенная конкуренция и свободное ценообразование

Известно, что согласно всем теоретическим концепциям конкуренция считается совершенной (свободной), когда всем хозяйствующим субъектам предоставлена неограниченная свобода действий, в силу чего каждый нуждается в рынке как арене свободных экономических взаимоотношений. Именно такую, не стесненную внешними (государственными) ограничениями экономику, функционирующую на основе рыночной саморегуляции, неоклассическая теория объявляет самой эффективной, по природе своей стремящейся к состоянию полного равновесия.

Мы оставляем в стороне вопрос о том, насколько современную западную экономику с господством в ней гигантских олигополистических и монополистических структур, возросшей ролью государства, аккумулирующей и распределяющей львиную долю национального продукта, можно характеризовать как экономику совершенной (свободной) конкуренции, ведомой невидимой рукой рынка. Как заявлялось с самого начала, нас здесь интересует другое: насколько постулаты положенной в основу российских реформ и принятой к преподаванию неоклассической теории соответствуют нашей ситуации и помогают ее понять.

С этой точки зрения наибольший интерес представляет идея совершенной конкуренции и свободного образования цен в соответствии с соотношением спроса и предложения товаров. Именно эту идею в качестве основополагающей для саморегулирования выдвигали основатели неоклассической теории в прошлом и продолжают отстаивать ее проповедники сегодня. Так, роль рынка Вальрас рассматривал по аналогии с аукционистом, который собирает заявки продавцов и покупателей до начала производства и определяет равновесные цены. Доказательство Вальраса о благотворном воздействии свободной конкуренции и ценообразования на экономику и достижение ею благодаря этому полного равновесия получило в наше время дальнейшее развитие и математическое обоснование в работах двух нобелевских лауреатов К. Эрроу и Ж. Дебре, а также множества других экономистов и охватывает теперь широчайший круг экономических проблем.

Особое место среди них занимает неоклассическая теория цены. Согласно ее трактовке конкурентная цена обладает такими преимуществами, которые делают ее незаменимым инструментом рыночного саморегулирования. Во-первых, она выступает денежным выражением (измерителем) полезности товара (услуги) и совпадает с его стоимостью; во-вторых, общий уровень цен определяется количеством денег в обращении (количественная теория денег), а цены на конкретные товары зависят от соотношения спроса и предложения; в-третьих, благодаря конкуренции продажная цена товаров представительной фирмы всегда равна средним, а также предельным издержкам на производимые товары, включающим нормальную (среднюю) прибыль, что и позволяет фирме функционировать в автономном режиме; в-четвертых, поскольку она зависит от соотношения спроса и предложения, то образование цен предшествуют распределению, которое, по этой логике, осуществляется независимо от цен.

Особое достоинство своей трактовки цены неоклассическая теория усматривает в том, что считает ее равной предельному продукту товара и на этом основании считает ее также мерой справедливого вознаграждения факторов производства. Так, по неоклассической трактовке, заработная плата как предельный продукт труда всегда равна предельной тягости труда[2]. Но если тяжесть труда оказывается выше получаемой мною зарплаты, то в соответствии с принципом максимизации полезности я отказываюсь от такой работы и ищу другую, в которой оплата моего труда будет соответствовать его тяжести. Подобная зависимость используется неоклассической теорией для объяснения добровольного характера безработицы, и мы ниже остановимся на том, насколько оно убедительно. Здесь же нас интересует другое: верно ли, что при сохранении прежней тяжести труда снижение заработной платы приводит к отказу рабочих от своих мест, как это было бы, если бы максимизация полезности была единственным мотивом, определяющим соотношение между заработной платой и тягостью труда?

Кейнс рассматривает этот вопрос в самом начале «Общей теории» путем разграничения между реальной и номинальной заработной платой. Он доказывает, что «предложение труда не является функцией только реальной заработной платы…Работники обычно противятся сокращению денежной заработной платы, но они не прекращают работы всякий раз, когда поднимаются цены товаров, приобретаемых на заработную плату». (Кейнс, 1993. с. 228).

Заявленная неоклассической теорией обратная зависимость между уровнем занятости и заработной платы не наблюдается и в современной российской экономике. У нас происходило нечто противоположное: одновременно снижались как занятость, так и заработная плата. Если бы заработная плата определялась соответствием предельного продукта труда тяжести труда, то ввиду несоответствия одного другому все рабочие должны были покинуть свои места. На самом деле рабочие продолжали работать не только в ситуации снижения зарплаты, но даже тогда, когда ее месяцами не выплачивали.

Нынешнее положение Российской академии наук также можно рассматривать как одно из свидетельств ограниченности неоклассической трактовки мотивов человеческого поведения. Со снижением ее статуса РАН и заработной платы сотрудников многие из них действительно покинули свои места, и в той мере, в какой произошел этот факт, очевидно, можно считать подтверждением неоклассического решения. Но ведь многие другие, - притом наиболее квалифицированная часть сотрудников, верные своей профессии и призванию, - продолжают свою работу даже при нищенской зарплате и тем опровергают однозначность этого постулата. Но тот факт, что молодежь теперь больше не приходит в науку, наоборот, является его подтверждением.

Множество фактов подобного рода опровергает неоклассическое положение о том, что заработная плата определяется предельным продуктом труда рабочего, и возвращает нас к ее Марксовой трактовке как стоимости рабочей силы. Происходившее в годы реформ снижение заработной платы представляется не результатом уменьшения создаваемого рабочими предельного продукта, а снижения стоимости рабочей силы, денежным выражением которой является заработная плата. Только таким путем, как давно доказал Маркс, капиталист может повышать эксплуатацию труда и свои прибыли.

Что класс новых российских собственников ведет себя по К. Марксу, а отнюдь не по М. Фридмену, хорошо проиллюстрировал бывший министр финансов А.Я. Лившиц в одном телевизионном интервью в период массовых невыплат заработной платы. Я, говорил он, обратился к предпринимателям с вопросом: почему не платите заработную плату, когда на ваших счетах есть достаточные для этого средства в рублях и валюте? Ответ был показательным: если рабочим не нравится – пусть ищут другую работу. Такова моральная и правовая физиономия российского капитала: он принимает капитализм как систему собственного произвола, в том числе в деле установления и выдачи заработной платы. Российская ситуация объясняется не теорией предельного продукта рабочего и максимизации полезности, а теорией эксплуатации труда и распределения по силе капитала.

Неоклассическая же школа рассматривает экономические явления по другой логике, согласно которой эксплуатация одного другим в принципе исключена. Максимизируя полезность каждого, утверждает она, рынок гармонизирует экономические отношения людей: нет никакой противоположности интересов, конфликтов и проблем. В итоге получается полная оптимистическая картина: все хорошо, а будет еще лучше.

Теоретический рисунок этой картины со времен Ж. Сэя становится все краше за счет высвечивания его отдельных деталей. Таким, в частности, является уточнение, внесенное современным монетаризмом в количественную теорию денег. Прежние теоретики (Д. Юм, Д. Рикардо, Дж. Милль) рассматривали деньги как некое, чисто техническое средство обмена. Современный монетаризм объявил деньги самым главным фактором экономики (money is matter). Соглашаясь со старой теорией в том, что именно количество денег определяет уровень цен, монетаризм объявил, что поддержание стабильности денежной массы является главным условием макроэкономического равновесия.

Регулирование массы денег в обращении в соответствии с «денежным правилом Фридмана», согласно которому ее рост не должен обгонять увеличение национального продукта, монетаризм рассматривает как основное противоядие инфляции. По этому сценарию действовали российские «либералы» в годы реформ, и подобного понимания продолжает придерживаться и сегодняшнее руководство страны. Между тем опыт красноречиво показал, что путем регулирования денежной массы не только нельзя обеспечить экономический рост, о чем пойдет речь в одном из последующих разделов, но и справиться с инфляцией. В 1990-е гг. в России проводилась жесткая политика сдерживания денежной массы, в результате чего коэффициент монетизации (т.е. соотношение денежной массы и ВВП) составлял 4,7 –9,8% в 1992 –1996 гг. (Дзарасов, 1997 г, с. 83). По неоклассической теории это должно было привести к снижению цен и началу экономического роста. На самом деле падение темпов открытой (в отличие от скрытой) инфляции сопровождалось беспрецедентным спадом производства.

Почему это происходило? Дело в том, что количество денег в обращении, как давно указывает марксистская теория, не является единственным фактором, определяющим уровень цен. Не менее важным является уровень общественно - необходимых затрат, которые в годы реформ резко возросли за счет: (а) увеличения посреднических и трансакционных издержек, (б) технической деградации экономики и (в) повышения нормы эксплуатации труда. В том случае, когда цены растут под влиянием увеличения заработной платы (тогда снижается норма эксплуатации), то воздействие этого фактора в неоклассической теории обычно признается как «инфляция издержек». На самом деле это иное название общественно - необходимых затрат, т.е. такой альтернативной категории, значимость которой неоклассическая теория не признает.

Смысл этих рассуждений состоит в том, что российский опыт представил чрезвычайно богатый материал, который не подтверждает, а скорее опровергает те неоклассические постулаты, на основе которых проводились реформы, а, следовательно, нельзя считать случайным и то, что они завели экономику в тупик.