Увы, никому, кроме нас, великая Россия не нужна. Значит, потрясения будут и впрямь велики

Малый круг финансового кровообращения[82]

Нынешний всемирный кризис зачастую именуют следствием американского (и — в несколько меньшей степени — западноевропейского) неумеренного потребления. До поры до времени его финансировали кредитами (под залог уже накопленного имущества или — куда чаще — в надежде на продолжение благовидной кредитной истории). В результате американцы накопили такие долги, что при нынешнем темпе погашения возвращать их придётся ещё паре поколений.[83]Таким должникам больше никто не верит — и приходится ограничивать аппетит. А ведь на американский рынок ориентируется добрая половина мирового экспорта. Значит, весь мир вынужден сокращать производство. И, следовательно, также потреблять меньше: ведь нормальные люди, в отличие от обитателей общества потребления, покупают на то, что уже заработали.

В этой общеизвестной схеме остаётся не прояснена одна подробность: из каких источников систематически выдаются кредиты гражданам Сияющего Города на Холме?

Простейший ответ тоже общеизвестен. Федеральная Резервная Система бесперебойно рисует всё новые эффектные числа на счетах входящих в неё банков; бюро гравировки и печати казначейства Соединённых Государств Америки столь же бесперебойно печатает на чистохлопковой бумаге красивые рисунки, восходящие ещё к эмигранту из России Сергею Макроновскому (1928 год; по слухам, под этим псевдонимом американский заказ исполнил Николай Константинович Рёрих) — и весь мир отдаёт за художественные фантики всё необходимое щедрым американцам.

Увы, очевидная схема не стыкуется. Безудержная эмиссия валюты оборачивается столь же безудержной инфляцией: взгляните хотя бы на Зимбабве, где разграбление экономики негритянскими боевиками вынудило власть, сформированную этими же боевиками, оплачивать продукцией печатного станка, обязательной к приёму, все свои расходы. Между тем курс доллара даже в худшие дни бушеномики падал куда медленнее, чем следовало бы из гипотезы о чисто эмиссионном источнике американского процветания. А в последние месяцы — вопреки многосотмиллиардному впрыску явно ничем не обеспеченных долларов — курс вообще изрядно вырос. Следовательно, изрыгаемые ФРС потоки лишь омывают мировую экономику, но затем неукоснительно вливаются обратно в закрома звёздно-полосатой родины.

Ещё Джон Мэйнард Джон-Невиллович Кейнс рекомендовал, леча депрессию эмиссией, изымать излишние деньги до того, как они совершат полный оборот по экономике и раскрутят губительный маховик инфляции. Очевидно, американские экономисты соорудили не только распылитель для полива хозяйственной нивы деньгами, но и дренаж во избежание инфляционного заболачивания.

Дренажем служит тот самый финансовый рынок, чьи неполадки ознаменовали начало кризиса. Много лет подряд ценные бумаги, обращающиеся на прославленной нью-йоркской фондовой бирже, слыли наивыгоднейшим вложением денег. Да и сегодня по меньшей мере один вид американских ценностей — казначейские облигации — признан хотя и малодоходным, зато надёжнейшим хранилищем избыточных средств.[84]Хотя бы потому, что по мере собственного ослабления Соединённые Государства Америки старательно экспортируют по всему миру всяческие формы нестабильности — от цветных бунтов до требований раскрытия швейцарской банковской тайны, от воинских рейдов до слухов о финансировании террористов (сам такой слух — независимо от степени достоверности — мощнейший источник дестабилизации).

Любой деловой человек рассчитывает на прибыль. Чаще всего расчёт оправдывается — хозяйственный упадок во всех формах (от биржевых паник до Великой депрессии) занимает лишь малую долю экономической истории. Заметная часть прибыли вкладывается в расширение успешного дела или в поиск иных — по возможности не менее успешных — направлений развития.

Но чем пышнее расцветает экономика, тем заметнее в ней доля денег, не находящих сиюминутного применения. Кое-что резервируется для подстраховки, кое-кто из деловых людей просто не видит в данный момент подходящих путей дальнейшей экспансии.

Временный излишек надо вложить надёжно и по возможности выгодно. А порою и средства, уже используемые в деле, хочется перевести на более эффективные рельсы. Тут и набегают услужливые американские финансисты — кто с хитроумными схемами отчётности вроде печально знаменитой Enron, кто с банальными пирамидами вроде многослойных производных бумаг, кто просто с гордыми дипломами Magister of Business Administration, якобы гарантирующими наилучшее возможное применение чужих денег…

Применение и впрямь нашлось прекрасное. Хвалёное американское потребление, в сущности, оплачивается из кармана самих производителей. Им остаются щедрые обещания грядущих баснословных доходов от чудодейственных талантов американских инвесторов. А их же собственные реальные деньги бегают по кругу: выручка от продажи — американские ценные бумаги — кредиты и прочие пособия американским покупателям — выручка от продажи…

Конечно, на жизнеобеспечение самих производителей — от рядового конвейерного сборщика до скоробогача — тоже остаётся немало. Но всё же — судя по уровню жизни — основная часть мирового денежного кровообращения проходит через американские карманы.

Увы, надежда — хороший завтрак, но плохой ужин. Несостоятельность американских обещаний стала в конце концов очевидна даже рядовым американцам — не говоря уж о серьёзном бизнесе. Сейчас из-за границы притекают в основном деньги самих же американцев, вложенные в реальную — а потому надёжную — экономику, но репатриируемые под откровенными угрозами вроде margin call или террористического налёта на Мумбай. На долгосрочное поддержание спроса их и впрямь не хватит. Промышленность мира обвалится?

Вряд ли. Не одни американцы нуждаются в одежде, транспорте, компьютерах. Европейский Союз уже давно поставляет за океан ту же продукцию, что расходится и среди его собственных граждан. Нынче спрос на неё сокращается (в том числе и внутриевропейский — ибо европейцы теряют доходы от Америки, так что и расходуют меньше). Но собственный западноевропейский рынок сопоставим с американским, так что перестройка экономики ЕС скорее всего пройдёт не в катастрофическом режиме. Правда, поэтому и торопиться европейцы не будут. Скорее воспользуются удобным моментом для упорядочения своего хозяйства, изрядно запутанного после интеграции нескольких восточноевропейских стран, политически ориентированных скорее на Америку.

Куда сложнее Бразилии, Индии, Китаю. Там значительная часть населения вовсе не вовлечена в классический цикл экономики, живёт натуральным хозяйством. Соответственно трудно переориентировать на эту консервативную массу производство, развивающееся в последние годы на американские деньги, а потому рассчитанное в основном на динамичные американские нужды. Но мастерство, накопленное многолетней работой на заморского дядю, позволяет справляться и с задачами посложнее. Деньги же, нужные на реорганизацию, найти поначалу легко: надо кредитовать не привычных покупателей, а собственных сограждан. Как только спрос обретает платёжеспособность — он тянет за собою предложение. Главное — успеть: как только тот же Китай прекратит массированные закупки американских ГКО — доллар посыплется так быстро, что изрядную часть китайских валютных запасов не удастся использовать для дальнейшей раскрутки внутреннего рынка.

Экономисты объединяют Россию с этими странами в группу БРИК. Но наш народ далеко не так жёстко разделён. Да и промышленность ещё в советские времена формировалась в основном под внутренние нужды, а на экспорт ориентируется разве что оборонка. Зато и кредитное стимулирование внутреннего спроса уже используется столь активно, что проблемы нашего потребительского рынка едва ли не острее американских. Главная из них: часть наших потребностей, покрываемая импортом, значимее, чем в Америке.

Тем не менее пока не поздно использовать тот же приём, что пригодится прочим членам БРИК. Стабилизационного фонда хватит на отсрочки по изрядной части уже выданных потребительских кредитов и даже на предоставление новых. Правда, без множества давно назревших реформ двигатель внутриэкономического сгорания не заработает. Но и без него, похоже, не обойтись.

На плечах гигантов[85](*)

У Вас в телефоне рингтон из модного шлягера? Вам позвонили, когда Вы на улице или в магазине? Поздравляю: Вы — преступник. Согласно букве части 4 Гражданского кодекса, Вы распространили среди неопределённого круга потребителей произведение, право копирования которого защищено.

Правда, Моцарт или Бах на Вас в суд не подаст: их творения за давностью лет обрели статус общественного владения. Зато может обидеться исполнитель, чья запись хранится в Вашем телефоне: его права (как говорят юристы, смежные) также защищены.

Через пару месяцев можно будет невозбранно слушать Шаляпина. Он умер 1938.04.12 (когда звукозапись уже давала вполне пристойные результаты), а в большинстве стран, включая Россию, право на копирование защищается всего 70 лет после смерти создателя.

Но в Соединённых Государствах Америки срок давности недавно продлён до 90 лет — и через ВТО это продление усиленно навязывается остальному миру. Того и гляди, фонограммы графа Льва Николаевича Толстого, умершего 1910.11.10, тоже угодят под запрет.

Инициатором наращивания срока посмертных притязаний уже пару раз выступала Walt Disney Company. Уолтер Элайас Дисней умер 1966.12.15, а сувениры с Микки Маусом всё ещё приносят компании едва ли не больше, чем все её новые фильмы вместе взятые.

Идея посмертного воздаяния за творчество родилась задолго до Диснея. Первым её лоббировал Ной Уэбстёр (1758.10.16—1843.05.28): создатель знаменитого «Американского словаря английского языка» был чадообилен. Правда, он добился от Конгресса всего 14 лет прокорма детей своими гонорарами: в рамках пуританской этики каждый должен рано или поздно заняться самостоятельным трудом, дабы лично выяснить, благосклонен ли к нему Бог.

Уэбстёр опёрся на мощный фундамент. Конституция Соединённых Государств Америки, принятая ещё 1787.09.17, гласит: «Раздел 8. Конгресс имеет право:… 8) поощрять развитие наук и ремёсел, обеспечивая на определённый срок авторам и изобретателям исключительное право на их произведения и открытия».

Увы, далеко не каждый автор и изобретатель способен по совместительству стать ещё и производителем, и торговцем. Право копирования отделилось от авторского права ещё в античные времена. Чаще всего творцы продают свои детища профессионалам по части тиражирования и сбыта. Основная часть пирогов и пышек распределяется по известной американской поговорке: «Доллар тому, кто придумал; десять тому, кто сделал; сто тому, кто продал».

Но совершенствование технологий сокращает затраты на изготовление. Многие объекты культуры — книги, музыка, кино — сейчас и вовсе можно копировать цифровым способом, без приложения человеческих усилий. В скором будущем список может пополниться. Так, уже создаются трёхмерные принтеры, способные создать из быстротвердеющих полимеров практически любое изделие, не особо критичное по части прочности. Значит, роль творцов будет расти. Должны ли соответственно расти ограничения права копирования?

Чтобы написать книгу, нужно прочесть десятки — начиная с букваря. Чтобы книгу прочёл хоть кто-то, кроме самых снисходительных родственников, счёт усвоенного должен идти на сотни. В истории же остаются труды, чьи авторы вдумывались и вживались во многие тысячи творений предшественников.

Сэр Айзэк Ньютон сказал «Если я видел дальше других, то только потому, что стоял на плечах гигантов» в пылу спора о приоритетах: его основной конкурент Робёрт Хук был низкорослым. Хук работал демонстратором Королевского Общества: ему надлежало еженедельно показывать почтенным академикам какое-нибудь новое явление. Понятно, он оказался причастен к большинству великих открытий своей эпохи. Увы, только правило ut tensio sic vis (каково растяжение, такова и сила — упругая деформация пропорциональна напряжению) вошло в историю как Закон Гука. Ньютон, возглавив Общество, истребил в его архивах не только представленные Хуком тексты, но даже его портреты.

Как часто бывает, формулировка оказалась умнее своего автора. Человек отличается от прочих животных прежде всего способностью усваивать чужой опыт не только из непосредственных наблюдений, но и по рассказам. Даже в творениях величайших гениев их собственный труд составляет в лучшем случае тысячную долю. Остальное — вклад предшественников.

Человечество в целом уже довольно давно осознаёт это соотношение. Из него проистекают, в частности, правила научного цитирования: можно базировать свои труды на любых предшествующих, но надлежит явно указывать, что и каким образом непосредственно использовано в работе. В искусстве из той же идеи возник эффектный жанр «центон», целиком строящийся на легко узнаваемых цитатах — и всё же при надлежащем мастерстве автора обладающий самостоятельной художественной ценностью.

Кстати, шустрый мышонок — постоянный персонаж фольклора. Многие сюжеты фильмов Диснея позаимствованы у тех, кто и не думал о запрете на копирование своих шуток. А, скажем, практически все гэги «Пароходика Вилли» срисованы с фильма прославленного комика Бастера Китона — причём тот, насколько известно, не получил за это от Диснея ни гроша.

Современные ограничения права копирования обрывают цепочку передачи творческих достижений, тянущуюся из глубины тысячелетий. Вскарабкавшись на плечи гигантов, нынешние авторы хотят, чтобы на них самих как можно дольше — при жизни и десятки лет после смерти — никто не мог опереться.

Цель Отцов-Основателей СГА при этом тоже не достигается. Скажем, фирма Диснея не от хорошей жизни так цепляется за доходы от Микки Мауса — ничего более популярного ни сам великий аниматор, ни его наследники доселе не создали. Конечно, в отсутствие финансовой подушки от прославленного мышонка творцы вовсе не обязательно создали бы новые непревзойдённые шедевры. Но необходимость — мать изобретений.

Истинный творец редко заботится о всесторонней охране своих созданий. Он, конечно, не откажется от их оплаты — но всё же ему, как правило, важнее возможность нового творчества. Так, для большинства композиторов и писателей, певцов и артистов работа — удовольствие. Новые концерты, спектакли, фильмы доставляют им не только деньги, но и радость.

Если же для создания нового нужны не только собственные идеи — «свои люди — сочтёмся». Сюжеты многих пьес Уильяма Шейкспира и Лопе де Вега известны — и многократно разработаны — задолго до них. Жан-Батист Поклен (Мольер) откровенно признавался «Я беру своё добро там, где его нахожу». Иван Андреевич Крылов писал басни на сюжеты Жана де лаФонтена, лаФонтен — на сюжеты Эзопа, а источник сюжетов Эзопа теряется в глубине эпох.[86]

Сегодня все эти авторы оказались бы ответчиками по сотням исков о нарушении права копирования. А инженерам многих фирм запрещено изучать патентные фонды: если случайно придумаешь что-то похожее на уже найденное — запрет позволит отбиться хотя бы от обвинения в сознательном плагиате.

Отчего же творцы зачастую поддерживают ограничения права копирования, способные ударить по их собственным интересам?

Вилли Старк — герой «Всей королевской рати» Роберта Пенна Уоррена — изрядно облагорожен по сравнению с прототипом. Губернатор Луизианы Хью Лонг куда более схож с Бэзилом Уиндрипом — героем романа «У нас это невозможно»: Синклер Льюис откровенно агитировал против Лонга в рамках второй предвыборной кампании Фрэнклина Делано Рузвелта. Правда, Старк — как и Лонг, в отличие от Уиндрипа — был убит при странных обстоятельствах, не добравшись до Белого дома.

Ключевой пункт агитации Лонга — обещание поделить все крупные состояния, оставив их обладателем не более $5 млн. Каждый американец надеялся разбогатеть — но такую сумму (по нынешним временам — порядка $300 млн) не рассчитывал добыть даже в самых радужных мечтах.

Ныне творцы поддерживают запреты, сковывающие их самих, в надежде создать шлягер, доходы с которого позволят более не заботиться о хлебе насущном и творить в своё удовольствие. Между тем удовольствия не получится: ограничение права копирования — в конечном счёте ограничение самого творчества. Ибо отрезает от новейших достижений разума каждого, кто не в состоянии оплатить амбиции не только самих творцов, но и скупщиков их прав.

Не инфляцией единой обусловлен рост цен[87](*)

Великая депрессия и естественным образом выросшая из неё Вторая мировая война, помимо прочего, отучили экономически развитый мир подкреплять банкноты (и прочие виды векселя на предьявителя) драгоценными металлами. Привязка сохранялась формально, через доллар, а затем вовсе отменена.

Были к тому и мирные причины. В частности, производство товаров и услуг после войны росло столь быстро, что золотодобытчики при всём желании не могли адекватно наращивать массу своей продукции. Снижать же цены пропорционально соотношению прочих благ к золоту не позволяют ни налоговая политика большинства государств, ни традиция красивых отчётов акционерам.

Увы, общий объём реальных благ поддаётся учёту куда хуже, нежели золотой запас. Отказ от размена бумаги на металл снял тормоз с деньгопечатных станков. Уже десятилетия инфляция — не редкая напасть, сопутствующая социальным катастрофам (вроде проигранных войн, как в осколках восточноевропейских империй после Первой мировой), а повседневная неприятность.

Её даже научились частично прогнозировать. Поэтому многие политики не обращают внимания на предостережение лауреата Нобелевской премии по экономике Фридриха Августа фон Хайека: деньги — единственный эффективный носитель экономической информации, так что любые манипуляции с ними вызывают громадные хозяйственные перекосы.[88]В самом деле, если искажения, вносимые в информационный поток, поддаются предсказанию, то разумный хозяйствующий субъект внесёт соответствующие поправки, тем самым локально компенсируя глобальные последствия политического популизма.

Увы, на такой интеллектуальный подвиг способен далеко не каждый. Причём не только потому, что инфляцию — как любой политический манёвр — можно прогнозировать лишь в ограниченных пределах и — главное — на срок, малый по сравнению с характерными инвестиционными циклами. Но и потому, что не всякий рост цен имеет инфляционную природу.

Мы давно привыкли к перерасчётам доходов и цен былых эпох. Легко признаём богатейшим человеком всех эпох и народов не Уильяма Генри Гейтса Третьего, а Джона Дэвисона Рокфеллера: его миллиард долларов в 1913-м куда дороже сотни миллиардов Гейтса в начале 2000-х. Полагаем гонорары Чарлза Спенсёра Чаплина (даже в ту пору, когда он ещё не был совладельцем United Artists) заметно круче, нежели у Джорджа Тимоти Клуни. Завидуем квалифицированным питерским и тульским рабочим (как тогда говорили, рабочей аристократии) последних лет Российской империи, на чью дневную зарплату можно было накупить недельный запас вкусной и здоровой пищи.

Но каковы были шансы рабочего аристократа — да и аристократа наследственного — на выживание при воспалении лёгких (или, не к ночи будь помянут, туберкулёзе, унесшем в могилу даже Георгия Александровича Романова — младшего брата последнего российского императора)? Мог ли Чаплин в 1920-е за свои гонорары съездить из Голливуда в Сидней — или хотя бы Цюрих — на пару дней перерыва в съёмках? Удобнее ли Рокфеллеру распоряжаться сотнями слуг в своём дворце, нежели Гейтсу — программировать автоматическую деятельность своего знаменитого «умного дома»?

Чаплин в 1925-м был бы готов заплатить за билет на «Боинг-747» существенно больше, нежели Клуни сегодня — если бы вообще знал о возможности авиаперелётов через Атлантику (первый беспосадочный полёт — из Сент-Джонса на Ньюфаундленде в ирландский Чифден — совершили Джон Элкок и Артур Уитгон Браун в мае 1919-го, удостоенные дворянства за такой подвиг, но широкая публика обратила внимание только на полёт Чарлза Августуса Линдбёрга из Нью-Йорка в Париж в мае 1927-го, хотя до того Атлантику пересекли по воздуху — на самолётах и дирижаблях — уже 66 человек). Российская императорская семья несомненно отдала бы целое состояние за любое из множества ныне существующих производных сульфаниламида, способных бороться с палочкой Коха — но Георгий умер в 1899-м, Пауль Гельмо синтезировал сульфаниламид в 1908-м, а Герхард Йоханнес Пауль Домагк обнаружил целебные свойства красного стрептоцида[89]только в 1932-м (и получил за это Нобелевскую премию в 1939-м). А уж Рокфеллер, в последние годы жизни панически опасавшийся любой инфекции (он мечтал дожить до 100 лет, но протянул только 98), и подавно пожертвовал бы половину своих баснословных капиталов за возможность не общаться с потенциальными носителями бактерий.

Я уж и не говорю о почти невообразимом росте возможностей существующей техники. Линдбёрг летел 33 часа — нынче такой же перелёт занимает менее 10 (на «Конкорде» менее 3, но убийство сверхзвуковой пассажирской авиации подорожавшей нефтью — отдельный сюжет). Современные лекарства, как правило, имеют на порядки меньше побочных эффектов, нежели их предки полувековой (не говоря уж о вековой) давности — одно это уже вполне оправдывает многомиллиардные затраты на исследования. Цена компьютера оптимальной домашней конфигурации уже лет десять порядка $1000 — но его производительность за это время выросла едва ли не тысячекратно (на этом фоне подешевение самого доллара на треть[90]— мелочь, не заслуживающая внимания).

В конце эпохи Клинтона при расчёте индекса цен в Соединённых Государствах Америки стали учитывать рост вычислительной мощности компьютеров в расчёте на доллар. Президента тогда изрядно ругали за попытку замаскировать инфляцию статистическими трюками. В какой-то мере упрёк верен. Ведь производительность личного компьютера (personal — именно личный, и разница между personal computer и нашим выражением «персональный компьютер» та же, что между личным и персональным автомобилем) ограничена не только железом, но и программами (с ростом доступных ресурсов программисты всё меньше заботятся об оптимизации), и прокладкой между креслом и клавиатурой… Но всё же рациональное зерно в этом манёвре есть. Ведь новые машины позволяют решать задачи, немыслимые ещё несколько лет назад.

Скажем, полвека назад компьютерная графика — а тем более видеографика — была лишь предметом фантастических романов. А ещё лет 10–15 назад требовала мощных специализированных машин. Один из главных производителей такой техники — основанный в 1982-м — гордо назван Silicon Graphics. В 2006-м фирма обанкротилась (и сейчас реструктурируется): обычные персоналки давно догнали её технику даже по абсолютной скорости, а уж по соотношению производительности и стоимости давно перегнали. Компьютерные спецэффекты нынче встречаются едва ли не в каждом фильме. Да и аппаратная поддержка графической библиотеки OpenGL — творения всё той же Silicon Graphics — есть в большинстве видеопроцессоров для персоналок.

Иной раз кажется: техника только мешает. Скажем, автомобили в городе зачастую движутся медленнее, чем в начале века, хотя техническая их скорость с тех пор удесятерилась. Но зато без автомобиля вряд ли появилось бы само понятие мегаполиса.

Работать в крупном — и потому экономически эффективном — центре, а жить на природе вроде бы можно и в расчёте на общественный транспорт. Маятниковая миграция вокруг Москвы ещё недавно опиралась на сеть электричек. Но час-другой в переполненном вагоне снижает производительность труда едва ли не на треть. А в пробке и отдохнуть можно: в Соединённых Государствах Америки многие радиостанции ведут даже специальный психотренинг для пробочных сидельцев. Оттого и запружены города миллионами автомобилей, чьи хозяева прибывают на работу личным транспортом.

Примеры можно множить бесконечно. Главное и так понятно: прогресс постоянно раскрывает перед нами новые возможности удовлетворения потребностей (а зачастую и новые потребности создаёт — но вопросы маркетинга в этом журнале подробно освещаются и за пределами моей заметки).