Что общего у любви с биологией

Одна почти удачная идея

Биологи знают: женщины любят состоятельных, здоровых, высоких, симметрично сложенных мужчин с широкими плечами и густыми бровями; мужчины любят молодых стройных женщин с большой грудью, широким тазом и нежной кожей. В общем, вся Галлия уже покорена, за исключением одной маленькой деревушки, продолжающей оказывать сопротивление захватчикам.

Если с нашими сексуальными вкусами все так просто, то почему в действительности все обстоит так сложно? Почему мужчины, как и женщины, ищут партнеров, отнюдь не соответствующих приведенным эталонным критериям? Почему взрослые мужчины не всегда влюбляются в самых красивых женщин или — более того — женятся на дурнушках? Почему существуют мужчины, которые любят полных дам, и женщины, предпочитающие миниатюрных, изящных и нервных мужчин? Почему, собственно говоря, не все люди красивы, если этот признак создает такие несомненные эволюционные преимущества? И наконец, почему красивые и богатые не рожают больше всех детей?

Биологи уже много лет назад объяснили нам происхождение наших сексуальных вкусов и их далеко идущие последствия. Они, биологи, знают, в чем заключается их эволюционная функция. Однозначный и недвусмысленный закон природы диктует нам, кого находить красивым, к кому стремиться, с кем спариваться и к кому привязываться. Этот закон толкуют нам три биологические дисциплины: биохимия, генетика и эволюционная биология.

Это биологическое объяснение очень соблазнительно. Нами движут слепые и бездушные силы эволюции. На-конец-то мы разобрались с хаосом любви, обнаружили скрытую логику иррационального и открыли объективную причину нашего странного поведения. Вокруг этой идеи сплотились не только ученые. Целая армия раскрученных журналистов от науки регулярно выбрасывает на прилавки книги по этой теме. В титульных заголовках серьезных журналов мелькают такие словосочетания, как «код любви» или «формула любви». Журнал «Шпигель» в 2005 году подвел итог в большой статье о «влюбленной обезьяне»: «Скованный по рукам и ногам своей наследственностью, подгоняемый диктатом генов и гормонов, блуждает человек в темном мире своих влечений» (1). Тема любви давно перестала занимать свое законное место в литературных приложениях к газетам и перекочевала в научные разделы ежедневных газет и еженедельников, став полноценным научным материалом. Содержание ежедневных новых заметок поставляют эволюционная биология, наука о мозге и данные эндокринологических (гормональных) исследований. Помимо этого, существуют тысячи данных других естественнонаучных биологических исследований. Удалось ли — при таком массированном натиске — расколоть наконец код любви?

Наука, объединяющая и осмысливающая все эти данные, называется «эволюционной психологией». Она хотела бы объяснить нам, как из требований эволюционной истории возникли многочисленные грани человеческой природы и культуры. Когда очередной бестселлер рассказывает нам о том, почему мужчина не способен слушать собеседника и почему женщина не умеет парковать машину, мы имеем дело с популярным пересказом достижений эволюционной психологии. На порядок серьезнее выглядят публикации американских — как, впрочем, и немецких — журналистов от науки, где они объясняют, почему мы, охотники на мамонтов, ездим в метро и как искусно прячем под цивильными костюмами грубые оленьи шкуры. Идея заключается в том, что вожделение и любовь суть лишь функциональная биохимия на службе человеческого инстинкта размножения. И за всем этим зловеще прячется темная сторона нашего бессилия — тайное влияние генов.

Очаровательная новость. Разве это не прекрасно — отыскать адекватное объяснение или по меньшей мере подходящие рамки для всего человеческого поведения? Может быть, да, но весьма вероятно, что и нет. Одни страстно желают разобраться в рецептуре человеческой души, у других же такой подход не вызывает ничего, кроме тошноты! Правильно, ведь, если все можно объяснить методами естествознания, то где в таком случае остаются гуманитарные науки — науки о духе и культуре? Имеем ли мы право — выставив им неуды — отправить на бессрочные каникулы философию, психологию и социологию любви, или нам стоит все же попытаться переплавить накопленные ими формы в чистое золото эволюционной психологии?

Если согласиться с американским исследователем любви и половых отношений Дэвидом Бассом, то надо будет признать, что эволюционная психология «знаменует собой завершение научной революции» и формирует «основу для психологии нового тысячелетия» (2). То, что мы всегда понимали как вопросы человеческой культуры — привлекательность, ревность, сексуальность, страсть, привязанность и так далее, на деле оказалось не чем иным, как одним из случаев в совокупности случаев, характерных для животного царства. Идет ли речь о брачных играх слонорылов (мормиров) в реке Нигер или о сватовстве в немецком городке — средства описания и объяснения процессов будут одинаковыми, а там, где антропологи видят уникальные этнические особенности народов и культур, эволюционная психология во главе с Дэвидом Бассом срывает волшебный покров с «мифа бесконечного культурного разнообразия», заменяя этот миф «глобальным равенством полового и любовного поведения» (3).

Человек, придумавший термин «эволюционная психология» — в настоящее время малоизвестный широкой публике, — работает в Калифорнийской академии наук. В 1973 году, когда Майкл Т. Газелин впервые употребил этот термин в статье, опубликованной в журнале «Сай-енс», он был профессором Калифорнийского университета в Беркли. Газелин твердо придерживался мнения, что идея разъяснить всю человеческую психологию методами эволюционной биологии, изначально принадлежала Чарльзу Дарвину.

В своем втором главном сочинении «Происхождение человека» (1871) отец современной эволюционной теории объяснил биологическими факторами не только происхождение человека, но и возникновение человеческой культуры. Мораль, эстетика, религия и любовь — согласно такому взгляду — имеют естественное происхождение и ясный смысл. Современники и последователи Дарвина приняли от него эстафету и перенесли понятия новой эволюционной теории о выживании самых приспособленных в борьбе за существование на общество и политику. Началось победное шествие «социал-дарвинизма», оказавшееся наиболее успешным в Англии и Германии. От «выживания самых приспособленных» до «права сильнейшего» оставался один крошечный шажок. Как он был сделан, хорошо известно. В Первую мировую войну идеология качнулась в сторону мнимого «естественного права народов», а потом, словно этого было мало, воплотилась в расовую теорию, холокост и евгенические программы нацистов по умерщвлению людей, «недостойных жить».

Катастрофа имела некоторые последствия. Целых двадцать лет на биологическом фронте царило затишье. Биологическое объяснение человеческой культуры скрылось с глаз и уснуло в волшебном лесу. Однако в середине шестидесятых годов массы были разбужены в Англии Джулианом Хаксли, который снова ударил в барабан эволюционной биологии. В Германии и Австрии опять заговорил бывший теоретик расового превосходства и национал-социалист Конрад Лоренц. В конце шестидесятых почва созрела для нового посева. Всюду нашлись биологи, считавшие старую добрую социальную биологию почти удачной идеей. Правда, все исследования были полностью освобождены от расовой теории. Да и о политике — после происшедшего грехопадения — предпочитали скромно умалчивать. Газелин придумал термин «эволюционная психология», а эволюционный биолог Эдвард О. Уилсон — «социобиологию». В семидесятые и восьмидесятые годы пользовались термином Уилсона, но с девяностых годов утвердилось менее подозрительное и более современное понятие Газелина.

Ход мыслей социобиологов и эволюционных психологов приблизительно таков: наилучшим объяснением вклада конкурентной борьбы всех живых существ в ход эволюции является на сегодняшний день правило «выживания самых приспособленных», то есть выживают те существа, которые особенно хорошо могли и могут приспособиться к меняющимся условиям внешнего мира. Наилучшим образом приспособленные виды передают свой наследственный материал потомкам и вытесняют виды менее приспособленные.

Этот взгляд в его основных чертах едва ли можно оспорить. Таково в настоящее время доминирующее объяснение эволюции. Эволюционные психологи исходят из того, что важнейшие признаки и свойства человеческого организма обладали, вероятно, эволюционными преимуществами. Отметим, однако, что это касается не только телесных признаков. Наша психика должна быть такой, какова она есть, ибо она также обладает эволюционными преимуществами. Наша способность к восприятию, наша память, наша стратегия решения задач и наша способность к обучению, должно быть, существенно повысили наши шансы на выживание. Будь по-другому, человек был бы устроен не так или вообще бы вымер. Так как этого не произошло, человек должен утешиться и сделать вывод, что обладает наилучшими из возможных душевных качеств. Вероятно, наша психика очень тонко настроена на окружающий нас мир. Но мир, на который она настроена — и это очень существенный момент, — есть мир не нашего времени, а той эпохи, когда возник человек в своем нынешнем биологическом облике — то есть каменного века!

Современная нам эпоха с ее усовершенствованным внешним миром, напротив, имеет такую краткую историю, что не могла сыграть заметной роли в биологическом развитии нашей психики. Мозговые «модули», управляющие нашим поведением, являются, таким образом, весьма древними. Но тем не менее они нам неплохо подходят. Если, по общему мнению, мужчины и женщины по-разному ведут себя в определенных ситуациях, то социологи и психологи объясняют эту разницу обучением, влиянием культуры и социализацией. Однако на взгляд эволюционных психологов, разница в образе мышления обоих полов объясняется не чем иным, как историей нашего развития, то есть наследием наших далеких человекоподобных предков. Таким образом, основополагающие различия, касающиеся, в частности, становления сексуальности, можно понять, только разобравшись с возникшими в ходе эволюции «механизмами мышления». С биологическими полами, полагает Уильям Оллмен, дело обстоит точно так же, как с автомобилями, ибо «разницу между такси и гоночным автомобилем можно понять, только если знаешь основные элементы автомобилей обоих типов, то есть двигатель и подвеску» (4).

В том, что все мы — современные мужчины и женщины — разбираемся в автомобилях, не сомневается никто. Но насколько хорошо знаем мы наши допотопные двигатели и подвески, вынесенные из каменного века?

Зоология человека

Мальта — красивый, хотя и немного суровый остров в Средиземном море. Если вам случится побывать там и погулять среди отвесных прибрежных скал в Дингли, то, вполне возможно, вы встретите на дороге пожилого лысого господина в коричневой шляпе. Вероятно, это тот самый человек, который — как никто в XX веке — отстаивал идею о том, что все человеческое поведение обусловлено исключительно биологическими факторами.

Десмонд Джон Моррис родился в Англии в 1928 году. Он изучал зоологию в Бирмингеме и Оксфорде, но очень долго не мог решить, кем же хочет стать: зоологом или художником. В известном смысле ему стоило бы стать и тем и другим, точнее, и тем и другим понемногу. Его докторская диссертация была посвящена брачным ритуалам трехиглой колюшки — рыбки, в изобилии водящейся в пресных английских водоемах. В 30 лет он заставил шимпанзе намалевать что-то на холсте и выставил этот шедевр в Лондонском институте современного искусства. На телевидении Моррис вел передачи о поведении животных. В 1959 году он стал куратором отдела млекопитающих лондонского зоопарка. Здесь-то он и написал книгу, сделавшую его вселенской знаменитостью.

Книга «Голая обезьяна» появилась очень вовремя. На обложке первого английского издания красовался ставший уже знаменитым снимок: сфотографированные сзади три обнаженных человека — мужчина, женщина и ребенок. На обложке немецкого издания к этой троице добавили еще человекообразную обезьяну. В 1967 году иллюстрации такого рода могли попасть в категорию порнографических. А потому нет ничего удивительного в том, что «Голая обезьяна» тотчас стала культовой книгой, особенно для молодого поколения. Причину такой популярности выдавал текст на клапанах суперобложки: «Эта поистине революционная книга буквально переворачивает все наши представления. Тот, кто ее прочтет, станет по-иному смотреть на все: на соседей и друзей, на жену и детей, и на самого себя. С улыбкой посмотрит он на повседневность и на неясные прежде вещи, понимать которые научит его эта книга».

За одну ночь Моррис и его неугомонная жена Рамона стали популярны, как рок-звезды. Флиртующий с зоологией художник-сюрреалист или, если угодно, зоолог с честолюбием художника сумел продать десять миллионов экземпляров своей книги. «Голая обезьяна» стала самым крупным бестселлером всех времен и народов. Но этот жрец сексуальной революции, трезво и рассудочно ее спровоцировавший, на сем не успокоился. В 1969 году вышла книга «Людской зверинец». Человек, если верить Моррису, попался в ловушку собственной культуры, он деградировал, как животное, лишенное возможности вести себя естественно, и только мятежный порыв, революционное возвращение к истинной биологической природе, может спасти человеческую цивилизацию от полного краха.

На первый взгляд Морриса можно принять за неукротимого революционера. В «Голой обезьяне» он развеял волшебство консервативной половой морали шестидесятых. «Людским зверинцем» Моррис предвосхитил движение зеленых. Однако если присмотреться, то за декларацией о свободе и призывами к творческой самореализации прячется старая, как мир, идеология: представление о биологической предопределенности человека. Можно, конечно, с наслаждением сунуть книги Морриса в нос блюстителям церковных обычаев и апостолам буржуазной морали, но мысль о биологической предопределенности человека выглядит ничуть не более оптимистической и не более прогрессивной, чем ханжество церковников и буржуа. Напротив, Моррис говорит людям, что, по сути, они жадные, похотливые, одержимые жаждой власти, жестокие и эгоистичные существа, безраздельно подчиненные своим влечениям.

Моррис, со своим взглядом на человеческое поведение как на врожденное, во-первых, и как на реликт каменного века, во-вторых, стал гениальным рупором фундаментального биологического мировоззрения. В 1973 году Моррис возвращается в Оксфорд, чтобы заняться исследованием врожденных основ человеческого поведения. Наставником Морриса стал голландец Николас Тинберген, один из крупнейших исследователей человеческого поведения. Кстати сказать, как раз в то время «этология» переживала невиданный бум. Как раз в 1973 году Тинберген получил Нобелевскую премию — между прочим, вместе с Конрадом Лоренцем, который тогда же опубликовал итоги своих философских размышлений. Так же, как книги Морриса, «Обратная сторона зеркала» есть не что иное, как честолюбивая попытка обосновать и объяснить человеческую культуру исключительно биологическими факторами. Согласно Лоренцу, в культуре действуют те же законы, что и в биологии, и все действия человека можно объяснить инстинктами и биологически обусловленной способностью к обучению. То, что Лоренц в конечном итоге осмеливается предсказать — и, надо признать, весьма пессимистично — дальнейший ход культурной эволюции, отнюдь не повышает доверие читателя к смелым и откровенным высказываниям автора. Ибо там, где Моррис преисполнен веры в светлое будущее своей голой обезьяны, Лоренц видит закат и упадок цивилизации. Вероятно, к такому выводу подтолкнуло его бесстыдство мини-юбки.

Неоднократно выдвигались якобы вневременные и трезвые объяснения человеческой природы, но, странное дело, все эти объяснения удивительным образом не выдерживали испытания временем, даже коротким. Причину легко угадать. Для того чтобы быть в состоянии определить, каков человек «по своей природе», надо очень хорошо эту природу знать. Познание человеческой природы осложняется тем, что Лоренц, как и Моррис, относит возникновение и формирование этой природы не к настоящему, а к прошлому. Человек должен быть таким, каким он был в каменном веке, а именно: таким же в своей сексуальности и социальном общении, в склонности к творчеству, в пищевом поведении и уходе за телом, ну и, естественно, в наших верованиях. Так как нам не слишком хорошо известно, что происходило с человеком в каменном веке, то фантазиям и импровизациям на эту тему несть числа. Здесь Десмонд Моррис выступает настоящим мастером палеолитического сюрреализма.

Большой загадкой эволюционной биологии человека считают женскую грудь. В отличие от молочных желез прочих млекопитающих и даже человекообразных обезьян женская грудь зачастую отличается очень большими размерами. Для продукции молока — это было известно и Моррису — большая величина молочной железы не является необходимой и, более того, вообще не имеет к лактации никакого отношения. Смелым мазком Моррис, однако, рисует следующую картину: груди и губы женщины являются спроецированными на переднюю поверхность тела сексуальными сигналами! Подобно обезьяне, обитавший в девственных лесах предок человека прежде всего реагировал на сексуальные сигналы сзади. «Мясистые полукруглые ягодицы и пара ярко-красных половых губ» самки возбуждали самца на садку с тыла. Но, переселившись в степь и саванну, человек усвоил вертикальную походку и дело — по Моррису — дошло до спаривания лицом к лицу, и возбуждающие стимулы, соответственно, переместились сзади наперед. Отсюда следует зубодробительный вывод о том, что груди и губы женщины — это дубликат ягодиц и половых губ. Совокупление лицом к лицу, возникшее как следствие такого ложного сигнала — согласно Моррису — духовно сблизило мужчину и женщину. Они взглянули в глаза друг другу, и это способствовало закреплению брачных пар, а в дальнейшем привело к моногамии (5).

Эта занимательная история из жизни людей каменного века является, естественно, пустой бессмыслицей. Для того, чтобы возыметь сильнейшее сомнение в этой смелой и неопровержимой гипотезе о зоологии человека, не надо даже спрашивать, зачем в таком случае мужчине потребовались полные губы. Можно начать с того, что самки гиббона, единственной — со всеми ее пятнадцатью видами — моногамной человекообразной обезьяны, обладают весьма изящной молочной железой. Напротив, бонобо, которые совокупляются в самых разнообразных позах, в том числе и в «миссионерской», отличаются сильнейшей склонностью к полигамии и никогда не образуют устойчивых пар. Кстати, у самок бонобо «грудь» тоже очень маленькая.

Теория грудей Морриса может, таким образом, служить лишь забавным примечанием к ранней истории эволюционной психологии. Но в этой области и в наше время продолжают происходить не менее веселые события. Незнание реалий доисторических времен часто снимает всякие границы с необузданной творческой фантазии специалистов по эволюционной биологии. Например, американский научный обозреватель Уильям Оллмен, вволю натешившись над теорией Морриса, тут же выкладывает на стол свою собственную фантазию: «Большая грудь возникла, вероятно, как часть женской стратегии по завлечению полового партнера. Увеличенная в размерах грудь является признаком беременности, то есть сигналом того, что женщина не готова к совокуплению; партнеру не остается ничего другого, как пуститься на поиски следующей самки, а «облагодетельствованная» им женщина остается беззащитной и предоставленной самой себе. Если же грудь вообще большая, то женщина как бы все время посылает мужчинам ложный сигнал «Я беременна», хотя в действительности это не так. Таким образом, признактеряет в глазах мужчины свою информативность. Как следствие, мужчины принимают участие в «соглашении по размножению», остаются при женщинах и помогают им в воспитании потомства» (6). Каким образом «стратегия» может в ходе эволюционного развития запечатлеться в виде телесного признака, видимо, навсегда останется сокровенной тайной Оллмена, ибо «стратегия», как и «тактика» — согласно взглядам современной генетики — не наследуется и не проявляется какими-то телесными свойствами. То, что большая грудь способствует верности партнера и мотивирует его к участию в воспитании и детей, представляется весьма забавной идеей.

Еще большее любопытство вызывает удивительная страсть эволюционных психологов расставлять повсюду дорожные указатели времен каменного века и добросовестно их интерпретировать. Но позвольте сделать одно маленькое возражение: кто, собственно, сказал, что каждый телесный признак живого существа непременно должен выполнять какую-то функцию? Разве не достаточно того, что некоторые, между прочим, случайные признаки просто не вредят своему носителю и не мешают его способности к выживанию и поэтому до сих пор сохранились? В дальнейшем мы еще вернемся к этой мысли. Что же касается женской груди, то в увеличении ее размеров могло сыграть роль повышение потребления мяса в сравнении с ранними доисторическими временами. Известно, что потребление большого количества мяса стимулирует выработку и выделение гормонов. Вполне возможно также, что существует связь между увеличенным средним размером молочных желез у женщин народов, потребляющих много мяса (как, например, в США) и небольшим размером молочных желез у женщин народов, склонных к вегетарианской пище (как, например, в Южной Азии). Все это не имеет абсолютно никакого отношения к сексуальным позам, моногамии и другим эволюционно-биологическим функциям.

Тот, кто хочет объяснить природу современного человека, но при этом сводит ее к «более простым» формам, с самого начала оказывается перед четырьмя большими затруднениями. Во-первых, надо спросить, всё ли, что порождает природа (в том числе и человек) можно объяснить с точки зрения логики живого (био-логически). Биологи и естествоиспытатели ищут в природе логику. Однако логика не является свойством самой природы, но способностью человеческого мышления. Можно с таким же успехом спросить: логично ли искать логического объяснения причин, стоящих за любым природным явлением?

Вторая трудность касается точного знания об условиях существования человека в каменном веке. Всюду ли эти условия были одинаковыми? Одинаковы ли были требования, предъявляемые природой к предкам человека, жившим соответственно во влажных лесах, степях или на морском побережье?

Третий пункт — это невероятная трудность отделить поведение, определяемое природными факторами, от поведения, обусловленного факторами культурными, тем более что рассматриваемый период отделен от нашего времени десятками тысяч лет и мы не слишком много о нем знаем.

И, наконец, в-четвертых, очень трудно показать, что те признаки и особенности поведения, которые считаются врожденными, действительно, как думают эволюционные психологи, являются результатом приспособления к условиям жизни каменного века. В рамках же нашей темы мы должны ответить на вопрос: «Как все-таки обстояли дела с любовью в каменном веке?»

Любовь и плейстоцен

Эпоха, которую нам следует рассмотреть в связи с появлением человека, называется плейстоцен. Это предпоследний отрезок кайнозойской эры. Плейстоцен начался около 1,8 миллиона лет назад и закончился 11 500 лет назад. Более известное и популярное название плейстоцена — эпоха ледников, ведь в течение плейстоцена на Земле сменилось несколько ледниковых периодов.

В самом начале плейстоцена в Восточной и Западной Африке появляются два вида первобытного человека — Homo habilis и Homo rudolfensis. Согласно некоторым предположениям, обе эти ветви произошли от австралопитека, хотя степень этого родства точно не выяснена. Несколько позднее на авансцену в саваннах выступает Homo erectus, который из Африки расселился по просторам Европы и Азии. Его предположительным наследником в Европе стал известный всем неандерталец, грубое, но в целом отнюдь не глупое существо. Неандерталец вымер — при весьма загадочных обстоятельствах 30–40 тысяч лет назад. Обо всех видах Homo известно, что, развиваясь, они постепенно начали пользоваться такими орудиями труда, как ручные рубила. В какой-то момент времени люди также научились пользоваться огнем.

Промежуток между Homo erectus, вымершим в Африке около трехсот тысяч лет назад, и появлением около ста тысяч лет назад современного человека, Homo sapiens, был заполнен в 1997 году, когда в Эфиопии были обнаружены останки Homo sapiens idaltu, древнейшего из наших прямых предков. В то время на Земле жили не более нескольких десятков тысяч этих первобытных людей. Регулярно повторяющимися волнами расселялись по поверхности нашей планеты представители вида Homo sapiens. Так же, как до них Homines erecti, человек разумный, открывал все новые и новые места обитания, как правило, более прохладные, нежели его африканская родина. Эти люди были охотниками и собирателями, питавшимися растениями, плодами, семенами, кореньями, яйцами, насекомыми, рыбой и падалью. Только на последних фазах своего развития они изменили старым привычкам и начали — в регионах своего расселения — охотиться на настоящую дичь. Подобно неандертальцам, в Средней Европе человек разумный охотился на зубров, мамонтов и шерстистых носорогов.

Предполагают, что после вымирания двух этих видов Европу наконец заселили наши непосредственные предки. После отступления последнего ледника люди каменного века начали постепенно переходить к земледелию и скотоводству. Однако в других регионах другими были и правила игры. Там водились другие звери и царил иной климат. Например, многие из наших предков в течение тысячелетий оставались рыболовами или охотниками и собирателями.

Насколько разными были условия обитания первобытных людей, настолько же по-разному развивалась и их культура. Одни жили в пещерах, другие — в хижинах, третьи в землянках. Люди заселили степи и пустыни, долины и горы, побережья материков и острова. Если бытие определяет сознание, как утверждают эволюционные психологи, то требования бытия к сознанию были в те времена различными. Собирать плоды в джунглях или ловить рыбу в горных ручьях — далеко не одно и то же, я уже не говорю о преследовании мамонта по заснеженной степи. Для одних людей главным и самым опасным врагом был холод, другие, напротив, никогда не мерзли. Одним приходилось защищаться от диких зверей, а у других, наоборот, не было природных врагов. (В качестве примера можно привести орангутангов на Борнео, которые охотно спускаются с деревьев на землю, чего не могут позволить себе их сородичи с суматры, ибо на Суматре водятся тигры, а на Борнео — нет.) Некоторые первобытные люди по много лет жили водном и том же месте, а другие, напротив, кочевали на тысячи километров, преследуя стада диких животных, на которых охотились. Одни племена были склонны к людоедству, другие же погребали своих мертвецов по определенным ритуалам. Если у одних мозг специализировался на ориентации в густом лесу, то у других он приспосабливался к бескрайним горизонтам широких степей.

Короче говоря, плейстоцен — невероятно огромная и весьма неоднородная эпоха. Разнообразные виды первобытных людей жили в те времена в непрерывно изменяющихся новых условиях существования. Вероятно, как большинство обезьян, предки современного человека жили небольшими стадами или семейными группами. О правилах общежития в этих группах мы знаем очень и очень мало. Даже если верно, как утверждают Леда Космидес и Джон Туби из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, что «в нашем современном черепе гнездится дух каменного века», то мы все равно оказываемся лицом к лицу с неразрешимой загадкой, ибо, как говорит знаменитый кенийский палеоантрополог Ричард Лики: «Жестокая реальность, с которой сталкиваются антропологи, состоит в том, что на эти вопросы, вероятно, не существует ответов. Если довольно тяжело доказать, что другой человек распоряжается своим сознанием так же, как я, и если большинство биологов опасаются даже делать попытки определить, что сознают животные, то, спрашивается, как нам нащупать рефлексивное сознание давным-давно умерших существ? В археологической традиции сознание — такая же невидимка, как и язык» (7).

С точки зрения эволюционных психологов, это весьма удручающая новость. Тем более поразительно, что это обстоятельство отнюдь не остужает их пыл и стремление объяснить наше первобытное поведение. В вопросах отношений мужчины и женщины, пола и полового поведения они, как будто это само собой разумеется, исходят из разного устройства «мыслительных органов». «В первобытные времена обе стороны в вопросах сексуальности столкнулись с неодинаковыми проблемами. Отсюда следует неодинаковое развитие мозга у мужчины и у женщины, и поэтому у обоих полов разные критерии выбора партнеров, разные реакции на неверность и разное влечение», — пишет Уильям Оллмен (8). Если это так, то мозг самцов и самок у животных должен иметь различное строение. Львица, которая с утра до ночи заботится о детенышах, должна иметь не такой мозг, как лев, который управляет стаей и очень редко обращает внимание на своих отпрысков. Но анатомы говорят нам, что заметной разницы в строении головного мозга самцов и самок нет. Так вот обстоят дела с «половым органом в мозге» — если воспользоваться терминологией Оллмена. В таком случае представляется весьма шатким утверждение о том, что наша тяга к размножению и наши «любовь и либидо» происходят из каменного века.

Правда, похоже, что с любовью эволюционные психологи имеют дело очень и очень неохотно. В книге Оллмена «Охотники на мамонтов в метрополитене» содержит даже особую главу об «эволюции любви», но о любви в ней практически нет ни слова — зато в ней говорится о сексе, так как, по мнению Оллмена, в каменном веке секс был самым важным делом: «Те, кто действовал по-иному, например, посвящал все свое время сочинению кулинарных рецептов приготовления мамонта или выпускал сексуальный пар, лазая по деревьям, не оставляли потомства» (9).

Наш эволюционный психолог, представляя себе весьма простой сексуальность наших предков, обходит десятой дорогой вопрос о любви. Но если он прав, и мы сегодня, также, как наши предки, живем по программе каменного века и носим в мозгах древние «модули», то не означает ли это, что любовь — тоже одна из таких «программ»? Существует ли в нашем мозге «модуль любви», и если да, то для какой цели?

Конечно, уверенно отвечает эволюционный психолог, «модуль любви» существует, и создан он для заботы о потомстве и обхождения с противоположным полом. Но что можно сказать об этом модуле? Во всяком случае, до сих пор не удалось найти ни одного любовного неандертальского сонета, как не обнаружены и окаменевшие любовные пары.

Вообще, есть ли в нашем распоряжении действительно содержательные свидетельства сексуальных представлений и наклонностей наших прародителей? У пары-другой толстых, топорно вырубленных из камня или грубо вылепленных из глины дам большие груди и широкие тазы. Эти скульптуры носят красивые названия, наподобие «виллендорфской Венеры», но о функции и назначении этих фигур мы можем только гадать. Художники проявляют здесь куда меньше таланта, чем в исполнении великолепных и поразительно точных фигурок животных того же времени. Представляется, что у древних скульпторов не было ни намерения, ни желания добиться хотя бы отдаленного сходства с оригиналом. Помимо того, эти скульптуры относятся к голоцену, эпохе, отстоящей от нашего времени на десять тысяч лет, то есть к эпохе, которая, согласно эволюционной психологии, не представляет никакого интереса в плане формирования биологии человека.

Основываясь на находках каменного века, мы едва ли далеко продвинемся в понимании сексуальности, брачного поведения и любовных чувств наших предков. Единственное, что остается эволюционным психологам, это обратиться к изучению современных нам культур, образ жизни представителей которых сильно напоминает образ жизни древних охотников и собирателей. Правда, сегодня несказанно трудно отыскать на Земле нетронутые «естественные народы», чтобы их исследовать. Дело в том, что условия жизни современных охотников и собирателей едва ли остались такими, какими они были десять тысяч лет назад. Колониализм конца XIX века проник во все самые отдаленные уголки земного шара, разрушил все племенные культуры, принес в них новые болезни, поработил целые народы или превратил в пустыню места их проживания. Почти все современные так называемые естественные народы в наши дни живут в резервациях, туристических «зоопарках» или влачат жалкое существование на подачках благотворительных организаций.

Несмотря на отсутствие прежней подлинности в палеоантропологическом смысле, любимые всеми охотничьи и собирательские племена тем не менее дают кое-ка-кой материал эволюционным психологам. Так, например, американская исследовательница из университета Радгерса в Нью-Брансвике (Нью-Джерси) Элен Фишер сообщает о временной моногамии в охотничьих и собирательских сообществах. У естественных народов брачные союзы существуют в течение четырех-пяти лет, именно столько, сколько необходимо для ухода за маленьким ребенком. После этого пути супругов расходятся, и они принимаются за поиски новых партнеров. Для Элен Фишер это представляется настолько убедительным, что она полагает, будто и наши предки отличались точно таким же поведением. Таким образом, человек по своей природе является существом «последовательно моногамным». То есть человеческое поведение предусматривает верность партнеру на определенное время, а неверность во время воспитания маленького ребенка считается такой же аномалией, как пожизненная моногамия. Вместо «окаянных семи лет» в действительности должны быть четыре «окаянных года»; и смотрите-ка: статистика разводов в Соединенных Штатах говорит о том, что супружеские пары чаще всего расстаются по истечении четырех лет совместной жизни. Провалиться мне на этом месте, если это не рудимент каменного века! Только совместное владение пашней и скотом пожизненно соединило мужчину и женщину и привело к взаимному «обладанию» супругами друг другом в форме брака. Так как этот процесс начался только в голоцене, он, по мнению эволюционных психологов, остался без последствий для нашего, гнездящегося в нашем мозге «любовного модуля», ибо наши застрявшие в каменном веке мозги уже тогда были неспособны к дальнейшему развитию. Нет поэтому ничего удивительного в том, что наша истинная природа имеет больше общего с человекообразными обезьянами, а не с требованием моногамии — приобретения неолитической западной культуры. Именно в человекообразной обезьяне узнаем мы истинного человека. Непонятно, правда, в какой из пяти?

Мост в туман

В ископаемых остатках невозможно обнаружить окаменевший дух наших предков. Единственные живые свидетели и современники эволюционного процесса нашего вида ничего не могут нам о нем поведать. Они отделились от нас много миллионов лет назад, и с тех пор шли по эволюции собственными путями: гиббоны, орангутанги, гориллы, шимпанзе и бонобо. Но, собственно, если их последний общий с нами предок, вместо того чтобы отправиться на поиски новой жизни в саванне, образовавшейся в результате грандиозного провала Рифтовой долины, остался в дремучих тропических лесах, то мы — по мнению биологов и эволюционных психологов — многое можем узнать, изучая человекообразных обезьян. Исследуя их понятия о семье и их склонность к взаимопомощи, мы можем сделать определенные выводы о происхождении нашей морали. «Если ты сейчас мне поможешь, то и я когда-нибудь тебе помогу». Эта мысль, как кажется, родилась в животном царстве, среди человекообразных обезьян. Нидерландский исследователь жизни приматов Франс де Вааль в бесчисленных статьях и книгах подтверждает высказанную в 1970-е го