Вальтер Ратенау — невольная жертва русско-германского пакта

Вальтер Ратенау, невзирая на всю прогрессивную, если не ска­зать революционную природу своих общественных взглядов, был одним из самых твердолобых консерваторов вчерашнего мира — последний капитан промышленности, мечтавший стать владыкой утопического королевства. Именно ему было суждено стать символом разрушения Германии — страны, вы­битой из привычной колеи войной и оказавшейся неспособ­ной справиться с ее последствиями. Твердо решив после по­ражения всерьез заняться политикой, Ратенау, в качестве рейхсминистра, будет вести с союзниками переговоры, пытаясь разумно урегулировать вопросы репарации и внешней по­литике, то есть предметы, являвшиеся краеугольными камня­ми британского заговора против Германии. Будучи безусловно честным и благонамеренным человеком, Ратенау, так же как и его предшественник Эрцбергер, поступал так, объективно исходя из понятий и допущений — таких, что какие бы дейст­вия он ни предпринял ради блага (абсолютно иллюзорного) своего собственного и Германии, — которые означали для него смертный приговор со стороны правых кланов. Его личная судьба стала лишь одной из многих немецких трагедий наступившей эры: исключительно одаренная личность, отказавшаяся признать само существование дьявольской ловушки, в кото­рую Британия заманила Германию после войны, Ратенау отказался осознать, что на деле он пытался делать политику «в клетке» и никакие, пусть даже самые блестящие дипломати­ческие ухищрения не могли сломать прутья этой клетки. Даже человек его масштаба и положения не смог бы добиться реше­ния ни одной из задач, поставленных им перед собой; его явное политическое бессилие достигло своего апогея в неволь­ной уступке — в заключении в 1922 году сделки между Россией и Германией: именно тогда началось наполовину тайное воен­ное сотрудничество, обеспечившее восстановление военного потенциала Германии, сотрудничество, которое — как это ни невероятно — продлилось два десятилетия — до самых послед­них дней, предшествовавших началу воплощения плана «Бар­баросса» в июне 1941 года.

К маю 1921 года Германия выплатила только 40 процентов из тех 5 миллионов долларов, которые она должна была предва­рительно заплатить согласно статьям Версальского договора. Когда был опубликован окончательный счет, великий блеф ре­параций достиг своего пика в шумихе, поднятой массой конфе­ренций, подогреваемой мнениями многочисленных экспертов и бесчисленными криптограммами, заполнившими страницы европейских финансовых бюллетеней, настолько затемнявших существо дела, что последнее стало абсолютно недоступным ка­кому бы то ни было пониманию: из 132 миллиардов марок 82 миллиарда следовало представить в виде выпущенных для этой цели ценных бумаг, которые следовало оплатить в обозри­мом будущем, — иными словами, их надо было отложить в сторо­ну и предать забвению — вся эта цифирь была вброшена в пе­чать только ради сенсации.

Все это означало, что Германии предстояло выплачивать остальные 50 миллиардов долларов со скоростью 2,5 миллиар­да долларов в год для погашения процента и 0,5 миллиарда долларов в год для уменьшения суммы собственно долга (92). Ежегодный транш долга составлял приблизительно 5,8 про­цента ВВП Германии за 1921 год, или 40 процентов годовой стоимости размещенных за границей государственных цен­ных бумаг и облигаций (93): возместить все это количество зо­лотом или иностранной валютой представлялось абсолютно немыслимым (94).

Могла ли Германия платить? Да, она могла, если бы (1) рейх был способен обеспечить профицит годового государственного бюджета или (2) продавала бы за границу больше, чем покупала иностранных товаров: излишки на зарубежных счетах позволи­ли бы накапливать средства в иностранной валюте, каковые по­том можно было бы направлять бывшим противникам. Такая схема явилась бы просто безвозмездным подарком загранице — бесплатным экспортом. Вследствие огромного внутреннего во­енного долга и непоколебимой решимости союзников покон­чить с конкурентоспособностью Германии на мировых рынках, оба эти условия были невыполнимы (95). Убийство Эрцбергера доказало, что праздный класс Германии решил всерьез сопро­тивляться налогообложению. Что же касается французов. то. поскольку они и сами были должны Британии и Америке, они отказывались принимать репарации в единственно возможной форме, то есть в виде немецких товаров и услуг. В довершение всего Британия ввела 26-процентную пошлину на все ввозимые из Германии товары. Таким образом, все — в полном согласии с предсказаниями Веблена — понимали, что Германия не может, а следовательно, и не будет платить.

Таким образом, Германия оказалась в зависимости от Франции (и Британии), Франция от Британии, а Британия от Амери­ки, так Соединенные Штаты оказались в непривлекательной роли бездушного кровопийцы-ростовщика. Ни одна встреча в верхах по поводу репараций не обходилась без единодушного обращения к американским представителям с мольбой о списа­нии внутрисоюзнических долгов. Но каждая такая просьба встречала «садистский» отказ США (96).

Все в один голос обвиняли Америку в создании безвыходно­го положения, американцы сваливали вину на британцев, те пе­ребрасывали мяч французам, которым ничего не оставалось, как винить во всем немцев. И так далее, по бесконечному кругу. В этой пьесе, достойной сцены театра абсурда, Германии, по мнению министра реконструкции Вальтера Ратенау, была от­ведена роль «нормального человека, надолго помещенного про­тив его воли в сумасшедший дом, в результате чего этот человек начал понемногу усваивать повадки и поведение своих сокамер­ников» (97). Подвергаясь глухим угрозам далекой Америки, обузданная французскими истериками, подчиняясь гипнозу лживого лицемерия Британии и прирученного ею советского сфинкса, Германия действительно сошла с ума.

В этой гнетущей атмосфере Вальтер Ратенау решил принести добровольную жертву своей безнадежной объективности: он предложил американским представителям решить запутанную шараду, разрубив одним ударом гордиев узел: Германия могла взять на себя союзнические долги целиком, выплатив их Амери­ке в размере 11 миллиардов долларов, выполнив сорок один пла­теж по 1,95 миллиарда долларов каждый (98). Таким образом, Германия будет должна только и исключительно Соединенным Штатам, освободит союзников от выплаты долгов и снимет с Ев­ропы бремя взаимных обид и претензий. Услышав это предложе­ние, Вашингтон злобно зашипел, а британское министерство иностранных дел сделало Германии выговор: «Такой компро­мисс неприемлем ни в коем случае». Даже в одном из последних научных исследований на эту тему предложение Ратенау было названо «весьма эксцентричным»; то есть даже сейчас Вальтера Ратенау не хотят простить за такую ограниченную попытку, вос­пользовавшись временным затишьем, вероломно и целенаправ­ленно нарушить условия выплаты репараций (99).

Дипломаты... разбирались с важными, но чуждыми для них экономическими вопросами с той осмотрительностью, кото­рая характерна для людей, боящихся обвинений в том, что они ведут себя как слоны в посудной лавке; Ратенау же обо­шелся с этими вопросами с непринужденностью прирожден­ного оратора (100).

Несмотря на то что он имел доступ ко всем техническим дета­лям сложившейся в стране ситуации и понимал их значение, Ра­тенау все же пал жертвой тщеславия: подобно Эрцбергеру, это­му демиургу «возможного», он недооценил шовинистическую враждебность немецкого общества и вообразил, что сможет в одиночку изменить судьбу Германии и переделать ее по собст­венному усмотрению.

Наконец, 31 августа 1921 года Германия выплатила первый миллиард репараций в золотых марках. Этот трансферт был поистине суровым испытанием: деньги были собраны под по­ручительство международной банковской сети и превращены в тысячи тонн золота и серебра, перевезенного в бронированных вагонах в Швейцарию, Данию и Голландию; флотилии па­роходов увозили золото в США — поистине это было похоже на эпическое повествование о царских кладах Темных Веков (101). Первый платеж вызвал падение марки относительно доллара с 60 до 100 марок за один доллар (102). Германия силь­но пострадала от утечки золота, которое по закону должно бы­ло покрывать стоимость каждого бумажного банкнота в соот­ношении один к трем, и состояние рынка предвещало падение стоимости бумажной марки. Действительно, в мае 1921 года Центральный банк Германии временно приостановил конвер­тирование марки в золото; другими словами, было объявлено, что банкноты отныне не «эквивалентны золоту», — над питалась гиперинфляция.

Вальтер Ратенау был кронпринцем экономической империи, унаследованной им от отца, Эмиля, который строил ее, не жалея сил. Воспользовавшись купленным у Эдисона патентом, Ратенау-старший основал AEG (Allgemeine Elektriyit'ats Gesellschaft, не­мецкий аналог «Дженерал электрик»), компанию, которая зали­ла электрическим светом Берлин и всю Германию, а за счет долевого участия и слияний с массой мелких местных компаний и зарубежными банками провела электрическое освещение и в такие города, как Мадрид, Лиссабон, Генуя, Неаполь, Христи­ания, Мехико, Рио-де-Жанейро, Иркутск и Москва (103). Блестя­щего отпрыска великой корпоративной династии, Вальтера пес­товали, учили и воспитывали как принца; он с легкостью оперировал сложнейшими финансовыми и техническими дета­лями, сверкая при этом талмудической осведомленностью и классической эрудицией. «Он говорит о любви и экономике, химии и катании на каяках; он ученый, помещик и биржевой брокер — короче говоря, он соединил в себе те способности, ка­кими каждый из нас обладает по отдельности» (104).

Первый политический опыт Ратенау, как и Эрцбергер, полу­чил в администрации имперских колоний: в 1907 году он сопро­вождал секретаря по делам колоний Дернбурга в инспекцион­ной поездке в Африку. Во время войны Ратенау участвовал в организации тыла, создав механизм мобилизации ресурсов (так называемые Kriegswirtschaftsgesellschaften)*,

* Военно-экономический консорциум.

с помощью ко­торого осуществляли реквизиции, импортные закупки и произ­водство эрзацев (заменителей) для того, чтобы кормить нена­сытное чудовище войны (105), — эта же традиция нашла свое продолжение в четырехлетнем плане Геринга, разработанном для подготовки ко Второй мировой войне**.

** См. главу 5, стр. 332.

Война породила новые духовные течения, и Ратенау, чутко уловив носившиеся в воздухе изменения, отчеканил свое видение будущего устрой­ства общества в книге, сделавшей его одним из самых популяр­ных в Германии авторов.

Общество, нисколько не смущаясь, утверждал он, управляет­ся «тремястами людьми», которые хорошо знакомы друг с дру­гом. Это гнусная, «надменная и чванливая в своем богатстве» олигархия, «оказывающая тайное и явное влияние», за которой послушно следует «разлагающийся средний класс... изо всех сил стремящийся не скатиться на уровень пролетариата», и далее «собственно пролетариат, молчаливо стоящий в самом низу: это и есть нация, темное, бездонное море» (106). В книге «Von kommenden Dingen» («О грядущем»), написанной в 1916 году, Ратенау пророчествовал, что «воля, поднявшаяся из глубин народной души», неминуемо уничтожит капитализм; «ответственные властители», происходящие из представителей «интеллек­туальных династий», должны будут очистить Германию от оков и несправедливостей наследственного права и навсегда заклей­мить свободное движение капиталов, чем можно будет обес­печить благосостояние общества и его жизнеспособность. В ок­тябре 1918 года ему и в голову не приходила даже сама возможность капитуляции рейха. Со страниц газеты «Vossische Zeitung» он призывал немецких солдат оказывать упорное со­противление противнику, а граждан — записываться в народное ополчение. Позже, в 1921-1922 годах, он использовал плоды этих калейдоскопических опытов в создании Ei fullungspolitik он тоже был современным поборником «возможного», равно как и одиозным порождением старого порядка.

В апреле 1922 года министр иностранных дел Веймарской республики (с октября 1921-го) Ратенау, вопреки самому себе, стал наконец невольной жертвой «тактики сумасшедшего до­ма», разыгранной против Германии на международной арене. Поводом стало проведение Генуэзской конференции, где впер­вые после Версаля встретились «русские и немцы — два плохих мальчика европейского семейства» (107).

В Генуе возобновилась постановка обычной комедии: Брита­ния подстрекала Францию, уговаривая ее подписать совместный проект меморандума по репарациям, основной упор в кото­ром надо было сделать на статье 116 Версальского договора. В статье 116 говорилось о том, что Россия, если пожелает, может претендовать на свою долю в германских репарациях (108). Этот гамбит разжег аппетит французов, так как Франция полагала, что ей дают в руки еще одно оружие, коим можно будет и дальше терзать Германию; России предложили экономическое партнерство, которое будет оплачивать не Франция, а Германия, от которой отсекут еще часть ее национального достояния.

Советы были проинструктированы соответственно: им пред­стояло шантажировать Германию, как огня боявшуюся 116-й статьи, и заставить ее ратифицировать секретное соглашение о союзе с Россией. Эта комбинация направлялся из резиден­ции Ллойд Джорджа на вилле «Альберти», где за закрытыми дверями вели переговоры британские, французские и россий­ские дипломаты, в то время как немцы, снедаемые тревогой и страхом, на эти переговоры допущены не были. Трижды за время проведения предварительных переговоров Ратенау требовал встречи с британским премьер-министром; трижды его требования были отклонены. С тех пор историки в один голос жалуются на «невежливость» Ллойд Джорджа, но в дейст­вительности эта «неучтивость» была лишь еще одной уловкой в критически важной игре, дополнявшей коварную стратегию Версальского договора. Поздно вечером 14 апреля 1922 года русские нанесли визит немцам в их резиденции и предложили немедленно отправиться в близлежащее курортное местечко Рапалло и по-дружески там побеседовать. Немцы поначалу при­нимали русских посланцев в штыки, но после долгих размышле­ний согласились на приглашение — «дольше всех сопротивлялся Ратенау» (109). Рапалльский договор был подписан 16 апреля 1922 года. Ратенау подписал его, в общем, против своей воли (110). Сама идея большевиков была для него привлекательна, но своей свите он сказал, что желал бы совершить такой шаг с одобрения союзников: это означало, что он ни в малейшей степени не понял суть игры, окончательно оторвавшись от по­литической реальности.

В заключенном с русскими договоре подтверждалось намере­ние обеих сторон возобновить торговые отношения, а также аннулировались взаимные финансовые претензии, сущест­вовавшие до войны; другими словами, Россия отказывалась от всяких притязаний на немецкие активы. Это движение пред­ставлялось — пусть и крошечным — шагом на пути к созданию ев­разийского объединения. Но было ли оно таким в действитель­ности? Надо ли было Британии тревожиться по этому поводу? Едва ли. Естественно, Франция громко выражала свое разоча­рование, но Мальцан, германский дипломат, отвечавший в не­мецком МИДе за русские дела, на балу, данном в честь оконча­ния конференции, танцевал с миссис Ллойд Джордж, чей супруг ни на минуту не сомневался в том, что Раналльский дого­вор главным образом и в первую очередь был заключен как пакт военного сотрудничества России и Германии. Но британский премьер и не думал осуждать договор — напротив, он и в част­ных беседах, и в дипломатических заявлениях говорил, что Рапалло — это противовес упрямому желанию Франции отодви­нуть свою границу к Рейну, тем самым уничтожив германское национальное единство, — следовательно, британская политика «умиротворения» Германии началась уже тогда, в 1922 году (111). Таким образом, Британия слегка изменила тактику: теперь она открыто объявила о том, что реабилитация Германии необходи­ма для противодействия высокомерным притязаниям Фран­ции; но за этим хитрым предлогом скрывалась истинная конеч­ная цель Британии — постепенное вооружение Германии. Здесь мы видим еще один стандартный британский подход в дейст­вии: Британия использовала враждебность Франции как повод защитить Германию, опираясь для достижения цели на помощь России.

Пока разворачивались все эти события, ожидавшие своего часа рекруты Добровольческого корпуса дважды терпели жесто­кое разочарование: первое случилось после ликвидации сове­тов, а второе после дисгармоничного аккорда Капповского пут­ча. Сидя в обшарпанных меблированных квартирах Берлина, они обсуждали политические проблемы, плели заговоры и со­ставляли списки. Эти списки пополнялись именами исполните­лей Erfiillungspolitik, поборников возможного, которые изо всех сил стремились взрастить и выпестовать Веймарскую республи­ку и воспрепятствовать «дыханию мистических сил, кои разум, при всех его возможностях, не в состоянии постичь» (112). Объ­явленные вне закона «новые отверженные» Веймарской респуб­лики — кадеты, ветераны Добровольческого корпуса и демоби­лизованные солдаты, юная поросль немецкой консервативной революции — вышли на охоту за людьми, подобными Ратенау, — он, кстати, тоже был в списке.

«Здесь невозможно дышать! — с душевной болью говорил бывший военно-морской офицер, двадцатичетырехлетний ветеран бригады Эрхардта Эрвин Керн своим товарищам — Эрнсту фон Саломону и Герману Фишеру.— Мы, и никто другой должны проткнуть плотную корку, чтобы впустить хоть немно­го воздуха в нашу затхлую немецкую атмосферу!» (113) Фон Саломон переживет всех, чтобы рассказать легенду об этих Geachteten («отверженных») в своей одноименной книге, ставшей одним из священных текстов германских «новых пра­вых». «9 ноября, — кричал Керн, — я все равно что пустил себе пулю в лоб! Я уже мертв... высшая сила требует разрушения, и я разрушаю... У меня нет иного выбора — я должен пожертво­вать себя моей прекрасной и беспощадной судьбе» (114). Речь шла о Ратенау?

Ратенау начал «активную политику» исполнения; он стал «мостом»: мостом между еврейством, каковое Ратенау описывал как «темное, малодушное церебральное племя» своих предков (116), и светловолосыми, бесстрашными арийцами, которых он просто обожал. Он был корпоративным отпрыском, желавшим обложить налогами капитал и уничтожить страдания; экономи­стом, жаждавшим теократии; технократом, мечтавшим о комму­не. Ратенау, жаловался фон Саломон, был одновременно слиш­ком велик и слишком мелок, «и тем и другим вместе», так же как и его книга «О грядущем», которую прочли все «Отверженные» и нашли, что в ней не хватает «динамита»: на их взгляд, Ратенау пытался направить Германию по пути, не отвечавшему ее внут­ренней сущности (116).

Убийство было назначено на 24 июня 1922 года.

Фон Саломон, учитывая его молодость — ему было в то время всего девятнадцать, — не был в числе непосредственных испол­нителей, но на всякий случай спросил Керна, что говорить в по­лиции, если арестуют всю группу. «Говори что хочешь, — ответил Керн, — скажи, что Ратенау был одним из сионских мудрецов, или еще какую-нибудь глупость... Они все равно никогда не пой­мут, что движет нами» (117).

Тем временем и на политической арене Ратенау, так же как до него Эрцбергер, был отдан на заклание гневу правых радика­лов. Ярый националист Гельфрейх опять, не удовлетворившись смертью одного Эрцбергера, принялся выступать с теми же об­винениями, но на этот раз в адрес Ратенау.

Так же как сербские националисты, немецкие «отвержен­ные» устроили засаду и принялись поджидать в ней приближе­ния лимузина министра. Когда показалась машина, Керн неожи­данно выскочил из укрытия и выпустил точно в цель все девять пуль обоймы. Фишер швырнул гранату. Было видно, как Ратенау взлетел на воздух. Оставшийся в живых шофер нажал на газ и доставил патрона домой, где вызванный врач констатировал смерть (118).

Марка начала стремительно падать: от 370 марок за один дол­лар в июне до 1175 в августе 1922 года.

После бешеной погони двое молодых убийц забаррикадиро­вались на верхнем этаже старого замка Заалек и оказали упор­ное сопротивление осаждавшим их полицейским. В завязав­шейся перестрелке Керн был убит — пуля попала ему в висок, а Фишер, положив тело товарища на носилки, высунулся в ок­но, выкрикнул последнее «Hoch!» вождю Эрхардту и выстре­лил себе в голову (119). На суде сообщники Керна механически называли в качестве причины убийства ту самую «глупость» о том, что Ратенау действительно был одним из трехсот сион­ских мудрецов, готовивших заговор с целью захвата мирового господства.

Все эти смертельно опасные юнцы были вооружены и непло­хо финансировались, а нити от всех политических убийств того времени, включая покушения на Эрцбергера и Ратенау, тянулись к тщательно законспирированному руководству тайной ОС (Organisation Consul, неформальной группе телохраните­лей Эрхардта). На эту тему была масса спекуляций, но доказа­тельства оказались весьма скудными. К примеру, командир Доб­ровольческого корпуса Эрхардт отрицал причастность своих людей к убийству Эрцбергера, хотя и не отмежевался полно­стью от мальчиков, расстрелявших Ратенау.

Впрочем, судебные решения в данном случае не имели ника­кого значения; все интуитивно чувствовали, что «мальчики» бы­ли manus longus немецкой праворадикальной реакции: Эрцбер­гер, Ратенау и многие другие были всего лишь побочными жертвами ужасающей братоубийственной вражды,.устроенной британцами, загнавшими династический рейх в прокрустово ложе бутафорской республики. Именно Британия заставила Германию играть в парламентскую игру, ожидая, когда реакция попытается в надлежащее время взять реванш. Эти смерти, как и другие бесчисленные катастрофы, поражавшие Германию в период между двумя войнами, были следствием этого извра­щенного плана.

Писатель Эрнст Юнгер, растягивая на свой нижнесаксон­ский манер гласные, спросил фон Саломона: «Почему у вас не хватило мужества признаться в том, что вы убили Ратенау только за то, что он еврей?» Фон Саломон ответил: «Потому что его убили не за это» (120).

Гитлер, однако, не одобрял террористическую тактику «отвер­женных». «Смехотворно и нелогично убивать какого-то отдель­но взятого человека, — говорил он о политических убийствах, — когда рядом сидит и спокойно облизывается собака, на совести которой два миллиона убитых. [Нам же нужно] сто тысяч бор­цов за наш образ жизни» (121).

Рапалльский договор стал лишь формальной ратификацией союза, зарождение которого можно отнести к концу двадцато­го года, когда представители главы Truppenamt*

* «Военное ведомство» — эвфемизм, обозначавший генеральный штаб, иметь который Германии было запрещено соответствующими статья­ми Версальского договора.

генерала фон Секта завязали контакты с Троцким, Радеком и командирами Красной Армии, закладывая основы перевооружения обеих стран (122). Еще в январе 1920 года, то есть до Капповского путча, Сект «считал будущее политическое и экономическое со­глашение с Советской Россией «стратегической целью» нашей политики», хотя в то же время неоднократно заявлял: «Мы готовы стать неприступным валом на пути распространения большевизма» (123). Надуманным предлогом учреждения ново­го альянса служило стремление уничтожить Польшу, общего врага России и Германии, но в действительности в тот момент Польшу оставили в покое, а военное сотрудничество неуклон­но набирало силу. Поддержанные с 1921 года русским поверенным в Берлине Вигдором Коппом, одобренные Троцким и разведками Британии, Франции и Польши организация на российской территории центров подготовки офицеров, строи­тельство заводов по производству боевых отравляющих ве­ществ, самолетов и танков и обмен офицерскими делегациями в обоих направлениях протекали в целом весьма гладко (124). С этой же целью генерал Курт фон Шлейхер создал в минис­терстве обороны «особый отдел R», который в 1922 году отправил в Россию на переподготовку первую группу офицеров... Группа русских офицеров — среди которых был и будущий на­чальник генерального штаба Красной Армии Тухачевский приехала в Берлин, чтобы познакомиться с методами, которы­ми пользовался «Труппенамт» для подготовки будущих офице­ров (125). Другие военные заводы строились в Турции, Шве­ции, Нидерландах и Швейцарии (126).

Телеграфные провода раскалялись от сообщений о продаже немецкого оружия России и о германских офицерах, служив­ших в российской армии... Форин Офис обратил внимание на нарушение 170-й и 179-й статей Версальского договора*,

* Статья 170 запрещала Германии производство, импорт и экспорт «во­енных материалов», а статья 179 запрещала создание в Германии зару­бежных военных миссии и обмен военными представителями и делега­циями.

но ни­чего не произошло. Британское внешнеполитическое ведомство никак не отреагировало на поступавшую информацию. В ответе на парламентский запрос по поводу русско-германских переговоров Керзон уклонился от ответа, заявив, что прави­тельство Его Величества не получало официальной информа­ции о таких переговорах (127).

Значит, если Германия должна была вооружиться, то она с необходимостью должна была сделать это в «приличной» ма­нере, а именно прикрыв этот процесс пактом изгоев, то есть за­ключив договор с Советами, которые, в свою очередь, с самого начала выступали в двух ложных ролях — врагов капиталистиче­ского Запада и друзей Германии. Что же касается Франции, то Британия не позволяла ей играть какие-либо роли, кроме ро­ли вечной колючки в боку Германии.

С генералом Сектом (он ушел в отставку в 1926 году) и без не­го, так же как и без Ратенау, так называемые Abmachungen «специальные операции» рейхсвера в России — продолжались до марта 1935 года, когда Гитлер объявил недействительным Версальский договор (128).

Действительно, единственным стабильным учреждением Вей­марской республики было ведомое Гесслером министерство обо­роны, связующее звено между правительством и армией. В своем министерском седле Гесслер пережил 13 правительственных кабинетов — с 1920-го по 1928 год. Такая устойчивость говорит о стабильном положении рейхсвера как «государства в государст­ве», положении, обеспеченном специальным бюджетом, непод­контрольном рейхстагу. Этот бюджет был распылен по тысячам секретных фондов, проследить движение средств в которых бы­ло не под силу даже самым искушенным парламентариям.

С 1920 года Германская республика постоянно имела два ка­бинета: правительство, состоявшее из рейхсканцлера и его министров, и правительство генералов. Когда возникали конфликты и противоречия, выигрывала всегда армия. Все это называлось «германской демократией» (129).