Пустельга и электронная машина (The Bird and the Machine)

Должно быть, их косточки давным-давно сгинули среди камней и ветров высокогорных лугов. Должно быть, их перья, скатавшись с кучами перекати-поле, сгнили в сугробах под беспорядочно тянущимися заборами пастбищ, вместе с павшим скотом и всем остальным, что находит последний свой приют под проволокой. Перелистывая за завтраком «Нью-Йорк таймс», я - сам не знаю почему, - вспомнил птиц, которых однажды видел в молодости в далеком краю. Какие фокусы, однако, вытворяет с нами память: бережно хранит о чем-либо воспоминание и затем неожиданно сопоставляет его с вещами весьма отдаленными, как будто стремится постичь тайный его смысл, хотим мы этого или не хотим.

Раньше мне это казалось невероятным, но теперь пишут, что есть машины, которые все могут, пусть в ограниченных еще масштабах, - ползать там, как животные, - и что недалек тот день, когда их способности резко возрастут. Может быть, они даже смогут сами себя воспроизводить - я только что прочитал об этом в «Таймс». И что тогда они вообще... Ну, кто его знает, но все чаще об этом пишут, и вроде бы никто не возражает. Автоматы уже и вычислять умеют лучше, чем мы, и прослушивают что-то там в темноте, и нащупывают кнопки оружия, нацеленного в ночное небо.

Вот тот новый мир, о котором я читаю за завтраком и с которым на каждом шагу сталкиваюсь в научных книгах и специальных журналах, посвященных вопросам биологии. Под впечатлением прочитанного я порой тихо сижу в кресле и прислушиваюсь к смутному гулу шестеренок в своей голове, к пульсации передающих информацию электронных ламп, вспыхивающих и гаснущих в такт замыканию и размыканию электрических цепей. Нельзя сомневаться, что мы живем в великую эпоху, душой которой является робот, не случайно, между прочим, появившийся на свет вместе с атомной бомбой. А мозг, нынче говорят, лишь разновидность системы обратной связи - только немного более сложная. Основные принципы его действия уже разработаны инженерами. Все происходит вполне механически, ничего таинственного тут нет. И если эту механику чуть усовершенствовать, то можно и природу превзойти. Вот мы механику и усовершенствовали, почему я и сижу в кресле со скомканной статьей в руке, вспоминая тех двух птиц и то ослепительное горное солнце. На письменном столе у меня лежит еще одна журнальная статья под заглавием «Машины с каждым днем умнеют». Пусть так, но я лично делаю ставку на птиц, ибо верю в жизнь, а не в машины.

Может быть, вы считаете, что тут нет большой разницы. Скелет состоит из одних шкивов и шарниров, спору нет. На это обратили внимание еще в XVIII веке, как только стали строить машины. «Сердце, - писал Гоббс, - не что иное, как пружина, нервы - это струны, а суставы - колесики, приводящие все тело в движение». Копошась в своих мастерских, люди неизбежно должны были прийти к заключению, что мир - огромный механизм, «состоящий из бесконечного числа малых механизмов».

Мысль эта прочно вошла в обиход. По стране развозились напоказ маленькие автоматы - заводные куклы. Часовые механизмы, объявлявшиеся их создателями «малыми мирами», тоже пользовались огромным успехом у публики; они состояли из движущихся фигурок, меняющихся сценок и прочих удивительных вещей. Человек воспринимал себя с точки зрения своих же инструментов и изобретений. Неважно, было у него душа или нет, он двигался и дергался по принципу создаваемых им машин. Человек ставил себя на одну доску со своими орудиями и приспособлениями: сконструированный точно так же, как и они, он представлял собой лишь более совершенную модель, созданную более гениальным конструктором.

Но в XIX веке была открыта клетка, и отдельная машина оказалась в свою очередь продуктом работы огромного количества бесконечно малых машин - клеток. А теперь уже и сама клетка стала расплываться, превратившись в химическую абстракцию, а та - в какое-то непостижимо-бесплотное течение энергии. Тайна присутствует во всем, колесики становятся все меньше и крутятся все быстрей, а попробуй схватить ее, и нет ее там -жизни. Следовательно, согласно общепринятой логике, ее там никогда и не было. Все дело сводится к колесикам и шестеренкам. Стоит только их улучшить - и мы построим такую машину, которая будет проворнее и безошибочнее устремляться к куску сыра, чем живая мышь.

Ну что ж, я не сомневаюсь, что этого можно добиться, хотя полевая мышь, собирающая осенним днем семена чертополоха, - прелестное зрелище, с которым, на мой взгляд, не может сравниться механическая «мышь», осваивающая лабиринт. А еще я люблю поразмышлять о возможной форме, какую примет будущее, затаившееся в мышах, как затаилось оно однажды в довольно-таки неприметном существе - мышеподобном насекомоядном, от которого произошел человек. Такого рода размышления приводят в некий благоговейный трепет, вряд ли знакомый электронному мозгу, ибо если что и изменится в его деятельности, то это будет только благодаря вмешательству человека. А вот как человек сам изменится - этого еще никто не знает. Словно часовой механизм, в нем тикает некая мера времени, сопряженная с призрачной, подспудной изменчивостью: скрытые силы и возможности, как дуб в желуди, - или испепеляющий багровый закат. Так или иначе, это поражает воображение. И в мыши кроется эта потенция. Или взять хотя бы этих самых птиц... Я никогда их не забуду, но чтобы оценить их по достоинству, мне сперва надо было пройти испытание, давшее мне представление о том, что такое время. Случай представился мне в молодости, когда, как участник научной экспедиции, разбросанной по пространству в несколько сот миль, что позволяло более эффективно проводить исследовательскую работу, я был оставлен один в бескрайней пустыне. Там я узнал, что время - это ряд напластований, которые только на поверхностный взгляд находятся в одном и том же измерении. Ощущаемый нами темп жизни - просто-напросто иллюзия, субъективные часы, тикающие в нашей человеческой протоплазме.

Дни шли за днями, превращаясь в месяцы. Лето было в полном разгаре, и время для меня почти остановилось. Я бродил в свое удовольствие, прогуливался, не спеша по каньонам в сухой, испепеляющей жаре, целыми часами дремал в тени огромных серых валунов, небрежно разбросанных по плато. Впервые стал я присматриваться к окружавшей меня скудной жизни. Мир людей отошел куда-то на второй план. Изредка я набредал среди щебня на череп - находки служили оправданием моему дальнейшему пребыванию в пустыне. Я изучал их хладнокровно, привыкший, как и многие мои предшественники-натуралисты, смотреть на жизнь со сдержанным, бесстрастным любопытством. Меня вполне устраивала окаменелая кость.

Однажды я сидел на высоком гребне, склон которого круто спадал, сливаясь у подножия с морем песчаных дюн. Послеполуденное солнце стало уже склоняться к горизонту, когда, опустив глаза, я заметил рядом с ногою неясное очертание. Это была большая, свернувшаяся в кольцо гремучая змея. Не знаю, как долго мы просидели вместе. Я ее не потревожил. Мы оба были погружены в полусонный темп древнего мира, сжигаемые в разреженном воздухе тем же палящим солнцем. Возможно, змея была там, когда я пришел. Она продолжала спать, когда я собрался уходить, и кольца ее вновь слились с щебнем и гравием, среди которых ее нельзя было различить.

Другой раз я взобрался на еще более высокий гребень, оказавшись среди выносливых карликовых сосен, искривленных ветром и наполовину занесенных песком, - они росли в углублении, где застревало все, что заносилось на ту высоту. Там было небольшое скопление хрупких птичьих костей, яичная скорлупа неопределенного возраста и узловатые пальцы сосновых корней, вздутых от долгого и мучительного усилия удержаться в расселинах скал. Я улегся в негустой тени сосен и снова заснул.

К вечеру сильно похолодало, ибо осень была не за горами, и все живое в окрестности стало опускаться на еще более стылую ступень бытия. Сквозь сон я видел обступившие меня корни и очень медленно, со скоростью, как мне казалось, дюйм в столетие, провел одеревеневшей ото сна рукой по облупливающейся коре, одновременно подставляя онемевшее лицо заходящему солнцу. Я весь состоял из узлов и ноющих ответвлений -большое, неуклюжее существо, вынужденное, чтобы выжить на той высоте, вставлять живые пальцы в трещины и медленным, мучительным расширением разламывать скалы на части. При этом пульс мой настолько замедлился, что, наверное, я мог бы погрузиться еще глубже - в ритмы трескучего мороза или кристаллической жизни, что посверкивает холодным блеском в камешках, искрится в снежинке и дремлет в метеоритном железе между мирами.

Это было сумеречное погружение, но его субстратом было время. Где-то на нижних пределах временной шкалы меня осенило, что двигаться можно и в обратном направлении. Несколько месяцев спустя я присоединился к группе коллег, отправлявшихся по контракту в еще более отдаленные края - на продуваемое ветром плоскогорье, где, сказывали, огромные кости торчат из земли, словно валуны. Мне уже довелось дремать с пресмыкающимися и нащупывать тысячелетний пульс деревьев; теперь я летаргически поднимался вверх по невидимой лестнице ускоряющегося бытия. В связи с моими обязанностями был разговор о птицах - интенсивных, быстроживущих существах, можно сказать пресмыкающихся, которые стряхнули с себя тяжелый сон времени и танцуют теперь, словно феи, по залитым солнцем лугам. Образ, безусловно, из юношеского репертуара, но благодаря тому, что произошло со мной среди отрогов той гряды, он запал мне в душу. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на птицу в клетке.

Мы спустились в долину весенней ночью сквозь наплывающие туманы. Местность выглядела совершенно девственной, точно нога человека там никогда не ступала, но опередившие нас разведчики сообщили, что высоко на одном из склонов стоял заброшенный каменный домик. Построенный во время земельной лихорадки прошлого столетия, он вновь отошел к скотоводам, когда целинная почва отказалась принять плуг.

Такие строения были разбросаны по всей окрестности. Забытые могилы с надгробиями без всякой надписи, старинные, изъеденные временем гильзы, лежащие там, где кто-то отстреливался среди окаймлявших долину валунов, - вот и все, что осталось от борьбы за земельные угодья. Участники тех битв давно покоятся под камнями. Между тем колонна наших грузовиков петляла внизу, то и дело исчезая в густом тумане. Виднелись факелы и свет автомобильных фар, тускло отсвечивающий на жестяных ящиках для добычи, слышалось глухое тарахтение бедренной кости динозавра, болтающейся на дне прицепа. Я простоял некоторое время на каменном выступе, глядя вниз и думая о том, каких огромных усилий и затрат требует восстановление прошлого.

Но нам вменялось в обязанность еще и освоение настоящего. Был отдан приказ брать их живьем: птиц, пресмыкающихся - все, что попадется под руку. Какой-то заграничный зоопарк пополнял свои фонды. Науке иной раз приходится вступать в подобные взаимовыгодные сделки. Возможно, наш музей нуждался в каком-нибудь там страусовом яйце и теперь возвращал долг. Как бы то ни было, мое задание было поймать каких-нибудь птиц, почему я и прибыл на место раньше грузовиков.

Домик пустовал уже не один год. Мы хотели его вычистить и поселиться в нем, но через дырявую крышу проникли птицы, ночевавшие среди потолочных балок, - явление вполне закономерное в такой глуши, где все уносится ветром и даже птицам нужно укрытие от непогоды и рыскающих койотов. Заброшенная хибарка влечет их неудержимо, и они начинают слетаться, прислушиваясь к чему-то у карнизов, поклевывая что-то в дранке, пока не найдут щель - и тогда помещение принадлежит им безраздельно, будто человека там и не бывало.

Иногда я думаю - и с годами все чаще: как хорошо было бы видеть Нью-Йорк во власти птиц, после того как последний человек, покинув город, скроется в горах. Вот было бы зрелище! Конечно, я никогда до этого не доживу, но представляю себе, как это будет выглядеть, потому что побывал в горних пределах и знаю, как птицы следят за каждым нашим шагом. Не раз наблюдал я, как воробьи испытательно постукивают по кондиционерам, когда думают, что никто не подслушивает, и знаю, с каким нетерпением иные птицы проверяют тончайшее колебание телевизионных антенн.

«Ну как - ушел?» - спрашивают они, а снизу идут вибрации: «Нет еще, нет еще».

Так вот, я легонько толкнул дверь, держа фонарь наизготове, чтобы ослепить скрывающихся внутри птиц и не дать им вылететь через дырку в крыше. Прихватил я с собой и лестничку, ибо, как любой опытный убийца, знал свою территорию: у дальней стенки, под самым потолком, был выступ, на котором, как я полагал, ждет меня главная добыча. Поддавшись, дверь слегка скрипнула на петлях, и что-то в глубине зашевелилось, но тут же снова замерло, а сквозь дырявую крышу чуть заметно мерцали звезды.

Я прокрался на цыпочках до дальней стены, приставил к ней лестницу и, наладив фонарь, взобрался до выступа, который оказался на уровне моих плеч. Стояла кромешная тьма, и только у свеса крыши за выступом просвечивали звезды. Свет фонаря ослепит птиц - до щели им не добраться. Они были в моих руках. Я осторожно протянул руку, чтобы схватить то, что там скрывалось, а чтобы освободить другую, поставил незажженный фонарь на край выступа.

Все шло как по писаному, но была маленькая! закавыка: я не знал, с какими птицами имею дело. Впрочем, даже если бы я и подумал об это раньше, ничего бы не изменилось. У меня была инструкция: поймать что-нибудь интересное. Я зажег фонарь, и тотчас забились крылья и полетели перья, но не я птиц поймал, а они - точнее, он - меня Он вцепился мне в руку и, хотя размером был с мой кулак, ни за что не хотел меня отпускать. Как только свет загорелся и рука моя опустилась на сидящую рядом с ним птицу, маленький хищник издал резкий металлический звук - и тут же заработал когтями, впившись клювом в мой большой палец. В схватке я опрокинул фонарь, и самка, вмиг обретя зрения, выпорхнула через щель в крыше и растворилась среди звезд. Все это было настолько неожиданно, что я легко мог потерять равновесие и свалиться с лестницы, но нет - у меня была репутация профессионального убийцы, которую нельзя было ронять, а птица допустила роковую ошибку, приняв за врага мою руку, а не направлявшие ее глаза. Она здорово ее исцарапала и искусала мне палец, но в конце концов, работая обеими руками, я ее скрутил-таки.

Это была пустельга воробьиная - великолепный самец в расцвете сил. Жаль было упустить самку, но, истекая кровью и в то же время пытаясь осторожно сложить его крылья - так, чтобы он меня опять не цапнул, - я должен был признать, что с обеими птицами я бы вряд ли справился. Своим диверсионным маневром разбойник спас ей жизнь - вот и все, что можно было по этому поводу сказать. Это было у него в крови, и теперь он не роптал на судьбу, а покоился в моей руке вполне безнадежно, глядя на меня в полутьме, подсвеченный фонарем, со свирепым, почти безразличным взглядом. Будучи сам беспощадным, он милости не ждал, и некая искорка, словно из обитаемых им горних высот, проскочила между ним я мной, вызывая во мне тайное смущение.

Я отвел глаза и не без труда, нащупывая ступеньки, слез с лестницы с зажатой в кулаке добычей. Сунув птицу в ящик достаточно малый, чтобы она в нем -не билась, я пошел встречать подходившие грузовики. День был нелегкий, и предстояло еще в темноте разбивать лагерь. На следующее утро птица будет для меня полузабытым эпизодом. Ее отправят на грузовике вместе с костями в город, где она проведет остаток своих дней в клетке. Ну и отлично! Я пососал распухший палец и сплюнул кровь. Убийце к такому не привыкать. У меня была профессиональная репутация, которую нельзя было ронять.

Погода на плоскогорье меняется стремительно. Наутро туман, стелившийся под нами в долине, рассеялся, Небо было ослепительной голубизны, и вся окрестность, испещренная выходами горных пород, просматривалась на огромное расстояние. Я встал на рассвете и вынес ящик с соколом на траву, где строил клетку. Ветерок, прохладный, как горный ручей, пробежал по траве, шевеля мои волосы. Какой чудесный день, как хорошо жить на свете! Я окинул взглядом окрестность, посмотрел в небо и на брешь в крыше домика, через которую драпанула самка. Ее и след простыл.

«Наверное, уже в соседнем округе», - продумал я с усмешкой, но, прежде чем приступить к Работе, решил еще раз взглянуть на своего пленника.

Оглянув украдкой лагерь, я открыл ящик и проворно вынул из него сокола. Крылья. его я сложил как надо и постарался не слишком напугать. Он лежал у меня в руке безжизненно, но я чувствовал, как под перьями бьется его сердце. Он глядел куда-то мимо меня вверх, точно последний раз в жизни, в небо настолько лучезарное, что последовать его взгляду я был не в состоянии. Снова подул ветер, и растущая рядом горная осина затрепетала всей своей листвой. Наверное, я уже знал, как поступлю, но не позволил мысли всплыть в сознании. Я просто протянул руку и опустил сокола на траву.

Целую минуту он лежал на земле безнадежно, недвижно, продолжая безжизненными глазами глядеть в голубую бездну над собой. По всей вероятности, он был уже настолько от нее отрешен, что и не почувствовал, как я его выпустил из рук. Он даже не встал, а продолжал лежать, приминая грудью траву.

В следующее мгновение его не было. Он исчез, как вспышка света, - я даже не заметил предварительного взмаха крыла, хотя не сводил с него глаз. Он ушел в те зияющие высоты света и хрусталя, куда мой взор едва ли мог проникнуть. Еще несколько мгновений длилась тишина. Я его не видел - слишком ярок был свет. И вдруг, откуда-то с высоты, раздался звонкий крик.

Я был молод тогда и мало что на свете видел, но когда я услышал этот крик, то сердце во мне перевернулось. Это не был крик пойманного мной сокола - я стал под другим углом к солнцу и видел теперь больший кусок неба. Словно из самого центра солнца, где, должно быть, все это бесконечно долгое время она беспокойно парила, неслась самка. И с той высоты, оглашая вершины окрестных гор, донесся крик такого невыразимого, исступленного счастья, что и сейчас, спустя столько лет, он продолжает звенеть в чашках на моем столе за тихим завтраком.

Теперь я мог разглядеть их обоих. Он взмыл к ней навстречу. Они сошлись в безумной круговерти, которая, сужаясь, перешла в вихревую пляску крыльев. Последний раз голоса их, слившись в резкой, дикой перекличке, огласили обступавшие долину вершины. Затем они навсегда исчезли в тех заоблачных высях, которые недоступны глазу человека.

Я уже не молод, сплю меньше и многое на свете перевидал, так что меня уже, пожалуй, ничем не удивишь. «Что еще могут машины? - вопрошает заголовок утренней газеты и отвечает: - Может быть, самовоспроизводиться».

Я откладываю газету, и вкрадчивая фраза проплывает в моем сознании: «По-видимому, нет ничего в строении, составе или поведении человека, что наука не могла бы в принципе дублировать или синтезировать. С другой стороны...»

По всему городу завертелись шестеренки жестких, с металлическим отливом, автоматов. Цифры обрабатываются компьютером, выстукиваются имена, из банка данных вдумчивый электронный аппарат отбирает отпечатки пальцев разыскиваемого преступника. В лаборатории электронная мышь быстро осваивает лабиринт, ведущий к сыру, насладиться которым она не может. На втором пробеге она опережает живую мышь.

«С другой стороны...» «Да-да, - подхватываю я мысленно, - с другой стороны машина не истекает кровью, не ощущает боли, не висит часами в пустом воздухе в мучительной надежде узнать о судьбе другой машины, не выкрикивает свою радость и не танцует в небе с живой страстью пустельги». Издалека, преодолевая расстояния, которые земной меркой не измерить, тот полузабытый крик из глубины небес вызывает еле заметное дребезжание посуды на моем столе во время завтрака, и затем все снова стихает.