Кто умнее: люди или бактерии?
(Случайный поиск — универсальная стратегия живых существ)
Ленинградское социологи М. Б. Борщевский и В. В. Руденко (1946–1970), очень рано погибший в автомобильной катастрофе, попытались описать поведение людей на улицах большого города, наблюдаемое сверху, с вертолета, c помощью известных из физики газовых уравнений, уподобляя человека молекуле газа, движущейся по случайной траектории. Конечно, каждый, казавшийся сверху черной точкой человек прекрасно осознавал цель своего движения. Петр Иванович спешил на службу, Мария Петровна шла за покупками, а их сосед Пенкин уже с утра мчался к приятелю опохмеляться. Однако, на сделанных сверху фотографиях все эти человеческие личности были просто перемещающимися в пространстве черными точками, а совокупность их движения — общая толчея в рабочий день — могла служить, например, показателем качества работы городского транспорта и среднего расстояния от работы до жилья. Города по этому признаку делились на объекты с большой и малой толчеей — аналог «высокой» и «низкой» температуры в газовой системе.
Точь в точь такой же предстает толчея одноклеточных микроорганизмов ученому, наблюдающему за ней в микроскоп. На первый взгляд, она кажется совершенно бессмысленной. Однако, и у них это вовсе не так. Например, если поместить в сосуд с культурой бактерий или инфузорий очень тонкую стеклянную трубочку, заполненную привлекательным для них веществом, у торца трубочки вскоре скопится громадная масса этих одноклеточных организмов.
Как они туда добрались? На первый взгляд, сложного объяснения не требуется. Из трубочки в сосуд понемножку проникает за счет диффузии привлекающее вещество. Организмы чувствуют химический градиент и плывут вдоль него туда, где вещества больше, с помощью своих двигательных органов: жгутиков или ресничек. Однако, в действительности все совсем не так. Микроорганизмы — существа размером в несколько тысячных или сотых долей миллиметра, не способны измерять разницу между концентрациями какого-то вещества на противоположных концах своего крохотного тела. Она слишком мала и постоянно нарушается за счет разного рода течений в воде: конвекции и так далее.
В то же время есть другое, несравненно более разумное решение. Микроорганизмы плывут куда попало и при этом ощущают, как меняется концентрация привлекающих, а также избегаемых ими веществ во времени на протяжении проделанного пути. Если ощущается, что концентрация привлекающих веществ нарастает, а (или) избегаемых — падает, движение в этом направлении затягивается. В противном же случае микроорганизм вдруг меняет направление своего движения на новое, тоже избранное совершенно «наобум». Затем следует новая проба среды, — опять смена направления и так вновь и вновь. Для того, чтобы изменения происходили именно в случайном направлении, бактерии, проплыв немного прямо, принимаются крутиться на месте. Потом снова плывут прямо, но понятно, что уже не туда, куда плыли раньше. Это все равно как, пройдя какое-то расстояние, закрутить волчок с нарисованной на нем стрелкой и куда она укажет, туда и двигаться. Потом опять его закрутить и снова идти по той же стрелке.
Разумно ли такое поведение? Конечно, разумнее любого другого, если нет ни малейшей информации о том, куда надо идти, но по дороге можно оценить, становится лучше или хуже. На этом принципе основана детская игра «тепло» и «холодно».
Что лежит в основе всех подобного рода поисковых стратегий? Конечно, уже не раз упоминавшийся нами принцип обратной связи, отрицательной (тормозящей) для неудачных попыток и, напротив, положительной (усиливающей, продлевающей) для попыток удачных. Бактерия добирается именно туда, куда ей «надо», например, к кончику капилляра, именно, потому, что плыла заведомо «куда попало», проверяла много-много разных вариантов. Никакого другого способа отыскать нужное направление у нее не было и, в принципе, не могло быть.
Нетрудно сообразить, что подобного же рода поиск; проба — проверка результата — новая проба — новая проверка и так далее без конца может осуществляться не только в пространстве, но и во времени. И там он безошибочно приводит к искомой цели, если, разумеется, она вообще достижима. Другие же виды поиска — наметил цель и сразу же иди к ней напролом вперед — годятся только там, где средства достижения цели ЗАРАНЕЕ хорошо известны. А часто ли так бывает в жизни? Пусть читатель хорошо подумает прежде, чем ответит сам себе на этот вопрос.
Во всяком случае, у всех видов эволюции, о которых мы писали в предыдущем параграфе, «цель» сохранение, выживание, а способы ее достижения в постоянно меняющихся условиях одному, как говорится, Богу известны. Вот ничего другого и не остается как изменяться «наугад» (напомним: мутации, новации) и проверять результаты изменения на практике. Повезло измениться удачно, уцелеешь до возраста, в котором оставляют потомство, да и оно выживет, растиражирует свои новообретенные признаки. Ну, а что делать, если эти признаки ведут к уменьшению числа потомков, понижают прибыль от сбыта товара, делают слово менее удобопроизносимым, чем в прежнем его варианте? В таких случаях извини, но пеняй на себя. Неудачные изменения происходят куда чаще удачных. А того чаще изменения бывают никакие, нейтральные, от которых ни холодно и ни жарко. Что поделаешь, опять-таки?
Эволюции без жертв не бывает. Все требует жертв: эволюция, революция, наука, но одна разница есть. В первом и третьем случаях жертвы неизбежны, а, следовательно, разумны. Во втором же случае этого не скажешь никак.
Решили мы, к примеру, в 1917 году построить коммунизм, а, как его строить, об этом никакой у нас информации не было. Построили неслыханно дорогой ценой нечто совсем иное и саморазрушающееся. «Оно» постепенно загнило, а потом и рухнуло на восьмом десятке. Теперь точно так же уверенно мы прем напролом обратно к капитализму, беря за образец западные страны с их совершенно непохожим на наше историческим прошлым! Бактерии на нашем месте, конечно, так неосмотрительно себя бы не вели. Они бы двигались к цели, способ достижения которой им не известен, испытанным методом «проб и ошибок».
Один из «отцов» нашей перестройки в самом ее начале изрек: У нас нет времени на пробы и ошибки! Результат: сплошные ошибки в пути напролом Бог весть куда.
В «Войне и мире» можно прочитать о тактике австрийского командующего под Аустерлицем: все до мелочей было спланировано заранее и дальше действовали строго в соответствии с планом: «эрсте колонне марширт, цвайте колонне марширт…» Кончилось, разумеется, разгромом, как только и могло кончиться…
Как это ни удивительно, но самые разные биологические процессы и механизмы: механизм мутаций — скачкообразных изменений наследственной информации в молекулах ДНК, двигательные системы одноклеточных микроорганизмов и мозг животных или, тем более, человека, таят в себе те или иные как бы специально, нарочито созданные источники непредсказуемости, случайности (как сказали бы «технари» — генераторы белого шума). Природа не может себе позволить глупость действовать напролом там, где способ достижения цели не известен заранее. В математике описанные выше методы достижения цели называют СЛУЧАЙНЫМ ПОИСКОМ.
Случайный поиск — одна из главных стратегий жизни.
Мы в развитии цивилизации этому поиску обязаны практически всем. Как люди еще в древности добрались до дальних островов в океане? Что побудило человека впервые попробовать обжаренное на огне мясо? Как появились разные способы добывания огня? Гончарный круг? Лук со стрелами и бумеранг — гениальное изобретение австралийских аборигенов?
По преданию порох открыт алхимиком Бертольдом Шварцем. Как-то он нагрел в ступке неизвестно зачем смесь угля, серы и селитры. Произошел взрыв, пестик выбило подобно пушечному ядру. Любое положительное знание восходит в своей истории к так же случайно сделанным открытиям. Этому утверждению вовсе не противоречит то, что, по словам астронома Кепплера, случай благоприятствует только подготовленным умам.
Мало ли кто до Ньютона видел как падает яблоко? Сколько, небось, людей до Архимеда наблюдали как вытекает вода из переполненной ванны? Тем не менее, до теории тяготения первым додумался Ньютон, а удельный вес — открытие Архимеда. Бывает еще и так. Ищут одно, а натыкаются на другое. Искали путь в Индию, а открыли Америку.
Есть два разных варианта случайного поиска.
Один — так называемый локальный поиск. Мы бы его, назвали «поиском минера», который, как известно, может серьезно ошибаться только один раз. Цель проста и сурова: удержать теперешнее состояние, уцелеть, не погибнуть с голоду и так далее, и тому подобное. В природе этим поиском обеспечивается, например, то, что организмы, несмотря на непрерывную неопределенную изменчивость — мутации, долго-долго сохраняют свои признаки, если внешняя среда не изменилась и нет повода приспосабливаться к ее изменениям. Биологи в таком случае говорят о стабилизирующем естественном отборе. Изменения невыгодны. Наилучшее выживание обеспечено потомкам, ничем существенным не отличающимся от родителей.
Другой вариант — глобальный случайный поиск: по тем или иным причинам удачные попытки сулят большое вознаграждение, а вот опасность от неудачных попыток не так уж и велика. На организмы в изменившейся среде действует «движущий» естественный отбор. «Белые вороны», плохо кончившие в прежних условиях, в новых, скажем, попав в заполярье, где белый цвет маскирует жертву от хищника и хищника от его добычи, наоборот, могут преуспевать. Так, из всегда возможных мутаций-альбиносов получились белый медведь, белая полярная сова, белая полярная куропатка, белая пуночка (поляный «воробей») и так далее. Отобрались мутации, изменяющие цвет шкуры по сезону, как у белеющих зимой зайцев и белок.
Примеры локального и глобального поиска в человеческой деятельности: ухищрения крестьянина-бедняка получить на своем крохотном земельном участке хоть какой-то урожай в засушливый год и эксперименты помещика, решившего посеять на половине своих полей новую для данного места сельскохозяйственную культуру: авось повезет? Бедняк, как и минер, может ошибаться только один раз и, чтобы не слишком рисковать, пробует лишь разные дедовские способы полива, вспашки и так далее. Поиск налицо, но цель скромна и ни малейших открытий не предвидится. Не до них. Богач рад бы еще больше разбогатеть, вырастив у себя нечто сногсшибательное, а если дело не выгорит, риск не велик. В следующий год попробует еще какое-нибудь новшество.
В науке больше перспектив сулят стратегии глобального поиска. А в обществе социальные эксперименты желательно проводить, соизмеряясь с обстоятельствами: «по одежке протягивай ножки».
Нашим властителям это было всегда невдомек, как и многое другое, например, что есть цель поиска, а что — только средство ее достижения? Первое они постоянно путали и путают со вторым. Вот мы теперь и пожинаем злонравия достойные плоды, сидя у разбитого корыта, и снова одержимы грандиозными планами.
Кто же выходит, на поверку, умнее: мы или одноклеточные микроорганизмы?
2.6 Краткий урок истмата на примере Римской империи
В связи с необратимостью эволюции приходит на ум вопрос: а можно ли, в принципе, создать в стране с семидесятичетырехлетним стажем командно-административной системы и, без малого, тысячелетней традицией полного неучастия народа в решении своей судьбы, маломальски стабильное правовое государство с процветающей экономикой западного типа?
Ход событий пока говорит, что это задача, в самом лучшем случае, не из простых. То, что получалось у нас в этом плане пока, напоминает такую ситуацию. В Зоологический институт РАН является верблюд и приносит заявление в дирекцию:
— Прошу считать меня лошадью с начала следующего финансового года по собственному желанию«.
Пора понять — наши нынешние беды — результат исторически неизбежного процесса саморазрушения, а не злой воли каких-то внутренних или внешних врагов. Этот вопрос мы специально рассмотрим в конце книги. Рухнуло подгнившее у корня больное дерево — мировая социалистическая система.
Кто же виноват? Те, кто стояли возле дерева в момент его падения или, может быть, давно умершие садовники посадившие это дерево по невежеству на дурную почву и не помешавшие жучкам-древоточцам многие десятки лет точить древесный ствол? Люди, призывающие к топору, ничего не желают знать о нашей истории. Для них не существует прошлого. Во всем случившемся сейчас виновен кто-то из современников, из ближних. Это, мол, они, «враги народа», составив тайный заговор за иностранные деньги, сгубили нашу страну. Все беды, якобы, начались в последние несколько лет, а до этого наши дела шли прекрасно. Происки! Заговоры! Внутренние враги! Иностранное вмешательство! Шпионы!
Об этом мы слышим ежедневно. Как видно, марксистско-ленинское материалистическое учение, которое столько лет вбивали в наши головы, не пошло нам впрок. Не сумели мы усвоить, что не по воле отдельных личностей рушатся и сменяют друг друга общественно-политические формации. Исторический материализм рано сдавать на свалку. В нем имеется много рациональных зерен.
Когда погибала Римская империя, тоже хватало людей, воображавших, что ее сгубили чьи-то происки. Теперь-то любому историку очевидно, что все это было совершенно не так.
Сам расцвет рабовладельческой сверхдержавы таил в себе причины ее неминуемой грядущей гибели.
В чем же заключались эти причины?
Римская республика изначально была страной с необычайно эффективным сельским хозяйством и довольно умеренной степенью урбанизации. Земля обрабатывалась, в основном, руками свободных земледельцев и их немногочисленных рабов. Армия представляла собой гражданское ополчение. Отечество защищали мелкие собственники. Однако, завоевательные войны, расширение территории, обусловили приток в страну громадного количества рабов и потребовали создания большой профессиональной армии. Такая армия всегда и везде верна не столько земле отцов и ее законам, сколько своему военачальнику.
Изменившееся соотношение общественных сил породило вооруженную борьбу за власть между отдельными полководцами и замену республиканских институтов военной диктатурой. Чехарда свергающих друг друга императоров привела к тому, что они, желая задобрить своих ветеранов, принялись раздаривать большие земельные участки, отобранные у мелких земледельцев. Рим превратился в страну гигантских поместий-латифундий (сравни совхозы, укрупненные колхозы), где все делалось нерадивыми руками рабов.
Города начали быстро расти из-за притока туда обезземелевших крестьян. Эти бывшие крестьяне, основная их масса, становились люмпенами, дармоедами, живущими на государственное пособие. Армия же лишилась необходимых ей человеческих резервов. Неимущие горожане, в отличие от крестьян, были плохими солдатами. Между тем, нерадивые рабы не могли заменить крестьян на полях. Римская империя в конце ее истории питалась, почти исключительно, импортными продуктами. Так, столица не смогла бы просуществовать без подвоза египетской пшеницы, вина со средиземноморских островов, мяса из Галлии и так далее.
Латифундии сделались настолько экономически нерентабельными, что рабовладельцы сочли целесообразным превратить рабов в колонов-крепостных. Эта запоздалая мера не помогла. Империя превратилась в колосса на глиняных ногах.
Добили ее не явившиеся из-за рубежа варвары, а иноплеменные римские наемники, которых государство вынуждено было приглашать на воинскую службу потому, что сами римляне стали нацией белобилетчиков. Рекрутские наборы регулярно срывались. А наемники бунтовали: правительству нечем было им платить! Кризис неплатежей, столь знакомый нам ныне, довел их до белого каления!
Характерно, что бегство крестьян в города принудило императора Диоклетиана (284–305 гг.) ввести даже нечто вроде нашей постоянной прописки и лимита! Был объявлен и запрет на смену профессий: их сделали наследственными. Сыну горшечника полагалось лепить горшки, а сыну свинопаса — пасти свиней. Но и это не помогло. Бегство из деревни в город продолжалось в таких масштабах, что, в конце-концов, некому стало бежать. Колоны и крестьяне-арендаторы бежали в города, спасаясь от налогов, точно так же как наши колхозники при Хрущеве. Параллельно происходило еще и смешение разных этнических групп. Италию и Рим наводнили выходцы из завоеванных провинций, рабы и вольноотпущенники, просто переселенцы, беженцы из и там многочисленных «горячих точек». Это привело к окончательному исчезновению последних остатков римского великодержавного патриотизма. Если раньше жители провинций и союзных государств мечтали хотя бы за большую плату обрести римское гражданство, теперь уже от того гражданства с радостью избавлялись даже некоторые родовитые римские патриции. Ведь у соседей-«варваров» жизненный уровень был выше, да и человек ощущал себя в большей безопасности, чем в своем былом римском отечестве.
Те же причины привели к экономической, культурной и военно-политической дезинтеграции гигантской империи. Отдельные провинции спешили одна за другой отделиться от метрополии и стать независимым государством. Центральная власть ослабла, а зависимость от нее не сулила провинциалам решительно ничего, кроме новых безобразных поборов, участия в дальних, а потому бессмысленных для них войнах и чувства постоянного страха: «Что там еще учинят при очередных разборках эти скудоумные и чехардой сменяющие друг друга столичные владыки, не способные ни себя, ни нас защитить от варваров?»
Такими видятся причины саморазрушения Римской империи непредвзятому наблюдателю. Наши теперешние политики консервативного толка, если бы их удалось спровадить в тогдашний Рим в машине времени, наверняка, объяснили бы все иначе: «заговор масонов и ЦРУ».
Конечно, читатель при желании быть чуть-чуть объективным, разглядит совершенно явную аналогию тогдашних событий с нашей современностью. Наша империя сгнила на корню и развалилась подобно древнему Риму. Что же сгубило нас, почему так велика печальная аналогия? Рим тоже был агрессивной империей, хотя, конечно, не тоталитарной и не социалистической. Даже законы и частную собственность там все-таки временами чтили, хотя упадок нравов в той погибшей империи был, пожалуй, под стать нашенскому.
Еще раз к этой проблеме мы вернемся в конце книги. Не все сразу.
В мире несуществующих вещей
Прекрасно в нас влюбленное вино,
И добрый хлеб, что в печь для нас садится.
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни есть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо…
(Н. Гумилев, «Шестое чувство»)
С древнейших времен и до наших дней человека постоянно окружает иллюзорный мир его собственных фантазий и снов, а также созданные для него другими людьми многих поколений и народов миры живописи, литературы, музыки, театра и прочих искусств. Тот, кто не вхож в эти нематериальные миры, вероятно, не хуже других прокормит свою семью и себя, но, по большому счету, конечно, не является гармоничной личностью.
Итальянский философ XVI века Николай Кузанский утверждал, что человек в своем творчестве подобен Богу. Разница в одном. Идеи Бога воплощаются в материальные объекты окружающего нас мира, а наши идеи находят выражение в образах этих объектов.
Что же такое «образ»?
Если уж совсем просто, то пожалуй, так образы — это обобщенная (абстрактная) информация о признаках объектов и процессов в окружающей нас мире. Она хранится в памяти, позволяя распознавать то, что встречается на жизненном пути, и обозначать это словами, имеющими смысл. Образы могут воплощаться в виде представлений, снов, галлюцинаций, картин или скульптур, они обязательно нужны, чтобы появилась членораздельная речь.
Одна из самых замечательных способностей нашего мозга заключается в следующем. Он может произвольно (фантазия) или непроизвольно (сны, галлюцинации) мгновенно создавать из множества абстрактных образов вполне реальные «индивидуализированные» представления даже о никогда не существовавших вещах. Эти представления встают «как живые» перед нашим «внутренним взором», природу которого пока толком не могут понять ни психологи, ни физиологи, ни философы. Привиделся, скажем, художнику Илье Репину Иван Грозный, убивший сына. А Ивану Карамазову приснился черт во всем своем прозаическом обличье, причем затеял весьма премудрую беседу с Иваном, говорил кое-что такое, что сам Иван, вроде и не сообразил бы!
Хотим представить «стол» вообще, а в представлении тотчас явилась какая-то комната с кучей разной мебели, в ней — вполне конкретный стол, раскладной, не накрытый, дубовый; мгновенное усилие фантазии — и это уже иная комната с венской мебелью, посреди — круглый черный стол на одной ножке и с плющевым зеленым верхом, виденный когда-то в детстве. Так за несколько секунд перед тем самым «взором» могут промелькнуть десятки «столов», но каждый — конкретный, пусть даже нарисованный или мысленно произнесенный вслух. Но вот абстрактного «стола вообще», понятие о котором хранится в нашей памяти, мы так никогда и не представим себе. Представления всегда конкретны. В этом — суть разницы между абстракцией и «конкретикой». Зато, не будь абстрактных понятий, не было бы и языка с его соответствующими понятиям словами. Не было бы и основы для тех мысленных команд, по которым возникают конкретные представления.
Надеемся, мы понятно это объяснили?
К абстракции вполне способны, помимо людей, также и высшие животные.
Это доказано довольно давно в опытах с обучением узнавать определенный образ, например, треугольник, независимо от его размера, цвета, углов, положения в пространстве и пр. Однако последние сомнения отпали лишь после только что упомянутых экспериментов супругов Гарднеров и других ученых на шимпанзе, попугаях и так далее. Чему уж тут удивляться, если и современные компьютеры, устроенные, несомненно, проще, чем мозг высших животных, вполне способны распознавать, классифицировать, называть и даже изменять, как бы творить заново на своем дисплее, сложнейшие образы разных объектов и процессов, что, кстати, вовсе еще не говорит о наличии «машинного разума».
Не так давно появились так называемые компьютеры с виртуальной действительностью (интерактивные программы, мультимедиа). На их дисплее возникают реальные как в кино картины, в которые, однако, человек, сидящий за пультом, может как бы войти, вмешаться, например, повлиять на сюжет показываемого фильма — нечто вроде управляемого сна! В ближайшем будущем на западные экраны выйдет игровой фильм с участием… компьютерного призрака киноактрисы Мэрлин Монро, умершей около 30 лет тому назад. Она там движется, говорит и т. д. точь-в точь как живая. Немало виртуальных движущихся изображений можно сейчас наблюдать ежедневно на нашем телеэкране.
С философской точки зрения важно, что биологические эксперименты в технические открытия такого рода утвердительно отвечают на волновавший еще древних греков вопрос: могут ли в мозгу или моделирующих его устройствах формироваться обобщенные образы-понятия или, по терминологии Платона, «идеи» объектов внешнего мира и отношений между ними, то есть то, что соответствует смысловому (семантическому) содержанию нашего языка: его, соответственно, лексике и грамматическим конструкциям?
Другой вопрос: что же первично — материя или сознание (информация) — вечный предмет споров между материалистами и идеалистами. Мы не хотим мешаться в этот спор. Но, во всяком случае, никаких образов, понятий не существует вне воспринимающего, кодирующего, запоминающего, анализирующего, обобщающего и так далее устройств некой единой, формирующей эти образы системы, будь то хоть мозг, хоть ЭВМ. Не может, конечно, существовать и информация вне материальных ее носителей или каналов передачи — нервных структур, книг, дискет, нервных импульсов или электромагнитных волн, хотя все это, конечно же, не сама информация, которая имеет нематериальную природу.
Таковы факты. Прочее — интерпретации.
Распознавание образов животными — особая наука, один из разделов современной нейроэтологии и нейрофизиологии. Чтобы исследовать механизмы зрительного или слухового восприятия, ученые используют сложную электронную аппаратуру. Они вводят тончайшую стеклянную пипетку, заполненную электропроводящим раствором — микроэлектрод — в нервные клетки головного мозга и регистрируют их электрическую активность. Оказывается, характер этой активности меняется, когда животное смотрит или слушает.
Американцы Д. Х. Хьюбел и Т. Н. Визел около тридцати лет назад так изучали зрительные центры кошек. Обнаружено, что часть нервных клеток первичной зрительной коры больших полушарий высокоспециализированы. Каждая из этих клеток возбуждается только, когда кошка видит нечто, обладающее вполне определенным абстрактным признаком. Например, есть нейроны, активные только, когда что-то в зрительном поле кошки, (неважно, что именно), движется влево, но не вправо, вверх либо вниз. Другие клетки, напротив, отвечают лишь на движение вправо. Третьи клетки реагируют только на прямые линии, четвертые, исключительно, на любой (какой, несущественно) выпуклый предмет, пятые — на надвигающийся край любого предмета, шестые — на вертикальную линию, седьмые — на аналогичные горизонтальные линии и пр., и пр., и пр..
Такие опыты, удостоенные Нобелевской премии, подтверждают, что в мозгу не только человека, но и других высших животных, не имеющих членораздельной речи, зрительные образы, тем не менее, классифицируются по признакам, носящим сугубо абстрактный характер.
Не будь этой уже издревле существовавшей классификации, не смогла бы появиться и наша речь. Платон был во многом прав! Мы способны говорить потому, что мозг наших еще не говоривших отдаленных предков уже обладал способностью формировать обобщенные образы типа «шар» (вообще), «зверь» (вообще), «дерево» (вообще или с детализациями вроде: «с листьями», «хвойное» и пр.), «двигающийся объект» и так далее, и так далее, и так далее.
Есть и другой подход к той же проблеме распознавания образов. Животным предлагают на выбор муляжи пищи, особи другого пола детеныша и ждут, обманутся они или нет. Кое-что о таких экспериментах мы уже рассказали выше.
Оказалось, что распознавание независимо от того, какой характер оно носит: врожденный или связанный с обучением, вполне возможно даже при самом отдаленном сходстве. Вовсе не нужно точно копировать натуру. Напротив, — лучше преувеличить характерные особенности и тогда подделка может вызвать гораздо более сильную реакцию, чем подлинник!
Например, самец рыбешки колюшки узнает готовую к нересту самку по выпуклому брюшку и паре темных пятен «глаз», а другого самца-соперника по красному пятну на боку. Опустите в аквариум на рыболовной леске «пузатый» свинцовый муляж с подрисованными «глазами» или же нарисуйте на консервной серебристой крышке красное пятно в два-три раза больше рыбки, и самец в обеих случаях будет непомерно возбужден, не замечая отсутствия жабр, плавников, чешуи и прочих характерных деталей рыб своего вида. Такое же «надувательство» вполне удается с насекомыми, птицами, млекопитающими, и, главное, из-за чего мы завели весь разговор, — с людьми.
Не исключено, что кому-нибудь из читателей посчастливилось наблюдать пьяного, обнимающего и целующего фонарный столб. Однако, зачем такие крайности? Мы каждый день «сталкиваемся» с рукотворными заменителями подлинных объектов либо ситуаций… Это — рисунки и скульптуры, фотографии и компьютерная графика, литература, театр, кино и телевидение. Вот здесь, наконец-то, мы приблизились к той животрепещущей проблеме, для обсуждения которой потребовалось столь обширное предисловие. Мы, как и прочие животные, легко поддаемся на «обман».
Удивительной особенностью психики человека является то, что его можно «обмануть» не только с помощью изображений разных объектов или звукоподражанием, но и посредством слов, обозначающих эти объекты, если такие слова произносятся очень твердым убеждающим тоном, причем много раз подряд. Одни легко подаются на такой обман. Другие ему совсем не подвержены, но их меньшинство.
Восточная поговорка: Сколько ни говори «халва» во рту сладко не станет, — справедлива только отчасти. Существует магия слов. Иногда она проявляется в достаточно ясной форме:
— Вы на пляже, вокруг — красивые девушки. Вы на пляже. Вы на пляже… — глянь, а человек уже раздевается до трусов прямо на сцене.
Это, как известно, называют гипнозом. В какой-то более или менее скрытой форме гипнозоподобное внушение часто наблюдается и в быту. Так ведь действуют и реклама, и политическая пропаганда. В театре, в кино, у экрана телевизора, в уличной толпе, всюду и везде личность современного человека не свободна от внушающих влияний. Подобного рода влияния, в значительной мере, определяют поведение людей. Так было уже в первобытном обществе с его шаманскими заклинаниями, ритуальными танцами, песнями, исполняемыми хором, прыжками и выкриками под мерные удары там-тама. Однако, и современный человек в этом отношении весьма недалеко ушел от дикарей. Более того в XX веке появились новые мощные средства массового внушения. Это, разумеется, средства массовой информации, не говоря уже, конечно, о художественной литературе, театре, живописи, кино, музыке, митингах и демонстрациях.
Большевики говорили: Религия — опиум для народа. Э. Хэмингуэй в «Зеленых холмах Африки» перечислил добрый десяток куда менее благотворных «опиумов». Там и искусство, и политика, и наука, и пресса и вообще все, что угодно. Даже «половую любовь» помянул. Дескать, «тоже опиум для народа», но только для «лучших его представителей»…
Однако, что же из всего этого следует?
Шедевры искусства, несомненно, благотворно действуют на человека. Это — прописная истина. И проповедь талантливого и благородного священника, такого, как, скажем, умученный от большевиков отец Павел Флоренский или недавно убиенный отец Александр Мень, естественно, несла пастве только слово благое. Однако же, неисчислим вред от ораторского гения таких исчадий как Марат и Робеспьер, Гитлер, Муссолини, или же им подобные современные демагоги. Сколь многих толкнула на смертоубийства и прочие преступления злокозненная агитация французских якобинцев и пропагандистов нашего кровавого века!
Ясное дело, в пропаганде, как и в искусстве, широко используется принцип утрированного подобия, о котором мы только что писали. Что ни день, с нами происходит то же, что с колюшкой, которой вместо настоящего самца, показали жестянку с красным пятном! Опять-таки. Это не значит, что именно «во вред».
Хорошая художественная литература издревле способствовала воспитанию хороших людей, будила в душах прекрасное, доброе, вечное. Будила и будит, но не следует забывать: сопереживание при восприятии произведения искусства далеко не всегда укореняет в душе человека нравственное чувство, переносимое в житейскую практику. Есть люди, которые с гадливостью глядят на голодного ребенка, просящего подаяния в переходе метро, но через пять минут, сев в вагон, не могут без слез читать рассказ Леонида Андреева «Петька на даче».
Увы, но способность эмоционально воспринимать произведения искусства и элементарное чувство сострадания к ближнему далеко не всегда связаны между собой.
«Злодейство и гений — суть вещи несовместные?» Как знать? Как знать?
Тем более уже, отнюдь не гарантирует высокой нравственности необычайно высоко развитое эстетическое чувство.
В самом конце XV века изощренным злодейством обессмертили себя Римский Папа Александр Борджиа и властолюбец Цезарь Борджиа, отец и сын. Однако, их славу злодеев затмила иная: слава меценатов. Они ведь покровительствовали Леонардо да Винчи! Среди нацистских и чекистских палачей было немало тонких ценителей искусства. Сам Гитлер был не только гениальным оратором, но и большим любителем симфонической музыки, неплохо играл Вагнера с листа, хорошо рисовал. Гейдрих был одаренным скрипачом. Юношеские стихи И. Сталина удостоились включения в тогдашнюю грузинскую хрестоматию. Славились артистичностью гнусные римские императоры Калигула, Нерон и Каракалла. Сказочная архитектура Самарканда — свидетельство тонкого вкуса такого кровавого чудовища, как Тамерлан. Иван Грозный обладал ярко выраженным литературным даром. Записки талантливейшего итальянского скульптора и ювелира XVI века Бенвенутто Челлини — убедительное доказательство подлости их автора. Подобный перечень, вероятно, можно продолжить до бесконечности. Стоит ли?
И все-таки, тем не менее, психологи утверждают: если руководствоваться статистикой, можно убедиться, что эстетическое и нравственное чувство тесно связаны между собой.
При прочих равных, нравственность в среднем, выше у людей, не лишенных способности предпочитать красивое уродливому.
Современная урбанизация лишает человека возможности наслаждаться видом природных ландшафтов, да и красотами архитектуры, поскольку строящиеся ныне здания сугубо утилитарны: «коробка с окнами». Большинство современных городских пейзажей выглядят одинаково отвратно в любой стране и на любом континенте. Высотные многоквартирные дома повсеместно смахивают на бройлеры для выращивания кур.
Словами К. Лоренца: Клеточное содержание кур-леггорнов справедливо считается мучительством животных и позором для нашей культуры. Однако, содержание людей в таких же условиях находят вполне допустимым, хотя именно человек менее всего способен выносить подобное обращение, в подлинном смысле унижающее человеческое достоинство. Самоуважение нормального человека побуждает его утверждать свою индивидуальность, и это его бесспорное право. Филогенез (эволюционный процесс-пер.) сконструировал человека таким образом, что он способен быть, подобно муравью или термиту, анонимным и легко заменимым элементом среди миллионов таких же…
Обитателям стойл остается единственный способ сохранить самоуважение: им приходится вытеснять из сознания самый факт существования многочисленных товарищей по несчастью и прочно отгородиться от своего ближнего. Часто в многоквартирных домах балконы разделены стенками, чтобы нельзя было увидеть соседа. Человек не может и не хочет вступать с ним в общение «через забор» потому, что страшиться увидеть в его лице свой собственный отчаявшийся образ. Это еще один путь, по которому скопление людских масс ведет к изоляции и безучастности.
Как считает К. Лоренц, для духовного и душевного здоровья человека необходимы красота природы и красота созданной человеком культурной среды. Всеобщая душевная слепота к прекрасному, так быстро захватывающая нынешний мир, представляет собой психическую болезнь и ее следует принимать всерьез уже потому, что она сопровождается нечувствительностью к этическому уродству.