От двух типов поведения человека к двум типам государственных структур?

Напомним: мы предполагаем, что существует эволюционно-историческая преемственность между двойственностью форм социального поведения у ряда животных и аналогичным явлением у человека. Во всяком случае, сходство, прямо-таки бросается в глаза. И саранча, и лемминги, и крысы, и мы то живем оседло (причем в оседлом состоянии люди, как, например и крысы, проявляют склонность к групповой охране территории и межклональной агрессии), то сбиваемся в большие стаи, которые покидают обжитую территорию в поисках, так сказать, лучшей жизни. Как пишет историк Л. Н. Гумилев: Судьбы народов лесостепной зоны Евразии решали дожди и зеленая трава. («В поисках вымышленного царства», М., Изд-во «Крышников, Комаров и Ко», 1992).

Психология кочевника во многом отличается от психологии оседлого человека, в особенности, во время дальних захватнических походов. Известно, что в таких походах степняки обычно перемещались вместе со стадами коней, верблюдов и так далее. При этом мотивы похода, в какой-то мере были всегда экологические. Так, мечтой воинов Чингисхана и Батыя, кроме простого грабежа, были еще и тучные пастбища. Не даром они по пути безжалостно уничтожали все очаги земледельческой цивилизации. Подобное же, вероятно, происходило и во времена великих переселений. Непримиримая ненависть оседлых земледельцев к их извечным врагам — номадам нашла отражение в священной книге древних иранцев «Авесте» (VII–VI век до нашей эры). В Книге «Иисус Навин» «Ветхого Завета» повествуется о столь же непримиримой ненависти сынов Израилевых, тогда еще кочевников вроде современных бедуинов, к оседлому земледельческому населению Земли Обетованной.

И предали заклятию все, что в городе, и мужей, и жен, и молодых, и старых, и воинов, и овец, и ослов, все истребили мечом

(«Иисус Навин», Гл. VI, 20)

И взяли его, и поразили его мечом, и царя его, и все города его, И все дышащее, что находилось в нем; никого не оставил, кто уцелел бы, как поступил он и с Еглоном; предал заклятию его и все дышащее, что находилось в нем

(«Иисус Навин», Гл. X, 37).

Характерно, что, помимо людей, истреблялись волы — тягловые животные, необходимые для пахоты, ослы и овцы, но среди убитых тварей не упоминаются лошади и верблюды. Едва ли это случайно. Вероятно, и дома, и оросительные каналы разрушали. Зачем все это было кочевникам, привыкшим питаться «подножным кормом»? Нам, возможно, возразят: в Моисеевых заповедях очень много о волах, кому отвечать, если вол забодает человека, и прочее. «Иисус Навин» написан позже, в другую историческую эпоху. Вероятно, только еще позже, по мере привыкания к оседлой жизни, у израильтян снова появилось земледелие, напрочь забытое в годы скитаний. С ним возникли и новые потребности.

Двойственность форм социального поведения человека отразилась на общественно-политических традициях разных народов, характере создаваемых ими государственных структур, идеологиях и религиях. Многие западные государства с античных времен и до наших дней, кое в чем отличаются от государств Африки, Ближнего Востока и Средней Азии, в особенности же от держав основанных кочевыми народами, а также от древних так называемых восточных деспотий.

В обществах «западного» типа подданный подчинен вышестоящему, потому, что оседло живет на его земле. Понятия подданства, гражданского долга и служения отечеству неотделимы от верности земле, где покоится прах предков и стоят алтари отечественной религии. Вырабатывается почвенническая идеология. Отношения господства и подчинения на всех уровнях базируются на иерархии территориальной собственности. Наиболее наглядно это проявилось в средневековой христианской Европе где издревле жили оседлые земледельцы, смешавшиеся, правда, кое-где с пришлыми кочевниками.

Какой характер носили здесь государственные структуры?

И в античные времена, и в средневековье монарх — крупнейший землевладелец.

В карликовом античном государстве — сперва чисто земледельческом, позже включающем поселения городского типа, полис, — все свободные люди, кроме царя или тирана, имеют меньшие земельные наделы в пределах царства или, позже, города-республики. Эти наделы как бы входят в общую территорию государства. Экспансия города-государства, к примеру, Рима, усложняет иерархию: доминирующий полис подчиняет себе прочие, не лишая их определенных элементов внутренней автономии. На этом же принципе строились и некоторые государства древнего Востока: шумеров, древних китайцев (союз городов Шан), финикийцев и так далее.

В средневековой Европе и Японии иерархия была сложней. Так, в Европе королю подчинялись герцоги и бароны, живущие в пожалованных им или его предками родовых поместьях (феодах) больших и весьма автономных. Ниже рангом — вассалы (ленники) крупных феодалов — рыцари, с меньшими родовыми поместьями. Землю обрабатывали крепостные крестьяне имеющие карликовый надел, причем феодал был обязан защищать их от соседей и мог продать или уступить только вместе с землей.

Такая государственная структура образовалась в результате территориально-иерархического поведения людей, живущих оседло. На ее основе развились позже абсолютные монархии западного типа с родовой аристократией и свободными фермерами или не ахти как угнетенными крепостными. Еще позже из таких монархий эволюционировали современные западные демократии.

Совершенно иное дело — номадические сообщества древних арийцев, — скифов, древних тюрок, гуннов, татаро-монгол, древних евреев (до образования ими царства в «Земле обетованной»), древних арабов и так далее. В этих сообществах земельная собственность и связанная с нею иерархия не играли существенной роли. В первоначальном «архетипическом» варианте номадическое общество не имело постоянной территории, земельных наделов. Существовала лишь некоторая зона кочевий с расплывчатыми границами или даже без них.

Возглавляли мигрирующие орды наследственные или выборные племенные вожди, которым могла подчиняться военно-иерархическая властная структура. Простейший вариант — «стадо» с одним вожаком. Очень часто «вожак» требует слепого подчинения: за малейшее ослушание — смерть. Так, к примеру, командовал Моисей своим народом, о чем можно прочитать в Книге «Исход» Ветхого Завета. Ничуть не либеральнее вели себя Аттила или Чингисхан.

От номадических общин произошли государства типа Золотой Орды. По словам Л. Н. Гумилева: Орда — это народ-войско. Считать командиров войсковых соединений за аристократов неправильно по одному тому, что должности они получают за выслугу, а за проступки могут быть разжалованы. Древность рода у всех монголов была одинакова… Демократией эту систему тоже не назовешь, так как массы связаны железной воинской дисциплиной. И какая же это олигархия, если высшая власть принадлежит хану. Но, если это монархия, то весьма сомнительная, потому что хан всего лишь пожизненный президент, выбираемый всем войском, с настроением которого он должен считаться. Нельзя назвать эту систему и тиранией, потому что судебная власть — Яса — была отделена от исполнительной ханской… Хан мог требовать выполнения законов, но вынужден был и сам с ними считаться (Л. Н. Гумилев «В поисках вымышленного царства», М., Изд-во «Тов. Клышников, Комаров и Ко», 1992) Там же далее: Дворянства не было, а крепостными были все.

Восточные деспотии возникали, в основном, в засушливых зонах, где не прожить без оросительных каналов. Чтобы заставить сотни тысяч людей трудиться на ирригационных работах, необходимо было превратить их в государственных рабов. Все или подавляющее большинство были равны в нищете и бесправии. Всем распоряжался «вожак». Естественно, до наших дней простейшая первичная структура: «одно стадо — один вожак» мало где уцелела в первозданном виде. Однако, определенные элементы сохранились в отношениях «личность-государство», а также в «системе ценностей», в религии и так далее.

Монотеизм или «генотеизм» (богов, возможно, много, но в данном народе — один, ведущий свой народ как пастырь стадо) — религии, по-видимому, не случайно появившиеся впервые именно у кочевых народов: у древних евреев (иудаизм) и позже, у древних арабов (ислам). Иной характер носили верования древних египтян, греков и римлян с их сонмами богов без единого «начальника» (древние египтяне) или под весьма либеральным общим руководством (Зевс, Юпитер). Религии древних, несомненно, отражали общественную структуру: На Олимпе и на небе все — как на Земле.

А до чего же сложная иерархическая организация виделась как на небе, так и в преисподней средневековому христианину! От первичной идеи единобожия и святой Троицы в те времена не оставалось и следа. Огромную роль приобрел полуязыческий культ местных святых.

И в средневековом Китае загробные власти представлялись точной копией земных: те же местные управы-ямыни в тех же самых территориальных округах, та же многоступенчатая иерархия загробных бюрократов. Те же экзамены на мандаринские чины.

В обществе территориально-иерархического типа складывается специфическая система ценностей, органически чуждых номадам. Связь между людьми, принадлежащими к одной и той же гражданской общине, — писал еще Цицерон в первом веке до нашей эры, — особенно крепка, поскольку сограждан объединяет многое: форум, святилища, портики, улицы, законы, права и обязанности, совместно принимаемые решения, участие в выборах, а, сверх всего этого еще и привычки, дружеские и родственные связи, дела, предпринимаемые сообща, и выгоды из них проистекающие.

По словам римского историка первого века Веллейя Патеркула, По побуждению Августа, самые видные мужи старались украшать город…

Почвеннические традиции складываются веками и так же многие века может формироваться психология людей орды либо восточных деспотий.

Нелегко построить стабильное общество, основанное на каких-то выборных, законных началах там, где люди, значительный их процент, фаталистически относятся к своей судьбе и ее нежданным переменам, вызываемым прихотями владык, а из всех свобод больше всего ценят свободу от ответственности за собственную судьбу, а также — от необходимости слишком прилежно трудиться в рабочее время: «Работа — не волк. В лес не убежит».

В почвенническом мировосприятии громадную роль играет отношение к собственности и праву ее наследования. «Мой дом — моя крепость» — ощущение, воспитываемое веками. Ему не место там, где в сознании громадного большинства собственность издревле делили на дарованную (барином, царем, начальником), ворованную и казенную (монаршую, господскую, монастырскую), т. е. в сознании подневольных крестьян — «ничью».

Эту «ничью» собственность всегда стремились использовать как свою, а беречь как чужую.

Всего-то каких-нибудь полтора века тому назад крепостные души у нас выводили на выселки, перебрасывали из деревеньки в деревеньку, проигрывали в карты, разлучая семьи и отрывая мужичков от отчей земли… Не успела еще забыться поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». А тут уже и колхозы подоспели.

П. Я. Чаадаев, словно отвечая Цицерону, пишет в первом своем «Философическом письме»: …Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего прочного, ничего постоянного: все протекает, все уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри нас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам… Не только ныне, но и в прошлом веке заезжих иностранцев удивляли непролазная грязь и кучи мусора на наших улицах, запущенный вид многих домов, давно немытые оконные стекла.

Социальная справедливость? — Это в государстве восточно-деспотического или номадического происхождения, когда у всех «маленьких людей» все поровну (идеал Шарикова) и начальство казнит-милует по-божески. А без строгого начальника — мудрого и справедливого монарха — никак нельзя… Все решает монарх. Он за все и в ответе. Выборы? Ишь чего захотели! Суд присяжных, законы, свобода слова? Да кому это все нужно?! Сколь многие наши соотечественники именно так понимали социальную справедливость в прошлые века и понимают ее сейчас. В этом наше общество, конечно же, резко отличается от западного.

К. Л. Леонтьев, философ-русофил (не путать со славянофилами) семидесятых годов прошлого века цитировал одного турецкого пашу: Верьте мне, Россия будет до тех пор сильна, пока у вас нет конституции… у вас государственные люди всегда как-то очень умны. Пожалуй, никогда не будет конституции, и это для нас, турок, довольно страшно! Сам Леонтьев был глубоко убежден, что для Русской цивилизации, уходящей корнями в Византию, противопоказаны любые формы гражданской жизни и политической свободы. «Мещанский прогресс» неизбежно подорвет русскую мощь.

Для силы России необходим византинизм. Тот, кто потрясает авторитет византинизма, подкапывается сам, может быть, и не понимая того, под основы русского государства.

Этим идеям вторит и наш современник Л. Н. Гумилев. По его мнению, Московская государственность, в отличие от Киевской, Новгородской и Полоцкой, изначально строилась на теократическом принципе, хотя князья и позже цари были светскими владыками. Страну цементировала вера, а московский светский трон виделся также и центром мирового православия законным преемником рухнувшей Византии. Мы еси Третий Рим, а Четвертому не бывать.

Политически Московская держава зародилась по Л.А. Гумилеву, из взаимовыгодного союза татаро-монгольского улуса Джучи, Джанибека, Бердибека, Узбека со стратегически удачно расположенным княжеством Ивана Калиты и его наследников. Византийская идея о божественной природе власти исключает даже и мысль о какой-либо иной ее форме, кроме самодержавия. Выборы и парламент на святой Руси? — Святотатство!

Мы сегодня поем тебе славу

И поем ее неспроста,

Основатель великой державы,

Князь московский Иван Калита:

Был ты видом очень противен,

Подл сердцем,

Но не в этом суть.

Исторически прогрессивен

Оказался твой жизненный путь….

(Н. Коржавин, «Иван Калита»)

Октябрьская революция семнадцатого года, отвергнув принцип: Православие — самодержавие — народность, в рамках совершенно новой идеологии сохранила, однако, традиционные для России отношения общества с властью. Значительная часть российской общественности и ныне не приемлет любые формы государственности в Москве, кроме, так или иначе величающего себя самодержавия. В общественном сознании прочно укоренилась идея, что править нами может, опираясь на общественную поддержку, только отец нации, которого, подобно настоящему отцу, никто никогда не выбирал.

Правитель хорош, если он, богоподобно, казнит и милует с высокого трона, не испрашивая совета у простых смертных. Если вождь советуется с подданными и подсчитывает голоса сторонников вместо того, чтобы казнить непокорных, то он тряпка, а не правитель! Какой же это вождь? Такого у нас ненавидят, свергают, проклинают за все грехи и промашки мелких и мельчайших исполнителей, даже за мусор, не убранный нерадивым дворником, или за сломанный лифт.

Общество наше, не ощущая над собой карающую монаршую десницу, испокон веков впадало в саморазрушительную анархию. Злосчастные свидетельства тому — смутное время, волна крестьянских бунтов и народнический террор после 1861 года, 1905 год, послефевральский разгул семнадцатого и, наконец, несколько напоминающие его наши дни. Увы, но факт: «воля» издревле понималась на Руси, главным образом, как вседозволенность.

Не слышно шума городского,

На Спасской башне тишина

И больше нету часового.

Гуляй, ребята, без вина….

Отпирайте этажи,

Нынче будут грабежи.

Отпирайте погреба.

Гуляет нынче голытьба…

(А. Блок, «Двенадцать»)

Живи сейчас Чаадаев, не преминул бы меланхолически посетовать, что былины да песни слагали у нас почти исключительно о трех владыках: Грозном, Петре и Сталине. Выходит, лишь они удостоились быть героями народного мифа о строгом, но справедливом царе-батюшке! Бояр казнил, а простой народ жалел. Спуску никому не давал, но все по справедливости. А без строгости своевольничает у нас народ и начальство ворует…

…Ты милосердия, холоп, не проси!

Нет милосердных царей на Руси.

Русь, что корабль:

Впереди — океан.

Кормчий, гляди,

Чтоб корабль не потоп

«Правду ль реку?» —

Вопрошает Иоанн, «Бог разберет» —

Отвечает холоп…

(Д. Самойлов, «Иоанн»)

Мудра поговорка: Что русскому здорово, то немцу смерть. В разных странах исторически сложились свои представления о справедливом устройстве общества. Непонимание этого чревато самыми трагическими последствиями. Но и мириться с нашей спецификой нельзя. Против восстают здравый смысл и совесть. Существует же какая-то разумная середина между отжившими свой век крайностями византинизма и отказом от собственных национальных традиций. Многовековой спор между нашими западниками и славянофилами лишен исторической перспективы. Пора, в конце концов, прийти к взаимоприемлемому компромиссу.

Красное колесо

В любом учебнике этологии можно прочитать, что агрессивность проходит по стадиям и редко случается переход от самой начальной к конечной стадии. Сфера агрессии (борьбы, состязания) большинства животных объединяет подчиненные ей сферы — запугивание, преследование и кусание.

А как это выглядит в современном человеческом обществе?

В своем повседневном поведении люди стремятся достичь, по меньшей мере, двух целей: максимального соответствия любой изменчивой среде (то же касается и относительно стабильной среды «развитого» капитализма) и минимального риска в каждом конкретном случае. Это — при условии, что правительство не лишает нас элементарных «этологических прав».

Обозреватель одной из еженедельных московских телевизионных программ попытался выделить четыре стадии недовольства народа правительством. По его словам, если экономическая ситуация продолжит ухудшаться, большинство из нас, независимо от своего желания, пройдет через ряд последовательных поведенческих фаз.

Первая — фаза самосохранения и охраны собственной семьи, «запасайся, чем можешь». Человек, отвлекаясь от политики, усиленно «вкалывает» на участке или «упаковывает» холодильник.

Вторая — фаза «гадкого начальства», поиск ближайшего источника раздражения — руководство предприятия, завода, института и так далее. Недовольство не приобретает политической окраски в виде требований. Это удел третьей и четвертой фазы.

Третья — фаза первоначального устрашения и предупреждения. Люди бросают вызов высшему руководству в весьма закамуфлированной форме. Лозунги типа: «Примите меры!», «Не тяните с реформами», «Немедленно начинайте преобразования!»

Четвертая — фаза резкого недовольства (конфликта). Возможны акты открытого неповиновения, забастовки либо даже вооруженные действия.

До третьей и четвертой фаз дело, естественно, доходит только там, где за проявления недовольства не сажают и не расстреливают. В этом, очевидно, причина «несвергаемости» тиранов и, очень часто, трагического конца приходящих им на смену более умеренных правительств.

Революции никогда не начинаются как непосредственная реакция на массовые репрессии и обнищание. Народ, как правило, покорно терпит любые бесчинства тиранов. От активных действий в период тирании людей обычно удерживает инстинкт самосохранения. Этого еще мало. Чудовищные преступления владык часто вызывают, как мы уже говорили, не гнев народа, а, наоборот, прилив верноподданнического восторга. Причина тому животный страх в сочетании с особым «иерархическим» чувством.

Опять сказывается «обезьянье наследство». Особь, внушающая страх, распоряжаясь судьбами миллионов как совхозный ветеринар скотиной (считает нужным, промывает желудок или производит искусственное оплодотворение, находит целесообразным, шлет на живодерню), воспринимается как доминант, вожак, или даже, более того, сверхдоминант, божество!

Вот в чем причина того, что об Иване Грозном у нас долго вспоминали с благоговением. По той же причине популярность И. Сталина была невероятно высока при его жизни и резко возрастает в последние годы, несмотря на бесчисленные обличения. Николай I начал правление с жестоких расправ над декабристами (1825), а затем (1830) — над участниками Бельведерского восстания в Польше. Он упрямо отказывался до самой смерти отменить крепостное право, позор и бич тогдашней России. Тем не менее, народ безропотно терпел, а интеллигентско-дворянская оппозиция, хотя и существовала, не представляла ни малейшей опасности для властей предержащих.

Либерализация режима, как правило, начинается «сверху». При этом недовольство народа правительством, проводящим либеральные реформы, проявляется всегда и везде. Каждое следующее послабление только больше озлобляет. Когда же правительство, наконец, поняв, что дальнейшая либерализация вызовет революционный взрыв, пытается «дать задний ход», этот роковой взрыв как раз и происходит!

Все развивается по более или менее повторяющемуся сценарию:

Некто (обычно новый и неопытный хозяин) открывает долго перед тем запертую дверь псарни и кидает «бедненьким собачкам» пару сосисок, а потом, когда свора с грозным рычанием и лаем вырывается на волю, замахивается на нее палкой: «кыш, проклятые!» — и бросается бежать.

Проиллюстрируем это «кыш, проклятые!» несколькими примерами. В Англии времен Генриха VIII и Елизаветы I никто не осмелился бы открыто критиковать правительство. Головы рубили почем зря даже лордам и герцогам. Зато какие ушаты грязи лила парламентская оппозиция на слабовольных властителей Якова I и его сына Карла I (1625–1649), особенно в период самопровозглашенного Долгого парламента! Король сам (хотя и скрепя сердце) созвал парламент, а потом от него же сбежал и затеял с ним войну.

Точно так же во Франции. Мало у кого хватало мужества препираться с Людовиками XIV и XV. Больно уж эти препирательства худо кончалось. То ли дело несчастный Людовик XVI (1774–1792). Ведь именно при нем министры Тюрго и затем Неккер осуществили ряд либеральных реформ. Были проведены муниципальные выборы, а позже и созван парламент, ослабла цензура, значительно вольготнее почувствовали себя крестьяне. Фактически, они почти избавились от крепостной зависимости, но… без земли (знакомая история!) Началось общественное брожение, и короля погубила попытка забрать с перепугу назад ряд ранее сделанных им больших уступок. В России гнев и ненависть разных слоев общества навлек на себя наследник «Николая Палкина» (при котором никто и пикнуть не смел) царь-освободитель Александр II. За все вполне разумные но непоследовательные, запоздалые и редко доводившиеся до конца реформы его высмеивали и проклинали: за земства, за половинчатое освобождение крестьян, за суд присяжных, за ослабление цензуры. Правительство начало огрызаться все более ожесточенно. Развязкой стало трагическое покушение 1 марта 1881 года. Царь как раз ехал на встречу с премьером Лорис-Меликовым. Предполагалось обсудить проект первой российской конституции.

Нет нужды напоминать читателю обстоятельства нашей более поздней истории. 1905 год.

Царь испугался — издал канифест:

«Мертвым — свобода, живых — под арест»…

Царь, подобно Муцию Сцеволе,

Дал нам конституцию по собственной (?) воле.

Власть свою убавил —

«Не пищите только»,

А себе оставил монопольку:

Пусть российский наш народ

Свой последний грош пропьет…

В одной листовке, написанной перед падением Порт-Артура, Бог Саваоф, беседуя с ангелом, сообщившим ему, что-де «бьют Россию японцы косые» отвечает такой сентенцией:

Отправляйся на землю, гонец,

И скажи там царю Николаю, что,

Покуда на нем самодержца венец,

С ним сношений иметь не желаю!

Но вот, наконец-то, восходит она, долгожданная «звезда пленительного счастья» революция победила, страна «просыпается ото сна» и что же делает по такому случаю взбудораженный народ? Он бурно радуется «победе над черными силами реакции» и по сему поводу больше митингует, чем работает, а также пребывает в постоянном ожидании свежих новостей, слухов, сенсаций.

На какое-то время лозунг: «хлеба и сенсаций» делается главным лозунгом революционно настроенных масс. Все ждут от революции немедленного улучшения материальных условий жизни. Опьянение свободой выражается, главным образом, в том, что люди всячески поносят и разоблачают предшествующий режим, крушат его символы и памятники, переименовывают улицы и площади.

Тысячи дотоле скромных и убогих личностей обнаруживают вдруг у себя новое призвание: быть народными трибунами. Они бегают как угорелые с митинга на митинг, без устали повторяя: Раньше все было плохо, а теперь пойдет отлично, так как власть принадлежит народу. Речи народных витий толпа встречает овациями и революционными песнями в хоровом исполнении.

Однако, именно в таких условиях всегда, как правило, назревает и первое разочарование масс. Вдруг выясняется, что, несмотря на победу революции, жизнь, в сущности, если и меняется, то только к худшему. Цены и очереди растут и кому-то их рост выгоден. Лучше всех это время охарактеризовал, наверное В. Маяковский, отражая настроение народа после февральской революции:

В этом голодном году врали:

«Свобода народа

Эра,

Эпоха

Заря

И — зря.

Где закон,

Чтоб землю

Выдать к лету?

— НЕТУ!.. …

Власть к богатым

Рыло воротит

Чего ж подчиняться ей?

БЕЙ!

Разочарование порождает гнев. Волна народного гнева обычно сметает вождей, пришедших к власти сразу же после революции: правдоискателей, либеральных краснобаев и примазавшихся деятелей прошлого режима.

Их сменяют исступленные фанатики и честолюбцы(истерики, параноики-см. выше), готовые абсолютно на все, включая массовые казни. В среде таких новых правителей по любому, даже вздорному поводу вспыхивают распри, кончающиеся головорубкой. В конце концов, по трупам единомышленников к верховной власти прорываются самые волевые, хитрые и беспринципные. Перед такими вождями толпа уцелевших революционеров, быстро смекнув «что к чему», начинает угодничать, лебезить. Поэтому, чем больше жестокостей совершает новое правительство, тем выше, увы, делается его популярность. Примером тому может служить головокружительная карьера таких «друзей народа» как Оливер Кромвель, Максимилиан Робеспьер и И.В. Сталин.

Немецкий социал-демократ Фердинанд Лассаль в статье «О природе конституции», написанной еще в середине прошлого века, утверждал, что власть как до, так и после революции фактически находится в руках тех общественных сил, которые владеют пушками, то есть могут при желании свергнуть любое правительство. «Пушки» здесь не следует понимать буквально. Это в наши дни и аппарат госбезопасности, и профсоюзы тех отраслей (шахтеры, транспорт и так далее), которые могут своей забастовкой парализовать экономику страны, и директора военно-промышленного комплекса, и армейское командование, и пресса, радио, телевидение, средства связи и банки.

Революционному правительству, на первых порах, ничего другого не остается как лавировать, задабривая те группировки, от которых оно зависит, в ущерб интересам остального народа. Оно стремится избавиться от этой зависимости и сделать своей единственной социальной опорой им же самим созданный карательно-бюрократический аппарат.

Мао, вслед за Лассалем, тоже говорил: «Винтовка рождает власть».

Таким образом, после революции через какое-то время обычно начинается массовый террор и то порождаемое им состояние умов, которое питает «культ личности». Люди, обезумев от страха, раболепствуют перед властью и предают друг друга, теряя в обоих этих занятиях всякое чувство меры. Исчезают вековые понятия добра и зла. Дети доносят на родителей и жены на мужей. Боги земные возносятся выше богов небесных.

Однако, массовое сумасшествие не может длиться бесконечно долго. Ведь главными жертвами террора делаются сами революционеры, их правящая верхушка. Еще раз напомним слова Дантона: Революция, подобно Урану, пожирает своих детей. Поэтому сами же приспешники диктатора стремятся при первой возможности покончить с массовым террором, о чем уже говорилось выше. В Англии он прекратился сразу же после смерти Кромвеля (1658). Во Франции — после дворцового переворота 9 термидора (27 июля) 1794 года, у нас — после кончины И. Сталина 2 марта 1953 года, в КНР после смерти Великого Кормчего Мао 9 сентября 1976 года. Таким образом, это — общее правило.

Само собой понятно, что с окончанием террора начинается новый период «раскрутки гаек» со всеми вытекающими отсюда также охарактеризованными выше последствиями. Послабления «сверху» опять раскрепощают массовое недовольство «внизу». Нарастает анархия и, спустя какое-то время, появляется угроза нового повторения всего кровавого цикла.

В Англии после Кромвеля все ограничилось брожением, длившимся еще около тридцати лет, во Франции после термидорианского переворота последовали наполеоновские войны и затем три новых революции. Чем кончится дело у нас и в Китае, пока еще совершенно не ясно.

Как этологи мы обращаем внимание читателей на то, что все перечисленные фазы, суть, этапы коллективного агрессивного поведения людей.

«Красное колесо» — так, как известно, назвал А. И. Солженицын ту злосчастную круговерть исторических событий, из которой мы, по-видимому, не смогли выпутаться и по сей день. «Красное колесо» закрутилось после первой русской революции или, скорее, гораздо раньше, еще с восстания декабристов.

Те, кто воображают, будто революции к нам занесла какая-то инородческая бацилла в конце Первой мировой войны, конечно, не смогут ответить на следующий вопрос. Как объяснить в таком случае тот факт, что большевистские времена предсказаны почти полтора века назад в пророческих «Бесах» Ф. М. Достоевского, а также в сатирических поэмах А.К. Толстого «Поток богатырь», «Сон Попова» и «Баллада с тенденцией»?

Они-социалисты,

Честнейшие меж всеми,

И на руку нечисты

По строгой лишь системе…

Не пойте даром, струны,

Уймите праздный ропот.

Российская коммуна.

Прими мой первый опыт.

Легко трактовать события, когда они в прошлом. Гораздо труднее занять правильную позицию, оказавшись их современником. Не следует забывать, что с середины прошлого века, задолго до Февральской революции лучшая часть российской интеллигенции активно боролась с самодержавием или, по крайней мере, резко осуждала царский режим и сочувствовала революционерам. К тому, несомненно, имелось много вполне объективных причин. Не мешало бы о них помнить и сегодня!

Революции начинаются только там, где подавляющее большинство недовольно существующим режимом, а правительство по каким-то причинам не решается или не в силах пойти на крайние меры. Одним словом, «верхи не могут, а низы не хотят».

10.6. Человечества сон золотой…

Господа, если к правде святой,

Мир дорогу найти не сумеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой.

Если б завтра земли нашей путь

Осветить наше Солнце забыло,

Завтра целый бы мир осветила

Мысль безумца какого-нибудь…

Золотой век. Почему о нем с такой ностальгической тоской вспоминали античные писатели? Они верили, что этот век когда-то был, когда еще не существовало ни частной собственности, ни государства. Другим, как Кампанелле, Томасу Мору, утопическим социалистам XIX века и потом уже марксистам всех мастей, а также, отметим, членам некоторых христианских сект и конфессий, например «Свидетелям Иеговы», этот же век виделся и ныне видится в более или менее отдаленном будущем.

В чем общие черты разных таких «воспоминаний о будущем»?

В них всегда люди не имеют излишков личной земельной собственности и прочих источников нетрудовых доходов. Материальные блага распределяются поровну. Труд — добровольный предмет гордости и геройства. Часто даже право на элементарную личную собственность и, якобы, закрепощающие человека семейные узы ставится под вопрос. (К религиям это не относится, иеговисты — за единобрачие.)

Что лежит в основе стремления человека к в принципе невозможному фактическому равенству? А ведь именно к такому равенству стремятся не только примитивные «шариковы». Помните, в «Собачьем сердце» М. Булгакова очеловеченный пес предлагал все поделить? Дело обстоит куда серьезнее.

В прошлом Ю. А. Л. приходилось немало общаться с представителями малых северных и дальневосточный народов — чукчами, гольдами и другими. Общая их черта — органическое отвращение к собственности, любым ее видам, неистребимая, глубокая убежденность, что человек должен все, что у него есть, делить поровну с ближними, в первую очередь — с соседями. У них уже был «коммунизм» до прихода русских — все общее, даже лодки с моторами и никаких паспортов, прописок и властей. Слушались шамана, он их наставлял и лечил. Не было и «дурной воды» (водки, самогона), до которой северяне крайне падки — они пьянеют быстрее европейцев.

В комнате аспирантского общежития жил аспирант-гольд, добрый и неглупый человек, по специальности филолог. В комнате, где его поселили, начали вдруг твориться чудеса. Кто-то лезет в карман и говорит с возмущением:

— Меня обокрали! Только вчера в кармане было шестнадцать рублей, а сегодня — четыре.

Тут же другой удивляется:

— Вчера, помнится, был у меня рубль. Как это сегодня вдруг стало четыре? Непонятно, откуда взялась трешка…

Вызвали коменданта, милицию. Через неделю гольд объявил своим трем соседям:

— Вы невоспитуемы. Я пытался вас исправить, но куда там! Неужели вам не стыдно так жить — у одного соседа в кармане целых шестнадцать рублей, а у второго всего один. И это называется «будущие ученые»!

Себе он ничего не брал, между прочим. но из аспирантуры его исключили.

Свидетельствует ли этот пример о том, что в нашей генной памяти заложена модель первобытного коммунизма?

— И да, и нет.

Малые северные народности не только задержались в своем историческом развитии, но и обрели особые формы социальных отношений, связанные с очень суровыми условиями жизни в Заполярье. Поэтому было бы рискованно утверждать, что и у предков современных западных людей некогда существовали точно такие же братские отношения как у чукчей, ненцев или нивхов.

В.Р. Дольник пишет: Первобытный коммунизм — выдумка кабинетных ученых XIX века. В действительности рабовладельческому государству предшествовали родовые общественные структуры с их жесткой иерархией: правление старейшин, военных вождей и шаманов, а того раньше — жестокие иерархическими отношения «обезьяньего типа». Хорош «золотой век»!

Реальным, однако, является инстинкт уравнительного распределения, к которому человек стремится до тех пор, пока не взлезает на вершину иерархической лестницы. Напомним читателю, что и обезьяньи субдоминанты вечно бунтуют, пытаясь свергнуть «ненавистных» им иерархов, но, добившись своей цели, сами становятся точно такими же иерархами.

Полного социального равенства (общества без иерархии) не было, пожалуй, никогда ни у людей, ни у их предков. Вечным же был, однако, бунт субдоминант, их яростный протест против привилегий доминанта. «Почему ему, а не мне?! Чем я хуже?! Пусть уж лучше все поровну!

Как известно, добившись привилегий, почти никто почему-то не продолжает протестовать: «С какой стати мне, а не им?! Чем они хуже?!» В этом уж марксисты, точно, правы: Бытие определяет сознание!

Чтобы убедиться в только что сказанном, нет нужды погружаться в глубины человеческой предыстории. Достато<