The Judgment of the Birds (Приговор пернатых)
Согласно всем, даже самым примитивным религиям, человек в поисках предвидения и озарения должен отделиться от своих собратьев и пожить какое-то время в дикой природе. Если ему суждено, то он вернется с посланием или какой-то вестью. Это может быть послание от бога, которого он намеревался найти. Однако если ему это не удастся, у него обязательно будет предвидение или же он окажется свидетелем какого-то чуда. Такие истории о чудесах всегда стоит выслушать и над ними можно поразмышлять.
Я начал понимать, что мир – это очень странное место, но мы так давно являемся его неотъемлемой частью, что уже воспринимаем эту странность как должное. Мы носимся туда-сюда как Безумные Шляпники, выполняя непонятные поручения. Нам все время кажется, что все, что нас окружает – скучно, а мы сами являемся вполне заурядными существами. На самом деле, в мире нет ничего, что поддерживало бы эту идею. Но так уж устроен человек, и именно поэтому ему необходимо время от времени посылать шпионов в дикую природу с надеждой узнать о великих событиях, или огромных планах для него, которые должны возродить его увядающий вкус к жизни. Человек в курсе, что его источники новостей, его всемирная радиосеть, точно не сможет помочь ему в этом деле. Никакое чудо не может быть транслировано по радио. Если такое случится, то это будет точно не чудом. Получается, человеку остается надеяться только на один подход – естественное открытие.
Я должен дать ясно понять, что я не тот человек, которому доверили достоверные знания о великих делах или пророчествах. Однако любой натуралист проводит большую часть своего времени в одиночестве, и я не являюсь исключением. Даже в Нью-Йорке можно найти кусочки дикой природы, и человек сам по себе непременно окажется в таком диком месте. Я записываю свои ощущения, вот что получается: дела голубей, полет химикатов, и приговор птиц. Я делаю это в надежде на то, что они попадутся на глаза тем, кто все еще сохранил настоящий вкус к удивительным вещам, и тем, кто все еще способен различить среди приземленных событий, подбрасываемых нам миром, что-то отличающееся, что-то совершенно из другого измерения.
В целом, Нью-Йорк это не то лучшее место, в котором можно насладиться настоящими чудесами планеты. Я не сомневаюсь, что там можно услышать множество удивительных историй и можно увидеть огромное количество странный происшествий, но чтобы понять чудо по-настоящему, необходимо смаковать его со всех сторон. Это невозможно сделать, пока тебя толкают и пихают на оживленной улице. Несмотря на это, в любом городе можно найти места, где человек будет по-настоящему один. Это может произойти в номере отеля или на высокой крыше на рассвете.
Однажды я проснулся посреди ночи на двадцатом этаже в отеле в центре городе и не мог заснуть. Поддавшись импульсу, я вскарабкался на широкий подоконник, сделанный в старинном стиле, открыл шторы и выглянул на улицу. Оставался час до рассвета, час, когда люди вздыхают в своих снах, или, если они вдруг уже проснулись, пытаются сосредоточить свое еще неустойчивое зрение на мире, возникающем из теней. Я сонно высунулся из открытого окна. Я ожидал увидеть глубины, но совсем не то, что я увидел.
Я обнаружил, что смотрел вниз с огромной высоты на ряд удивительных куполов или чердаков, которые было тяжело разглядеть в темноте. Чем больше вглядывался, тем отчетливее становились очертания тех чердаков, потому что свет отражался от крыльев голубей, которые, не издавая ни звука, начали взлетать вверх над городом. В это время город принадлежал им. Тихо, не задевая крыльями ни одного каменного кончика зданий в этом высоком и зловещем месте, они продолжали захватывать шпили Манхеттена. Они взлетали в свет, который был еще не виден человеческому глазу, пока далеко внизу в черноте аллей была все еще полночь.
Пока я склонился в полудреме над подоконником, мне на секунду показалось, что мир изменился за эту ночь, как будто в каком-то необъятном снегопаде. Я понял, что если бы мне нужно было покинуть этот мир, я бы сделал это точно так же, как эти обитатели около окна. Я бы взлетел в эту бездонную пустоту с той уверенностью, с какой это делают молодые птицы, летающие между знакомыми трубами и вклинивающимся ужасом бездны.
Я высунулся немного дальше. И там, и здесь виднелись белые крылья, там и здесь. Ни одно из них не издавало звуков. Они знали, что человек спал, и что этот свет принадлежал им на какое-то время. Возможно, я только представлял себе людей в этом городе крыльев, точно не сотворенным человеком. А может я сам был одной из этих птиц, забывших о всех опасностях далеко внизу и раскачивающихся на подоконнике.
Везде вокруг были крылья. Нужно было лишь немного смелости, небольшой толчок от наружного подоконника, чтобы попасть в этот мир света. Мышцы на моих руках уже выполняли небольшие предостерегающие выпады. Я хотел оказаться в этом мир крыльев и исчезнуть за крышами в первом же рассвете. Мне так сильно хотелось попасть туда, что я осторожно вернулся в номер и открыл дверь коридора. Мое пальто лежало на стуле, и мне стало понятно, что вниз существует лишь одна дорого - по ступенькам. А я был все-таки человеком.
Затем я оделся и вернулся к своему человеческому облику, и с тех пор я делаю все возможное, чтобы не смотреть на город света. Я увидел, пусть всего один раз, величайшее изобретение человека с обратной стороны, хотя это было совсем не изобретением человека. Я никогда не забуду, как эти крылья ходили по кругу, и как любой из нас, может оказаться над крышами, благодаря малейшему усилию пальцев и желанию почувствовать воздух. Однако это тот тип знания, который лучше держать при себе.
Видеть все с обратной стороны – это дар, данный не только человеческому воображению. Я начинаю подозревать, что в определенной степени этот дар доступен животным, хотя, скорее всего реже, чем людям. Время должно быть идеально, человек или животное должны оказаться, случайно или преднамеренно, между двумя мирами.
Я однажды увидел, как это произошло с вороном.
Это ворон живет неподалеку от моего дома. И, несмотря на то, что я никогда не обижал его, он всеми силами старается держаться высоко в деревьях, чтобы избежать человечество в-общем. Его мир начинается примерно там, где заканчивается граница моего зрения.
В то утро, когда случилось это происшествие, вся местность была покрыта одним из самых густых туманов в году. Видимость была нулевая. Все самолеты остались в аэропортах, и пешеходам едва удавалось увидеть перед собой свою вытянутую руку.
Я шел на ощупь по полю в направлении вокзала, идя по еле очерченной дороге. Неожиданно, примерно на уровне моих глазах и так близко, что я вздрогнул, появилась пара огромных черных крыльев и громадный клюв. Эта птица взвилась над моей головой с таким неистовым карканьем, наполненным омерзительным ужасом, какого я никогда раньше не слышал ни от одного ворона и вряд ли услышу когда-нибудь снова.
Он был потерян и напуган, подумал я, пока приходил в себя. Ему не следовало летать в таком густом тумане. Он просто выбьет свои глупые мозги.
Весь день я не мог выкинуть тот неловкий крик из своей головы. Вряд ли его причиной было просто потеря в густом тумане, тем более не для такого крепкого, умного и опытного бандита, которым я представлял себя этого ворона. Я даже посмотрел на себя в зеркало, чтобы понять, что такого было во мне, что могло вызвать такое отвращение, из-за которого ворон кричал в протесте.
В итоге, ответ на этот вопрос пришел ко мне, когда я пробирался к дому по дорожке. Мне должно было стать все ясно давно. Границы наших миров сдвинулись. Туман сделал это. Никогда, ни при каких обстоятельствах, тот ворон, которого я так хорошо знал, не летал настолько низко над людьми. Он был действительно потерян, но все было не так просто. Ему казалось, что он летал высоко в небе, и когда он наткнулся на меня, исполина, шагающего по туману, он ощутил ужас, и увидел, по меркам ворона, чудовищное существо. Он увидела человека, идущего по воздуху, оскверняющего самое сердце королевства ворона. Он увидел предвестника самого страшного знамения, которое только мог представить себе ворон – человека, шагающего по воздуху. Он видимо решил, что столкновение произошло на высоте сотен футов над крышами.
Теперь, когда я ухожу в сторону вокзала по утрам, он каркает мне вслед. В этом звуке я улавливаю ту неуверенность, которая появляется в результате того, что вещи оказываются отличными от того, какими они казались всегда. Он увидел чудо на его высоте и не был больше похож на остальных воронов. Он почувствовал мир человека с необычного ракурса. Я разделяю с ним эту точку зрения: наши миры глубоко проникли друг в друга, и мы оба теперь верим в сверхъестественное.
В моем случае эта вера была подкреплена двумя поразительными зрелищами. Как я уже упоминал раньше, я однажды видел очень странные химикаты, летавшие над таким мертвым мусором, что это могло случиться на луне. Еще был случай, когда мне невероятно повезло, и я присутствовал при вынесении птицами приговора жизни.
На картах старых коммивояжёров эта место называется Mauvaises Terres, или злые земли, до нас это понятие дошло в виде выражения «бесплодные земли». Небольшая мягкая кучка щитомордников проползла по ее каньонам, по жестоким следам войн и набегов, но последнее из этих древних забвений случилось почти век назад. Земля, если ее вообще можно назвать землей, теперь является безжизненной пустыней, как и та долина, на которой покоятся Египетские короли. Как и Долина Царей, это земля стала мавзолеем, местом хранения сухих костей, в которых когда-то протекала жизнь. Теперь на этой земле есть только тишина, такая глубокая, как в безветренных трещинах луны.
Ничего не растет среди вершин, нет ни единой тени кроме тех, которые падают от ядовитых грибов в песчанике, основания которых проедены ветром до формы бокала для вина. Все отслаивается, трескается, разлагается, постепенно исчезая в долгой незаметной погоде времени. Пепел от древнейших извержений вулканов все еще обесцвечивается в почве. Цвета пепла приобретают цвета, горящие на одиноких закатах умирающих планет. Люди приходят туда, но лишь изредка. Приходит они туда лишь с одной целью: собрать кости.
Это было холодный, ветреный осенний день, и было очень поздно. Я забрался на большой склон, закрученный в форме спины динозавра, и попытался понять, где я нахожусь. Пыль разлеталась во всех направлениях. Голубой воздух превращался в сиреневый у основания холма. Я сдвинул свой рюкзак, наполненный костьми давно исчезнувших существ, и посмотрел на свой компас. Я хотел уйти оттуда к полуночи, а солнце уже угрюмо садилось на западе.
В этот момент я увидел нечто, летевшее в мою сторону. Оно двигалось как небольшое, туго связанное тело, состоящее из черных точек. Это тело танцевало и бросалось, и снова закрывалось. Оно надвигалось с севера и направлялось в мою сторону, как стрелка компаса, не отстающая от курса. Оно проносилось через тени, возникая из жуткой пасти. Оно неслось над возвышающимися вершинами в красном света солнца и моментально исчезало из вида в полумраке. Напротив пустыни разрушающегося ила и побитых ветром камней, точки направлялись с диким щебетанием, которое наполняло весь воздух вокруг меня. А в это время те крошечные живые пули с грохотом промчались мимо меня в направлении ночи.
Возможно, вам это не покажется чудом. Это действительно не чудо, за исключением того случая, когда вы стоите посередине мертвого мира на закате, но именно там находился я. Подо мной лежали пятьдесят миллионов лет, пятьдесят миллионов лет, в которых ревущие монстры двигались по зеленому миру, сейчас уже исчезнувшему. Химикаты всех тех пропавших лет лежали подо мной в земле. Вокруг меня все еще лежали зубы бронтотериевых, изысканные сабли мягко шагавших представителей семейства кошачьих, пустые впадины, когда-то удерживавшие глаза многих странных, устаревших зверей. Эти глаза выглядывали на мир такой же настоящий, как и наш; темные, дикие мозги бродили и выкрикивали свои недовольства в темную ночь.
Они все еще были там, или были положены туда, если вам так будет привычнее. Химикаты, сделавшие их, были около меня в земле. Углерод, сотворивший их, сочился в разрушающихся камнях. Пятно железа было в глине. Железо уже не помнило кровь, когда-то двигавшуюся в нем, фосфор уже забыл дикий мозг. Из всех этих странных соединений химикатов сочились их отдельные моменты, как они бы сочились из наших живущих тел в низины и канавы приближающегося времени.
Я набрал горсть этой земли. Я держал ее, пока надо мной кружились дикие птицы, направлявшиеся на юг по надвигающейся темноте. В тех быстрых крыльях бы фосфор, железо, углерод, и в них бился кальций. Я наблюдал за этим ускользающим чудом один на мертвой планете. Это движение управлялось каким-то настоящим компасом над полем и пустырем. Исступлённый восторг выбрасывался в воздух до тех пор, пока хватало канав. Как человеческое тело, крылья сворачивали в сторону. Как человек знает свое тело, так же птицы знали себя и в одиночестве летели целой группой. Каждое отдельное бытие чувствовало ночь, поднимающуюся вокруг них. И так, перекрикиваясь друг с другом, они исчезли из моего поля зрения.
Я уронил свой комок земли. Я слышал, как он скатился назад в канаву внизу холма: железо, углерод, химикаты жизни. Как те доисторические люди, покорявшие эти холмы до меня в поисках предвидений, я подал знак великой темноте. Я не пытался насмехаться, и надо мне тоже не насмехались. После того, как я вернулся в свою палатку поздно ночью, один мужчина, вставая от огня и отодвигая свое одеяло, спросил сонным голосом: «Что ты видел?»
«Я думаю, я увидел чудо», - ответил я робко, но я ответил это себе. Сзади меня пустырь начал светиться под сияющей луной.
Я сказал, что я увидел приговор жизни, и он был сделан не людьми. Тем, кто в изумлении смотрит на птиц в клетках, или тем, кто оценивает их мышление по степени схожести с нашим, до этого нет дела. Это исходит из далекого прошлого, из места полного льющейся воды и зеленых листьев. Я никогда больше не увижу такого момента, даже если доживу до ста лет. Я уверен, что ни один человек за миллион лет не видел такого, потому что человек – это всегда незваный гость в таком молчании. Свет должен падать определенным образом, и наблюдатель должен быть незаметен. Ни один человек не может провести такой эксперимент. Все, что он видит, он видит случайно.
Вы можете утверждать, что я пришел на гору, что я полдня пробирался через папоротник и сосновую хвою и что на краю небольшой поляны с одной большой, изогнутой веткой, вытянутой через эту полянку, я присел отдохнуть около пенька. Так получилось, что я был не виден на полянке, хоть я сам мог все идеально наблюдать.
Солнце было очень теплым, бормотание лесной жизни туманно расплывалось у меня в сознании. Когда я проснулся из-за какого-то шума и крика на поляне, свет проходил через сосны под таким углом, что опушка подсвечивалась как огромный кафедральный собор. Я мог видеть пылинки от деревьев в длинном тоннеле света. Там, на вытянутой ветке, сидел огромный ворон с красным извивающимся птенцом в его клюве.
Звук, который разбудил меня, оказался страшным криком родителей птенца, которые беспомощно кружили над поляной. Блестящий черный монстр не обращал на них никакого внимания. Он быстро заглотнул свою добычу, заточил свой клюв о мертвую ветку и спокойно уселся. До этого момента маленькая трагедия шла по обычному сценарию. Внезапно, по всему пространству лесистой местности стали подниматься звуки недовольства. Небольшие птицы, примерно полдюжины видов, били крыльями над поляной. Их привлекли крики безутешных родителей.
Никто не осмеливался атаковать ворона. Но маленькие птицы следовали какому-то инстинкту общего горя и как будто плакали все вместе. Поляна наполнилась их трепетом и криком. Они били крылышками, будто указывая ими в направлении убийцы. Они знали, что он нарушил неписаное правило. Он был птицей смерти.
А он, убийца, черная птица в самом сердце жизни, продолжал сидеть там, переливаясь в ярком свете. Он пугал, он не двигался, он поражал своим спокойствием, и он знал, что он неприкосновенен.
Оплакивание прекратилось. Именно в этот момент я увидел приговор. Это был приговор жизни против смерти. Я больше никогда не увижу его в таком сильном и наглядном представлении. Я никогда не услышу его в таких трагически протянутых нотах. Во время своего протеста они забыли о насилии. Там, на полянке, кристальные ноты песни стали неуверенно подниматься в тишине. Затем, после первого болезненного трепетания, вторая птица подхватила песню, затем – третья, затем песня передавалась от одной птицы к другой. Сначала они делали это как будто с неохотой, пока внезапно они не запели вместе от всего сердца и во все горло, как это обычно делают птицы. Они пели, потому что жизнь сладка, а солнечный свет прекрасен. Они пели под нависшей тенью ворона. На самом деле, они уже забыли ворона, потому что они воспевали жизнь, а не смерть.
Я не имел никакого отношения к той воздушной компании. Мои конечности были конечностями обычного земного существа, который мог карабкаться на горы, даже на горы разума, для нужно проявить лишь немного желания и упорства. Я знал, что я наблюдал чуда и оказался свидетелем вынесенного приговора. Однако мой разум, который является даром, данным любому простому смертному, задавал много вопросов об увиденном и придумывал всякую ересь до тех пор, пока я не понял настоящий смысл того, что увидел.
Это происходило до тех пор, пока я, находясь наверху стремянки, не сделал еще один вывод о жизни. Тем осенним вечером было холодно. Я стоял под пригородным уличным фонарем среди опадающей листвы и начинающегося снега. Внезапно я ощутил присутствие огромных и волосатых теней, танцующих над тротуаром. Казалось, что они были прикреплены к непонятной, шаровидной фигуре, постоянно увеличивающейся надо мной. Не было никакой ошибки. Я стоял под тенью шаровидного паука. Он отражался на улице и занимался плетением, когда все стало превращаться в огромное тени. Даже его ниточки выглядели огромными на тротуаре, а я уже был почти полностью переплетен их тенью.
«О боже, - подумал я, - Он нашел себе что-то вроде небольшого солнца и вот-вот нарушит естественный порядок вещей».
Я раздвинул стремянку и взобрался выше, чтобы разобраться в ситуации. Паук был там, вокруг него крутилась вселенная, отдавая тепло ее ниточкам через фонарь, к которым они были прикреплены. Это было черное и желтое олицетворение силы жизни, не сдающееся ни морозу, ни стремянкам. Она игнорировала меня и продолжала плести свою сеть.
Я возвышался над пауком, снег падал на мои щеки. Я наблюдал за его вселенной: в ней крутилась пара переливающихся зеленых жуков, медленно переворачивавшихся в прядях паутины, кусочек светящегося крыла мотылька и большой неопределимый предмет. Возможно, это было цикада, которая боролась за свою жизнь и застряла в шелке паутины. Также были крохотные кусочки, маленькие красные и синие фрагменты крыльев неизвестных сушеств, оказавшихся там.
Наступит день, подумал я, и они станут скучными и серыми, они перестанут блестеть. Затем роса снова отполирует их, капельки повиснут на нитках паутины, пока все не начнет снова мерцать и поворачиваться на ярком свете. Это было действительно похоже на наш разум, в котором все меняется, но все остается. В конце концов, все, что с нами когда-то произошло, остается у нас в памяти, как те кусочки крыльев жучков, оказавшихся в паутине.
Я постоял там еще минуту, неохотно размышляя над тем, что приключения паука, его борьба с силой ветра, его попытки захватить теплый свет от фонаря рано или поздно закончатся и вообще-то будут бесполезными. Самое главное, что эта картина снова напомнила мне о птицах и о той далекой песне, которая распространялась по всей опушке леса несколько лет назад. Это героизм, это мир, в котором даже паук отказывается сдаваться и умерать, если нить все еще можно навязать на звезду. Возможно, человек будет также биться в самом конце. Я подумал об этом и понял, что паутина с ее желтым хозяином осталась где-то глубоко у меня в памяти, и она будет светиться, как светились те крылышки под светом фонаря.
Пока я спускался по лестнице, я понял, что разум – это удивительная вещь. У него есть смелость наблюдать за пауком, пока тот плетет паутину в свете уличного фонаря. Эту мысль нужно передать тем, кто будет биться в нашей последней битве с пустотой. Я размышлял о том, чтобы подробно записать этот как послание в будущее: Морозные дни в поисках солнца.
Но я колебался. Было очевидно, что что-то было не так. Чудо ускользало от меня. Я чувствовал что-то огромное, что человек не в состоянии понять, это был смысл жизни и всего его отношения с Вселенной. Я решил, что для миссионеров будет лучше всего просто записать то, чудо, которое они увидели, стоя на стремянке, а не пытаться понять его. Таким образом, оно будет передаваться от разума к разуму. Каждый будет свидетелем чуда, которое перестает быть таковым, как только ему дают определение.
В конце концов, я решил просто запомнить следующее: один представитель крестовиков делал паутины в свете уличного фонаря. Поздняя осень, холодная для пауков. Холодная и для людей. Я вздрогнул, и лампа продолжили светить у меня в памяти. Последний раз, когда я увидел крестовика, он уползал по кабелю. Я осторожно наступил на его тень, когда уходил.