Гастрольный гуртожиток

Город Пльзень - побратим Сверд­ловска по соцлагерю. Ехали в сму­щении - Европа как-никак. Смуще­ние прошло быстро, Европа в чеш­ском исполнении оказалась доволь­но провинциальной: «По сравнению с чешскими группами мы играли очень прогрессивную музыку - они выходили в трико, в полосатых ло­синах в обтяжку и дурными голоса­ми орали тупой европейский хэви-метал» (Шахрин). Концерт в Карло­вых Варах, курорт, народ отдыхает, никакой рок-н-ролл не нужен, тем более русский. Принимали «Чайф» прохладно. Вот было удивления, когда после концерта пришли мест­ные музыканты, стали поздравлять. Удивление рассеялось, когда на сцену вышла чешская группа, заве­ла ненужный металляк... Два кон­церта в Пльзене прошли хорошо.

Из Чехословакии Шахрин при­вез домой две баночки кока-колы. «Смешно, но я привез детям пока­зать, что кока-кола в баночках бывает. Банки лежали до Нового года и ночью их торжественно выпили, все по глоточку» (Шахрин). Это ли­рика. Менее лирично выглядело другое обстоятельство: «в за рубеж» не взяли Леху Густова, звукоопера­тором поехал Володя Елизаров. А Густов был человек изначальный, стоял у истоков, так сказать. Звук негромкий, но многообещающий.

Киев, май, каштаны цветут, фе­стиваль типа «что-то за мир и против войны, киевский и комсомольский -бардак, помноженный на бардак» (Густов). Ребята с висюльками «ЧЛЕН ОРГКОМИТЕТА» бродили где угодно, но не там, где им бродить по­ложено. Если обещали, что аппарат будут ставить в два часа, это значи­ло, что раньше пяти его не привезут, а в пять привезут только половину.

Жили в общаге на окраине, она на­зывалась «Гуртожиток».

Интереснее всего был не фес­тиваль, а полная невозможность от него отделаться. Организаторы сра­зу по приезде объявили, что денег нет и не будет, и настоятельно про­сили по подобным пустякам не бес­покоить. Потом вообще пропали. В гуртожитке поляки, австрийцы, ко­торые хотели за мир бороться, гол­ландцы по двое на одной койке, хо­тя голландцам было легче, у них в команде два парня и две девицы, одна на басу, другая на барабанах, мускулистая такая. Голландцы снос­но устроились, остальные бродили у республиканского комитета ком­сомола, хотели какую-то акцию уст­роить, да так и не устроли.

Спасло чайфов и голландцев то обстоятельство, что параллельно происходил в киевском Дворце спорта фестиваль «для тех, кто по­круче», этот был не за мир, а за деньги, и «Чайф» впихнули в один концерт с «Алисой», потому что «Телевизор» не приехал. И голланд­цев за компанию.

На вырученные деньги выеха­ли в Вильнюс на «Rock Forum». На вокзале Анвара послали за жрат­вой, он где-то проходил, ничего не купил, на первой остановке вылез­ли из поезда - бабушки пирожки продают, чайфы к бабушкам, им проводница тихо так: «Ребята, на горизонте лесок видите? За ним Чернобыль. Вы здесь огурчики не покупайте, через полчаса будет ос­тановка, там купите».

Вильнюс с Киевом контрасти­ровал резко. Никакого комсомола, никаких «пятнадцать минут опозда­ния», все расписано, пунктуально, организованно, все работает... Не сработал Густов. Бегунов: «Группа заиграла - полный швах, три песни играли без звукаря - Леха просто ушел. Что-то у него, видать, в голове сдвинулось, он вскочил и ушел». Музыканты группы «Чайф» до сих пор уверены, что Густов испугался «навороченного» пульта и убежал. А какой-то местный звукарь обнару­жил, что группа усиленно играет без звукаря, подсел из благородных по­буждений к пульту и кое-как звук настроил. Все это, правда, только в той части, что звука действительно не было.

Густов: «Я при хорошем аппа­рате «не попал»: все работало, но звук был - полная гадость; я кручу, а не попадает. Я стоял и не знал, что делать. Местный звукарь начал что-то подкручивать, но все равно шло дерьмо. Ребята меня долго ис­кали после концерта, я упилил на балкон, где никого не было, трубы какие-то валялись, там сидел. А они меня часа полтора искали, поэтому и решили, что я ушел. Я не справил­ся с аппаратом. И после Вильнюса появилось у меня ощущение, что я тормозом становлюсь».

Но время Густова еще не пришло, пришло время Анвара, который все еще директорствовал наравне с Ханхалаевым. Его уво­лили после гастролей во Владиво­стоке, куда съездили, деньги полу­чили, а играть не играли.

Немузыкальный Владик

«Заряжено» было десять концер­тов, прилетели, а там конкурс «Мисс Владивосток», который про­водила та же организация, крайком комсомола. Какие-то ушлые ребята напечатали липовые билеты и про­дали их быстрей, чем комсомольцы. А еще украли главный приз, колье для королевы. В результате у комсо­мольцев арестовали счет, концерты «Чайфа» отменили. Но чайфы-то приехали!.. По договору полагалась неустойка, Анвар сутки сидел в крайкоме комсомола, после чего в дело вступил Андрей Матвеев, свердловский прозаик, некогда при­ложивший руку к появлению «Чай­фа» на свет Божий (см. главу 1).

Матвеев во Владике появился случайно: некогда провел там юные годы, а тут узнал, что чайфы едут, и

попросился с ними. «Вовка сказал: «Нет проблем,» - рассказывает Мат­веев. - Кем я был в этом туре? А ни­кем. Но тогда и «Чайф» был никем. Я был без денег, они сказали, что еще и кормить меня будут». После безус­пешных Анваровых попыток выбить из комсомольцев неустойку Матвеев надел клубный пиджак, шейный пла­ток, положил в карман удостовере­ние Союза журналистов и поехал в крайком. Зашел в огромный сталин­ский кабинет, поставил стул на сере­дину, сел, закинул ногу на ногу и за­курил. Это в храме комсомола... Сказал спокойно:

- Ребята, если вы не хотите, чтобы завтра во всех центральных газетах ославили ваш крайком, пла­тите неустойку.

- У нас все арестовано! - кри­чит комсомолец.

- Это ваши проблемы, - отве­чает Матвеев, - или вы до вечера приносите деньги, или я сажусь за статью.

К вечеру появились деньги. Впереди десять дней беззаботной, оплаченной комсомольцами жизни.

«Десять дней мы там ни черта не делали, оттянулись за всю мазуту» (Злобин). Жили в дикой гостинице в районе Второй речки, где был пере­сыльный лагерь, где умер Мандель­штам. Владивосток начала лета, погода мерзкая, муссоны, море холод­ное, купаться нельзя. Но канистра с пивом, водка поверх пива, купай­ся... «Мы пили, курили, играли в футбол на берегу океана... Потом случайно приехал «Объект насме­шек» - такое началось в этом Владике»... (Нифантьев).

Началось. Во Владике «Чайф» напоролся на две хронические бо­лезни рок-н-ролла. Он и раньше ими болел, но на фоне концертов, которые заставляют держаться в каких-то рамках, незаметно. Тут концертов не было, свободного вре­мени уйма, все вылезло наружу. Первая болезнь называется пьянка.

«Пьянка была не в «Чайфе», она была везде, - рассказывает Нифан­тьев. - Не пили единицы, Шахрин не пил, из-за этого были разборки. Мы с Бегуновым пили по крупному, из-за этого тоже были разборки. Мы бились за право пить водку всегда и везде».

Болезнь вторая - разделение. Группа - это музыканты, админист­ратор и звукарь. Они толкутся вме­сте всю жизнь. Космонавтов перед полетом проверяют на психологиче­скую совместимость, и ежели ее не окажется, их в космос не шлют. Большинство рокеров о психологи­ческой совместимости не знают ре­шительно ничего, но «летают» вме­сте годы напролет. При виде друг друга их довольно скоро начинает поташнивать, но деваться друг от друга некуда; начинается деление группы по интересам. Деление по принципу не «за», а «против». Не за пьянку, как в данном случае, а про­тив. Против Шахрина, например.

Бегунов: «У нас составился костячок: Нифантьев, я и Анвар. Вме­сте пили, вместе тусовались, вместе вставали в оппозицию Шахрину. А с кем пьешь, с тем и идеи рожа­ешь. Была куча проблем, куча иди­отских ситуаций». «Мы стенгазету по ночам выпускали - Бегунов, Ан­вар и я. Рисовали, писали статьи ка­кие-то и утром вывешивали Шахри­ну на дверь номера. Какие-то «бое­вые листки» ему под дверь подсо­вывали. Шахрин утром просыпался и в ужасе читал эту беду пьяную!..» (Нифантьев). Но были у «костячка» темы для бесед и посерьезней борь­бы за свободу пьянки: администра­ция - Ханхалаев - деньги. В стенга­зету они не попадали, но до Шахри­на отзвуками докатывались...

К концу дальневосточной деся­тидневки чайфы в буквальном смысле «разбрелись по берегу». Бе­гунов, Нифантьев и Анвар; Злобина атаковали дальневосточные девуш­ки; Шахрин, Матвеев и Густов ходи­ли на яхте. Матвеевский родствен­ник, капитан 1 ранга, устроил про­гулку на океанской яхте «Плутон», четвертьтоннике с командой из трех капитанов, один 1 ранга, второй - 2-го, третий, соответственно, 3-го. «Мы пошли на яхте, - рассказывает Матвеев, - а на яхте, чтоб ты понял, не плавают, а ходят. Там каюта есть, но нет гальюна, и первые два часа нас учили мочиться так, чтобы не по­пасть себе на пальцы - это главное искусство при ходьбе на четвертьтоннике. Пошли на остров Русский рыбачить, там с царских времен ар­сеналы и дачи командующих - бо­жественное место»...

Пришли на остров Русский, порыбачили, стали уху варить. Меж­ду делом выяснилось, что пришли без пропуска, яхта хоть и под вым­пелом ВМФ, но если поймают, будет скандал. Матвеев с Шахриным на берегу морских ежей деткам на су­вениры собирали, Густов пошел по­гулять. Подходит время, когда по острову патрули идут, сверхзакры­тая территория - с одной стороны артиллерийские склады, с другой дисбат спецназа... Где Густов? Нет Густова. Густов залез на утесик, ок­рикнул своих. Капитаны замахали руками, шепотом закричали, чтобы Леха спускался, как хочет, только быстрей и прямо. Густов спустился, ему сказали, что жить он будет дол­го: за поворотом противопехотные мины, а патруль стреляет без преду­преждения.

По возвращении Шахрин при­шел к выводу, что проблема назре­ла. Десять дней демонстративного безделья слишком явно показали, что дела в «Чайфе» идут не долж­ным образом. Нужно было что-то решать, но что именно и каким об­разом, было решительно непонятно. Ханхалаев хотел быть директором в единственном числе - Анвара уво­лили. Легче не стало. Бегунов с Нифантьевым только сблизились; и вообще, это были еще только отзву­ки будущих неприятностей.

Кадры решают

Дело было не в Анваре, дело было в бестолковщине. Она нарастала стремительно, подтверждением че­му стало появление в группе слу­чайного гитариста, Пашки Устюгова. Именно Пашки, иначе никто и никогда его в «Чайфе» не называл. История появления проста, малопонятна и весьма характерна для того сумбурного момента. Паш­ку взяли благодаря дару убеждения Ханхалаева, шахринской растерян­ности и бегуновско-нифантьевской пьянке; никаких иных оснований

для появления гитариста не было. Но по порядку.

После первого концерта по ут­верждении Ханхалаева в роли ди­ректора чайфы выскочили со сцены слегка напряженные, ждали, что но­вый директор скажет. Он сказал: «Г...но». Чайфы растерялись, а Ко­стя пояснил, что музыка хороша, тексты хороши, но звучит неубеди­тельно. Сказать по чести, звучало и впрямь странновато: при уверенной ритм-секции создать сколько-ни­будь полновесную мелодическую конструкцию у Шахрина с Бегуновым тогда не получалось даже с ис­пользованием двух гитар и глотки. Ханхалаев завел разговор о том, что нужен еще один профессио­нальный музыкант.

Здесь следует заметить, что Ханхалаев был директором, который в отличие от большинства директо­ров в шоу-бизнесе в музыке разби­рался довольно серьезно, но пробле­мы музыкальные решал по наитию. А до «Чайфа» работал с «Наутилу­сом», который звучал для слуха при­ятно. Для слуха публики. «Чайф» звучал неподобающе, даже дикова­то. Аранжировки со времен «Дерь-монтина» не изменились, исполни­тельское мастерство не росло, «и Костя предложил взять еще одного музыканта, профессионально владе­ющего инструментом» (Шахрин).

По отношению к уже действу­ющему гитаристу это выглядело не совсем корректно, но в дело вступи­ли Нифантьев и алкоголь: «Мы с Бегуновым пришли к мнению, что в принципе он не музыкант. Я его убе­дил, и он довольно безболезненно согласился с тем, что нужно взять

нормального гитариста». Т. е. гита­риста убедили в том, что он не сов­сем гитарист...

«Мы эту идею обсудили за бу­тылочкой, переговорили со Злобиным, он сказал, что есть у него гита­рист» (Нифантьев). Пашка Устюгов, с которым некогда играли в «Тайм-ауте». Дальше история совсем не­понятная, чайфы в показаниях пута­ются, стараются друг на друга от­ветственность перевалить. Шахрин: «Я скептично к этой затее отнесся, сказал: «Давайте несколько репети­ций без меня попробуйте». Самоус­транился. Нифантьев утверждает, что Шахрин о грядущем гитаристе и вовсе не знал: «Шахрина мы не по­ставили в известность, он пришел на репетицию, а там Пашка».

«Что Вовку в известность не поставили? - с трудом вспоминает Бегунов. - Могло такое случиться». Могло случиться, чтобы в группу взя­ли гитариста, а лидер о том не знал? Могло, могло - бестолковщина...

«Пашка мне дико понравился, - рассказывает Бегунов, - «Тайм-аут» как раз писал на киностудии какую-то дикую песню, там были слова: «Фендер-стратокастер не­пременно принесет успех»... Пашку пригласили на репетицию «Чайфа», о которой (по свидетельству некото­рых участников) Шахрин понятия не имел. Опоздал на полчаса и увидел, что на гитаре играет пьяный Устю­гов, а поет Леха Густов. «Леха в со­вершенстве знал все слова и Шахрину их подсказывал, - рассказыва­ет Бегунов, - в тот раз он сидел в уг­лу в шапке-ушанке с микрофоном в руке, пел картавя: «Это 'гелигия завт'гашних дней»...

«Мы сказали: «Вова, это наш новый гитарист»... - хохочет Нифантьев. - Лицо у Шахрина было»... Но Шахрин «согласился с Ханхалаевым, который давил очень сильно» (Злобин). А во-вторых, Володе Паш­ка понравился: «Он действительно классный парень и играл очень хо­рошо, на первом этапе мне понра­вилось, группа зазвучала мощнее. Так появился в «Чайфе» Пашка Устюгов. Но самое удивительное за­ключалось в том, что гитарист был не нужен. Слегка переаранжиро­вать гитару, Бегунову порепетиро­вать, и все бы ладом. Но нет...

Пашка всем понравился, да и вообще личность незаурядная. «Он был бухарь-весельчак, - рассказы­вает Нифантьев, - пил больше нас с Бегуновым вместе взятых, работал техником в Кольцове, они там дви­гатели самолетов осматривали по­сле полета, сливали из них спирт и пили. Пашка рассказал, как они са­молеты обслуживают, и у меня раз-

вилась безумная боязнь самолетов. А все равно летали, мы в полете пи­ли, он сидел, говорил: «Да нормаль­но, упадет и упадет, а вообще-то техника советская, надежная»...

Пашка был гитарист хороший и человек правильный. Но много пьющий. Склонный ко всяким шту­кам, которые «выкидывал». Самой знаменитой стала история о том, как Пашка ходил в кабак на Кантемировской.

Пашкины штуки

Жили в Москве, в квартире на Кан­темировской, три дня просидели, Пашка не выдержал, решил куль­турно досуг провести: «Я иду в ка­бак!». Какой-то там кабак на окра­ине... Стали отговаривать, не вы­шло, Пашка джинсовый костюмчик надел и пошел. При выходе Шах­рин говорит: «Пашка, ты хоть зна­ешь, куда возвращаться?». Оказа­лось, не знает, но это его не волну­ет. Шахрин выдал ему записку сле­дующего содержания: «Я - Паша Устюгов, меня ждут по адресу та­кому-то, телефон такой-то»... Паш­ка взял записку и удалился, сооб­щив на прощание: «Сейчас дево­чек приведу. Пойду в ресторан и приведу».

Прошло два часа, звонок, от­крывают дверь, стоит Пашка, за ко­сяк держится. Пол-лица - синяк типа «бланш». Нифантьев спрашивает:

- Паша, а где же девочки?

- Пидарасы там, а не девоч­ки... - отвечает Пашка. - Но я одно­го мордой в унитаз засунул.

Классическая история: пригла­сил девушку - местные позвали «в

туалет поговорить». «Пашка боец, - рассказывает Шахрин, - я полагаю, он там пролил кровищи на Кантемировской... Он начал отбивать девуш­ку у местного, а их человек десять, но Пашка умудрился кому-то морду на­чистить и уйти оттуда живым. У него печатка на пальце серебряная, она была сплющена напрочь».

На следующий день концерт по поводу создания общества «Ме­мориал»... Пашка не был жертвой сталинских репрессий, но с синяком в половину физиономии даже под этим соусом выпускать его на сцену было слишком смело. Рванули по Москве искать темные очки, но трудное, оказалось, это дело, Паш­кин синяк мог скрыть разве что шлем мотоциклетный... В какой-то галантерее купили огромные квад­ратные очки, приехали в Театр Со­ветской армии.

Тогда Шахрин впервые увидел карту страны, усеянную значками -лагеря. Во втором ряду сидел Зино­вий Гердт, улыбался, аплодировал, ему нравилось. «Тогда, быть может, я в первый раз почувствовал, что мы выходим за рамки «игры для друзей» (Шахрин).

С Пашкиным приходом лучше не стало. «Привели Пашку, и после этого начались разборки вообще непонятные какие-то, - рассказыва­ет Нифантьев. - Поехали в Пермь, играли в кинотеатрах перед сеанса­ми... Вообще непонятные концерты, за деньги, но непонятные. Шахрин говорил, что мы плохо играем, что его «не качает»... А мы играли нор­мально. Играли и играли, не лучше, не хуже, нормально играли. Нача­лась какая-то война внутри».

Шахрин злился от того, что группа становилась неуправляемой. Хотя на самом деле никто и не пы­тался ею управлять. «Чайф» все еще существовал по старому совково-рокерскому принципу «все друганы, все братья», братьями не шибко поуправляешь, могут и в лоб дать. По совместному труду в «Тайм-ау­те» дружили Злобин и Устюгов, пар­ни с характером. Нифантьев: «Зло­бин - человек самолюбивый, умный и резкий, он Шахрина мог послать куда угодно. А Пашка Устюгов был еще круче, он из кольцовских».

Бегунов с Нифантьевым со­ставили «костячок», в котором и ко­стенели при помощи пьянства. Им тоже было сильно не по себе; раз­дражение направлялось на Шахри­на: «Раздражало, что Вовка всегда

правильный, - свидетельствует Бе­гунов. - В любом случае, это был ужасный период, когда все идет на­катом, репетиции становятся обу­зой... Какая-то бацилла нас порази­ла. Ханхалаев шептался с Вовкой... Но в конечном итоге даже я стал по­нимать, что половине людей вооб­ще похер, что происходит».

Каждый с кем-нибудь шептал­ся, каждый кого-нибудь обвинял, хотя на самом деле виноватых не было. Лучше всех этот период оха­рактеризовал Леша Густов: «Отно­шения в группе ухудшались, пото­му что никто не знал, что делать. Пошел поток, стало скучно. Ника­кого развития, Костя катал концер­ты туда-сюда... Дальше-то что?». Непонятно.

«Лучший город (сбоку от) Европы»

Единственным человеком, кото­рый пытался что-то изменить, был Костя Ханхалаев. Он повышал му­зыкально-образовательный уро­вень группы, с каковой целью пригласил стороннего профессиона­ла, на эту роль был выбран Володя «Петрович» Елизаров, аранжировщик и мультиинструменталист, в будущем звукорежиссер «Чайфа». Елизаров был знаком с Ханхалаевым по совместному труду в «На­утилусе». «И несколько репетиций прошли в странном заведении под названием «Дамская лавка», там мы узнали, - рассказывает Шахрин, - что, оказывается, у песни бывает развитие, что необязатель­но всем от начала до конца играть одно и то же...».

Узнали, и ладно, ничего дель­ного из этой истории тоже не полу­чилось. Не более эффективной ока­залась съемка рекламного ролика для фирмы электромузыкальных инструментов «Форманта», пред­ставители которой появились в на­чале осени и заявили, что собира­ются выпускать «клавишу» (синте­затор т. е.). Самой клавиши у них не было, выпустить ее впоследствии так и не удалось, но был деревян­ный макет, раскрашенный весьма натурально, который и предстояло рекламировать.

Что такое рекламный ролик, ни они, ни чайфы не знали, формат определили в четыре минуты, такой маленький фильм про «Чайф» и де­ревянную «Форманту». При том, что в «Чайфе» клавиша сроду не жила. Оплатили запись песни «Я видел металл», ее Шахрину очень хоте­лось записать. Писали на телевидении, у «Апрельского марша» взяли клавишу Korg, Антон на ней играл. «Клавишное это пиликанье было «не ахти» - рассказывает Шахрин, - а втихую записали песню «Лучший город Европы». Я до сих пор не по­нимаю, куда делась фонограмма. «Лучший город» остался, а «Ме­талл» мы, очевидно, честно отдали этим людям, он там и ухнул».

Съемки проходили с голливуд­ским размахом: на МЖК в лесу есть каменная арена, там был якобы концерт, публики понагнали... По­том вывезли всех на берег реки Чусовой, на утесе стояли чайфы, над ними целый день летал вертолет. И с вертолета группу снимали на ка­меру формата УНЗ - полный бред!.. Но нет, худа без добра - день на природе, потом Шахрин с Бегуновым летели в Свердловск над осен­ним лесом...

Клавиша осталась деревянной мечтой создателей, ролик потерял­ся, с ним фонограмма песни про «Металл». А фонограмма «Лучший город Европы» вошла в одноимен­ный альбом, который, как и клави-

ша, остался «деревянным» - это единственный альбом группы, не считая самых ранних, который не вышел и не выйдет никогда.

Под лучшим городом подразу­мевался Свердловск. Город в Азии, до границы Европы - 42 км. Но пат­риотично.

Альбом-зальник предложил записать Костя. Шахрин предло­жил, чтобы концерты были благо­творительные, вся прибыль должна была пойти в детские дома. «Это был мой первый урок благотвори­тельности, и я понял, что дело это не простое, - рассказывает Шах­рин. - Слова «вся прибыль» звучат красиво, если ты не знаешь, что это за прибыль и кто ее будет де­лить. А мы еще связались с Дет­ским фондом имени Ленина... Ко­нечно, ни в какие детские дома ни­чего не пошло». Но шума было много. Везли зачем-то из Москвы аппаратуру Костиного друга, она была немногим лучше свердлов­ской, но стоила огромных денег... Аппаратуру арестовали на вокза­ле, пришлось выкупать...

Альбом писал Елизаров. Сво­дили Бегунов и Нифантьев. «У них был период глубокого пьянства, и появился лишний повод выйти из дома - они сводили альбом» (Шахрин). «Мы почему-то с Нифантьевым стали какими-то продюсерами, - вспоминает Бегунов, - прослуши­вание было в Калининграде, оно до­бавило гари: ты месяц живешь ка­кими-то переживаниями и вдруг по­нимаешь, что это никому не инте­ресно... И все твои усилия - коту под хвост, о чем нам недвусмыслен­но дали понять».

«Лучший город Европы» - нечайфовский альбом «Чайфа». Все как надо, и Шахрин своим голосом поет... Не Чайф. Шахрин: «Тогда мне перестало нравиться звучание группы». «Это был период ужесто­чения «Чайфа», жести у нас доба­вилось» - Бегунов.

Альбом продавали, Костя сде­лал фотоальбом для магнитофон­ной катушки (кому в начале 89-го нужна была катушка?!), некто Пчелкин написал короткие эссе к каждой песне, Костя сделал тираж, катушек триста, которые где-то до сих пор лежат. Продавали по паре катушек перед концертом...

Цой

(Мемориал Александра Башлачева)

Примерно в те же дни приключи­лась одна история.

К «Чайфу» она прямого отно­шения не имеет. Хотя «Чайф» высту­пал на концерте памяти Башлачева.

Хороший был концерт. В конце неувязка вышла. Конец был запла­нирован так: последним - после всех - выходит Цой и один под гита­ру поет песню. Потом включается фонограмма Башлачева.

Цой вышел, начал петь, какой-то умник скомандовал завязывать, звук вырубили, включили фоно­грамму.

Цой понял, что уже все, конец. Но со сцены не ушел, сел на сту­пеньки под экраном, на котором го­рела в лучах прожекторов огромная фотография Башлачова. Шла фоно­грамма, пел мертвый Саша Башлачев, под фотографией сидел одино­кий Цой.

На абсолютно пустой сцене под портретом Башлачева потеря-ный, грустный Цой.

Время Густова

« Я даже с облегчением воспринял,

что все кончилось - не видел

просвета впереди».

А. Густое

Время Лехи Густова пришло в апре­ле 89-го.

Почему апрель? Потому что январь, февраль и март из коллек­тивной чайфовской памяти выпали, сказать о них что-то определенное не представляется возможным.

В апреле уволили Густова. Со­бытие, как говорится, знаковое, но знак был уже не в том, что Леха в группе с самого начала, и даже не в том, что Леша перестал устраивать группу с точки зрения профессио­нальной, хотя такова официальная причина увольнения: «Он хороший парень, но в группе он выполнял ра­боту звукооператора, нам нужен был хороший оператор, а Леха им не был» (Шахрин). Или Бегунов: «Лешка был в состоянии записать звук бочки из картонной коробки, но при виде настоящего пульта терял­ся. Лешку начали проверять и выяс­нили, что он не тянет».

Фокус в том, что на это первое в истории группы увольнение всем было наплевать. Включая самого уволенного. «Тут взаимное было желание, - рассказывает Густов, - мне стало скучно, я начал откровен­но сачковать: звук как-то поставил, ну и ладно, идет же... Сел на стул, давай курить, а они что-то играют. Дальше было невозможно, я откро­венно погано стал работать». Чайфы это чувствовали: «Я даже ду­маю, что Леха в тот момент начал из вредности делать что-то не так» (Бегунов).

Лешка был готов к увольне­нию и со всей интеллигентской нервичностью свою готовность де­монстрировал. А «Чайф» был го­тов с одним из первых участников расстаться без сожаления. Рас­стались со скандалом: Леха по­просил свою долю из общей кас­сы. Шахрин: «Занимался деньгами Игорь Злобин, он показал мне бу­маги и сказал: «Извини, денег нет. Хочешь, отдай свои»... Я сказал Лешке: «Можешь обижаться, но денег нет».

Густов обиделся и ушел. Ни­кто этого не заметил. Речь шла уже не о Лехе Густове, речь шла о груп­пе. Которой к маю 1989-го на самом деле не было. При взгляде снаружи она как бы еще была, а изнутри - пусто. Как сказано несколько вы­ше, группу постигло разделение. А как сказано в одной старой книжке: «...всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разде­лившийся сам в себе, падет» (Лука. 11, 17). Мало кто из рокеров эту книжку читал, но это уже вопрос от­влеченный. Важнее вот что: «Чайф» разделился сам в себе и был обречен. И все это знали.

Шахрин: «Пустое было время. «Чайф» уже единства не представ­лял собой. Мне перестала нравиться собственная группа. Я чувствовал себя дискомфортно в группе, дис­комфортно в быту, но самое страш­ное - дискомфортно на сцене».

Шахрин как прирожденный позитивист пытался что-то сделать.

Во-первых, ему, да и всем осталь­ным, было очевидно, что Злобин и Устюгов - ломоть отрезанный. Пашка пил, выкидывал штуки... Были в Уфе, ушел куда-то, появил­ся за пятнадцать минут до концерта абсолютно невменяемый, перед вы­ходом на концерт снял с Шахрина его «фирменную» фуражку, надел, сел на авансцену и весь концерт иг­рал одно сплошное соло для двух девушек, с собой приведенных. Сам по себе.

Злобин: «Я Шахрина уже не переваривал. Мне Елизаров перед концертом в монитор говорил: «Игорь, соберись, сыграй этот кон­церт для меня», - и я собирался. Но выкинет Шахрин какую-нибудь шту­ку, и опять не могу»...

«Они были люди другой музы­кальной, а может, и человеческой формации, - говорит Шахрин. - Кризис на самом деле был не музы­кальный, а человеческий, «Чайф» -это всегда веселая компания, а тот состав был из людей очень разных, и дело не в том, что одни лучше, другие хуже; просто разные». К раз­ряду «разные» теперь относились не только Злобин и Устюгов, но и Бегунов, и Нифантьев, оба были го­товы уйти.

Нифантьев: «Началась война внутри, все шло к тому, что «Чайф» разваливается. И я сказал Бегунову: если Шахрин Пашку со Злобиным уберет, я ухожу тоже. Шахрин был недоволен. Если я сейчас став­лю себя на его место, я его прекрас­но понимаю. Понимаю во многих ве­щах: и по поводу меня, и по поводу алкоголя, по поводу привода посто­ронних гитаристов. Сейчас я его понимаю, а тогда не понимал катего­рически, не хотел понимать».

Бегунов: «Я не видел вообще будущего. Опять «с ноля» начи­нать? Это всегда страшно. Жи­вешь и вдруг понимаешь, что вот шаг, после которого, возможно, во­обще ничего не будет. Это было страшно». Бегунов разрывался между двумя страстями: к пьянке и к музицированию. С пьянкой все ясно: «У меня тогда одно средство было - чуть какая проблема - дру­зей, как грязи, в какой угодно бар завалился, тут же духовник найдет­ся, который расскажет, как ты крут». Но играть хотелось. Играть он собирался без «Чайфа». Густов: «Бегунов очень серьезно говорил, что собирается писать свой соль­ник. Материал мне играл, песни очень хорошо можно было сделать. Бегунов же очень интересный че­ловек. Но потом, мне кажется, он побоялся рискнуть».

Все были готовы разойтись по мирному. Все, кроме Шахрина, ко­торый не знал, что делать. В Воло­диной жизни это был момент печальный. «Я себя представляю на месте Шахрина, когда вдруг ви­дишь, что ты в стане... не врагов, но и не друзей» (Бегунов).

Оставался последний шаг, ко­торый и делать-то, не нужно было, он бы сам собой произошел, неми­нуемо.

«Чайф» умер

В то время снимался в Свердловске фильм «Сон в красном тереме». Про свердловский рок. Но не «pro» рок, а «contra» «Наутилус» - сценаристом был один из изгнанных директоров «Нау» Саша Калужский, режиссе­ром - Кирилл Котельников, он рас­сказывает: «У Калужского обида сквозила во всем, довольно провин­циальная, кстати говоря. «Наутилус» ему хотелось преподнести исключи­тельно в иронической форме».

В результате «Нау» в фильм попал в кабацком исполнении: под «Я хочу быть с тобой» танцуют подвыпившие дяденьки и тетень­ки. А для контраста понадобился положительный пример, в качестве которого выступали Настя Полева, «Апрельский марш» и «Чайф». На первую съемку они пришли втроем: Шахрин, Бегунов и Нифантьев. На озеро Шарташ, в двух шагах от дома Шахрина. И была на озере буря!

Нет, не чайфы ее устроили, Шахрин мирно сидел в лодке и философствовал, Бегунов с Ни-фантьевым, аки наяды, плавали вокруг, вдруг небо стало черным, волны, как на море... «Мы едва успели убраться из лодки, - рас­сказывает Котельников, - но я по­просил ребят сесть обратно, хоть что-то снять, потому что такой на­туры я в жизни не видел. Сняли два или три плана с ощущением, что снято на море, а это был наш родной Шарташ».

Вторая съемка на Белоярской атомной. «Решение тогда еще не созрело, - говорит Шахрин, - но я почему-то сказал Кириллу, что в ка­дре мы будем втроем - Бегунов, Ан­тон и я». Котельников, который с «Чайфом» был знаком слабо, ре­шил, что «это не родные их музы-

канты, а приглашенные». Пригла­шенных в составе группы снимать он не стал. Вот и все.

Деньги за Белоярку дали через пару дней, Шахрин поехал их разво­зить по музыкантам, последним при­ехал к Бегунову, сказал: «Все, конец. Им всем на все наплевать». Увы, Бе­гунову было тоже наплевать.

«Тогда я понял, что группы нет, она почти распалась» - говорит Ша­хрин.

Он остался один. Ничего не происходило. «Мы не встречались, ни репетиций не было, ничего» (Ша­хрин). «Не было концертов, не было репетиций, и мы не встречались» (Нифантьев). «И было видно, что группы нет» (Бегунов).

«Чайф» умер.

Две песни

В июне Шахрин написал песню: «Поплачь обо мне, пока я живой, Люби меня таким, какой я есть. «Потом я понял, что, во-пер­вых, поется плохо, во-вторых, вы­сокопарно» (Шахрин). И первое лицо поменял на третье. Но это не важно.

В этом тексте мир Шахрина, недавно такой цельный и чуть огра­ниченный, разъялся на части, и об­наружились связи, о которых Вова, кажется, не подозревал доселе.

«В космос совместно - валютный полет...

Ночью толпа - крестный ход...