Явление дополнительности

Аналогию с волной и волновой механикой нетрудно продолжить, если вспомнить неоднократные попытки Н. Бора обобщить квантовоме­ханический принцип дополнительности на гуманитарные науки. Вот, в частности, что он писал в 1929 году: «Строго говоря, глубокий анализ любого понятия и его непос­ред­ст­вен­ное применение взаимно исключают друг друга».[30]Проходит почти два десятка лет, и в 1948 г. Бор повторяет ту же мысль: «Практическое применение всякого слова находится в дополнительном отношении с попытками его строгого определения».[31] Чтоимеется в виду?Сам Бор явно скупится на разъяснения, но нам представляется, что интуиция его не обманывает и приведенные высказывания заслу­живают детального анализа. Обратите внимание, Бор фактически утверждает, что в ходе практического использования слова, мы не можем его точно определить, а дав точное определение, теряем возможность практического исполь­зования. Ну разве это не парадокс?!

Как это следует понимать? Практическое использование слов или понятий реализу­ется путем воспроизведения непосредственных образцов словоупот­реб­ления, т.е. на уровне социальных эстафет. Поэтому и причины отмеченной Бором дополнительности следует искать в эстафетном механизме передачи опыта. Суть в том, что образцы сами по себе не задают никакого четкого множества воз­можных реализаций, т.к., строго говоря, все на все похоже. Именно поэтому, как уже отмечалось, социальные эстафеты не существуют изолированно, но только в контексте множества других эстафет. Но и этого мало: реализа­ция образцов всегда достаточно ситуативна и зависит не только от эстафетного окружения, но и от конкретной предметной ситуации в рамках которой нам приходится действовать. Как гласит пословица, на безрыбье и рак рыба. И поэтому словом «стол», например, мы можем назвать даже болотную кочку, если во время похода расстелили на ней клеенку и положили еду или карту местности. Иными словами, в реальной практике словоупотребления слово или по­нятие просто не имеет четко определен­ного содер­жания.

Попробуем теперь перейти от практического употребления к точному описанию. Это, вероятно, можно сделать двумя различными способами: мы можем либо искусственно закрепить одну из возможных интерпретаций образцов словоупотребления применительно к некоторой конкретной ситуации, либо, наоборот, включить в содержание описываемого понятия некоторые признаки, придав им статус абсолютности, т.е. безотносительности к той или иной ситуации. В обоих случаях, однако, это приводит к построению нового понятия, которое к тому же неизбежно оказывается практически нигде неприменимым. Действительно, попробуем точно описать содержание понятия «стол». Реализуя первый из указанных способов, мы получим детальное описание одной ситуации словоупотребления, которая, строго говоря, нигде и никогда не может быть воспроизведена во всей своей конкретности. Но пойдем вторым путем. Допустим, мы пишем: «Стол имеет горизонтальную поверхность». Строго горизонтальную или нет? Можно сказать: «Все зависит от обстоятельств». Но такой ответ означает, что мы просто отказались дать точное описание стола. Можно, однако, дать и такую формулировку, которая заведомо удовлетворит нас при всех обстоятельствах: «Стол имеет идеально горизонтальную поверхность». Исключено, чтобы кто-либо в той или иной ситуации забраковал стол на том основании, что он слишком горизонтален. Вот мы и решили задачу точного описания, беда только в том, что мы теперь не можем продемонстрировать ни одного реального образца номинации «это – стол», ибо описанных столов просто не существует. Иными словами, имея образцы и действуя соответствующим образом, мы не можем точно зафиксировать правило нашего действия, т.е. содержание об­разцов, ибо оно объективно не определено. А при попытке предус­мотреть все возможные вариации и сформулировать общее правило действия, мы не можем предъявить образец реализации этого правила, ибо оно в принципе нереализуемо.

Можно сформулировать принцип дополнительности для гуманитарных наук и несколько иначе. Имея дело с социальными эстафетами, мы можем описывать либо сам эстафетный механизм трансляции опыта, либо содержание образцов. В первом случае речь идет о механизмах социальной памяти, во втором, – о том, что в ней записано. Не трудно видеть, что противопоставляя практическое употребление слова или понятия его точному описанию, мы противопоставляем именно механизм и содержание памяти. Получается так: либо мы фиксируем факт воспроизведения определенных образцов поведения, не имея возможности сформулировать точное правило, либо, напротив, формулируем это правило, но тогда не можем указать соответствующих образцов. Последнее, кстати, можно понимать двояким образом. 1. Сформулированное правило нигде практически неприменимо, ибо предполагает сильную идеализацию. 2. Речь идет о том, что мы должны отказаться от указания тех образцов, в рамках которых указанное поведение фактически осуществлялось, т.к. сама формулировка правила предполагает наличие совсем других образцов, не тех, содержание которых мы якобы описывали. Иными словами, описание механизмов и содержания социальной памяти дополнительны.

Принцип дополнительности в таком понимании, несомненно, важен для всех гуманитарных наук, которые постоянно сталкиваются с задачей точ­ной формулировки тех или иных норм. Это и проблема языковой нормы, и проблема этических или эстетических норм. Сказанное относится и к методологическому мышлению. Здесь тоже практика использования уже существующих концепций или научных дисциплин в качестве образцов дополнительна к попыткам точной формулировки каких-либо методологических принципов. Все это можно проиллюстрировать и на материале пословиц. Выше, в частности, мы уже отмечали, что пословицу нельзя заменить никаким общим принципом, хотя практически мы постоянно пытаемся это делать. На трудности семантического описания пословиц уже давно обратили внимание и специалисты в области паремиологии. «Пословичный текст, – пишет А.А. Крикманн, – оказывается неопределенным «потенциалом» не только по отношению к конкретным возможностям употребления, но и по отношению к своим возможным абстрактным семантическим описаниям: мы можем давать пословице несколько разных описаний, ни одно из которых не будет исчерпывающим и из числа которых трудно предпочесть одно другому».[32]

Но иначе и быть не может. Говоря, что у каждой палки два конца, мы предлагаем использовать этот тривиальный факт в качестве образца при истолковании каких-то других, менее очевидных фактов нашего бытия. Мы предлагаем действовать по заданному образцу. Но образец, как уже отмечалось, сам по себе не задает никакого четкого множества возможных реализаций. Очевидно, что в лю­бом явлении, в любой жизненной ситуации мы можем найти и противопоставить друг другу какие-то стороны как положительные или отрицательные и при этом различными способами в зависимости от конкретной ситуации. Иными словами, пословице изначально присуща некоторая неопределенность содержания, некоторая возможность творческой свободы. Все это исчезает, если мы пытаемся сформулировать четкий принцип. Мы при этом неизбежно либо сильно сужаем возможности пословицы, либо, наоборот, далеко выходим за границы ее реального употребления. Крикманн подчеркивает, что такие описания «в значительной мере отражают не свойства самого описываемого объекта, а особенности языка описания и сознания описывающего».[33] В качестве примера он приводит следующее толкование эстонской пословицы «пустой мешок не стоит»: «Объект, у которого, в зависимости от его сущности или по каким-нибудь внешним и случайным обстоятельствам, отсутствует ( или не является реальной) возможность перейти в качественно более высокое или более негэнтропийное состояние, не достигнет этого и в действительности, пока существуют причины, отрицающие или минимизирующие эту возможность...; и если даже он по каким-либо внешним или случайным обстоятельствам попал в это состояние, то не может пребывать в нем после прекращения влияния этих случайных факторов».[34] Очевидно, что от пословицы здесь почти ничего не осталось. Все сказанное, как мы полагаем в равной степени относится и к методологическим принципам.

Нетрудно показать, что именно явление дополнительности порождает представления об идеальных или абстрактных объектах типа матери­альной точки или абсолютно твердого тела в механике. Как устроены эти абстрактные объекты, каков способ их бытия? Начнем с того, что любое общее утверждение потенциально предполагает идеализацию. Допустим, вы хотите объяснить своему знакомому, как пройти от метро к вашему дому, и говорите, что надо идти прямо через парк по цен­тральной аллее. Вы искренне убеждены, что дали правильное указание, но на следующий день ваш знакомый сообщает вам, что не смог пройти, т.к. в парке ремонтируют трубы и поперек аллеи выкопана огромная канава. Вы извиняетесь, хотя, очевидно, вы не могли этого предус­мотреть. Столь же очевидно, что ремонт труб – это далеко не единст­венное возможное препятствие. Во время дождя аллею могут пере­го­родить большие лужи, ворота парка могут оказаться неожиданно закрытыми в силу каких-либо ситуативных причин, ночью в парке могут погаснуть фонари... Многое зависит и от вашего знакомого: мужчина это или женщина, в сапогах или в модных туфельках, какие препятствия готов ваш знакомый преодолевать ради счастья оказаться у вас в гостях... Что же вы имели в виду, когда давали свое указание? Имплицитно вы предполагали некоторую нормальную ситуацию, а точнее, предполагали, что указанная дорога всегда проходима. Иными словами, речь шла о некоторой идеальной или абстрактной дороге.

Как же устроен этот абстрактный объект? Нетрудно видеть, что речь идет об особой форме осознания условий истинности или приме­ни­мости наших утверждений. Описа­ние того, как пройти от метро к моему дому истинно и применимо, если выход из метро всегда открыт, если аллеи не перекопаны, если не было сильного дождя, если... Очевидно, что количество таких «если» потен­циально бесконечно, а кроме того их невозможно точно сформулиро­вать, ибо все зависит еще от наших целевых установок, от готовности идти на жертвы и т.п. Иными словами, описание истинно только в условиях, когда все «если» выполнены, чего реально никогда не бывает и быть не может. В силу этого ситуация истинности описания и воспринимается как идеальная. Так из чего же состоит наш абстрактный объект, какова его морфология? Прежде всего это некоторая программа, фиксирующая границы истинности или применимости наших знаний. Она, однако, может существовать в виде конкретных образцов практического применения той или иной теории и в этих условиях вовсе не осознается в форме признания некоторого объекта с особым статусом бытия. Так, например, в курсе теоретической физики Ландау и Лифшица материальная точка определяется следующим образом: «Под этим названием понимают тело, размерами которого можно пренебречь при описании его движения. Разумеется, возможность такого пренеб­режения зависит от конкретных условий той или иной задачи».[35] Обратите внимание, речь вовсе не идет о каком-то идеальном объекте. Материальная точка в рамках данного определения – это вполне реальное тело, к которому в некоторых условиях применима определенная программа его описания. Правда авторы нигде точно не формулируют, как и от каких именно условий это зависит, но предполагают, что любой специалист, например, инженер, применяю­щий механику, имеет в поле своего зрения достаточное количество образцов такого применения. Реальный объект, однако, становится идеальным, точнее, осознается как идеальный, когда мы пытаемся четко сформулировать программу применимости или истинности наших знаний и обнаруживаем, что в точной формулировке эта программа неприменима к реальным объектам. Иными словами, идеализация – это феномен рефлексии. Действуя по образцам, мы не можем точно определить границы применимости теории, а при попытке четко эти границы осознать приходим к правилу, которое нельзя практически использовать, имея дело с реальными объектами. Именно так и возникает стол с абсолютно горизонтальной поверхностью, идеальная дорога, которая всегда проходима или тело, которое имеет массу, но не имеет размеров. Все это – попытка зафиксировать в рефлексии содержание соответствующих образцов использования слов или знаний.