Ленин В.И. Полное собрание сочинений Том 28 ТЕТРАДЬ БРЕЙЛСФОРД
ТЕТРАДЬ «БРЕЙЛСФОРД»
Содержание
Брейлсфорд 95
ср. выписки со стр. 164
Брейлсфорд II
БРЕЙЛСФОРД. «ВОЙНА СТАЛИ И ЗОЛОТА»
Генри Ноэл Брейлсфорд. «Война стали и золота»
Исследование вооруженного мира. Лондон, 1914. (Книга датирована мартом 1914) (с. 317)
«Весьма вероятно, что на Балканах Австрия, поддерживаемая доминирующим влиянием Тройственного союза, воспользовалась одним из кризисов, который последовал за младотурецкой революцией, чтобы проложить себе путь к Салоникам и аннексировать по крайней мере часть Македонии. ..
Европа имела продолжительный опыт германской «гегемонии» в течение четверти века, протекшей от падения Французской империи до заключения франко-русского союза. Ничего катастрофического не случилось. Ни одно из мелких государств не подверглось нашествию, ни одна соседняя граница не была передвинута, ни один трон не был опрокинут, никакие национальные или религиозные свободы не были поставлены под угрозу» (с. 34).
«Эпоха завоеваний в Европе закончилась; и если не считать Балкан и, может быть, окраин Австрийской и Российской империй, то можно, с максимально возможной в политике достоверностью, сказать, что границы наших
современных национальных государств установлены окончательно. Лично я полагаю, что между шестью великими державами не будет больше войн» (с. 35).
«Существующее территориальное устройство Европы проходит, за немногими исключениями, по национальным границам» (с. 35).
«Должна ли Германия добывать железную руду на склонах Атласа и отправлять ее в виде стальных рельсов в Багдад? Это — типичный вопрос современной дипломатии, и, рассуждая здраво, он значительно важнее типичного вопроса старого мира о том, кто должен быть королем Испании — Бурбон или Габсбург. Для разрешения как этого, так и других вопросов того же порядка молодежь Европы проходит военную муштру, строятся военные суда и расточаются налоги. На карту не поставлено ничего, что могло бы затронуть судьбы или владение хотя бы одним акром европейской земли. Ничего не изменилось бы в политике, религии или в общественной жизни любого европейского государства от того, что эти вопросы были бы разрешены иначе или вовсе не были бы разрешены» (с. 36).
«Но кто в Англии стал бы интересоваться тем, что железная руда Марокко пойдет на отливку германских пушек в Эссене, а не французских пушек в Крезо?» (с. 36).
«Сердечное согласие между Англией и Францией, ознаменовавшее собой начало натянутости отношений с Германией, было основано, насколько известно мировой общественности, только на одном документе, который был не чем иным, как деловым урегулированием французских и английских интересов в Египте и Марокко» (с. 37).
«Германская фирма «Братья Маннесман» может с основанием похвастать, что получила исключительную концессию на разработку всех рудников Марокко в компенсацию за деньги, одолженные ею во время гражданских войн султану, попавшему в затруднительное положение. Что именно это и было предметом спора, доказывают условия, не раз обсуждавшиеся в переговорах между Парижем и Берлином в целях урегулирования конфликта. «Разрешение», или временное урегулирование, конфликта было достигнуто в 1910 соглашением, которое состояло только из одной статьи — что германские финансовые круги наряду с французскими будут участвовать в различных
предприятиях и компаниях, имеющих своей целью «освоение» Марокко посредством постройки портов, железных дорог, рудников и других общественных работ. Никаких реальных результатов это соглашение не дало, и раздражение, нараставшее в Германии по поводу проволочек французской дипломатии и французских финансовых кругов, вылилось в форме посылки канонерки «Пантера» в Агадир в качестве прелюдии к дальнейшим «переговорам». Мы знаем из последующих расследований сенатской комиссии, чем кончились бы эти переговоры, если бы г. Кайо остался у власти. Он не только согласовал бы французские и германские колониальные интересы, но и осуществил бы общее соглашение, охватывающее всю совокупность франко-германских отношений. Все пункты, по которым он начал переговоры, носили экономический характер, и главным из них было предложение положить конец бойкоту Багдадской железной дороги со стороны французских финансовых кругов и допустить германские ценные бумаги к котировке на парижской бирже. Тревога, которую этот смелый шаг г. Кайо вызвал как среди французских патриотов, так и среди английских империалистов, еще не забыта, и отголоски ее были слышны и в Лондоне и в Париже, когда к концу 1913 г-н Кайо вернулся в правительство. В этих неофициальных переговорах он положил начало пересмотру франко-германских отношений, который должен был бы изменить не только французскую, но и европейскую политику, если бы г. Кайо оставался премьером еще несколько месяцев. Французские патриоты подняли тревогу, опасаясь, что он собирается отнять у них мечту о реванше за 1870. Английские империалисты нападали на него в нашей консервативной прессе из боязни, что если Франция уладит свой спор с Германией, то Англия останется изолированной. В одной фразе во время прений (27 ноября 1911), последовавших за агадирским кризисом, сэр Эдуард Грей прибег к выражениям, которые показывают, что наша дипломатия разделяла страхи консервативной прессы. По его словам, был риск, что Франция может быть втянута в орбиту германской дипломатии. Именно по этой причине, а не потому, что нас действительно интересовали размеры компенсаций, предоставляемых Францией Германии в Конго за захват Марокко, мы готовы были поддерживать менее примирительную дипломатию
преемников г. Кайо в случае надобности даже силой оружия. Это был, пожалуй, поучительнейший инцидент в новейшей истории европейской дипломатии» (с. 38—40).
«Французский банк Перье недавно ссудил турецкому правительству миллион фунтов, который оно употребило на первый взнос в счет оплаты крейсера-дредноута, построенного в Ньюкасле. Через несколько дней было объявлено, что тот же банк, очевидно в счет комиссионного вознаграждения, получил концессию на железную дорогу Смирна — Дарданеллы. Признавая, что экспорт капитала не может осуществляться без некоторого движения товаров, мы, с точки зрения социологии классов, все же должны проводить резкую грань между финансовой операцией и простым товарообменом. Торговля, ведущаяся на основе развитого кредита, более выгодна инвестирующим классам, чем простой обмен, происходящий между нациями, находящимися на равном уровне экономического развития. Если мы отправляем уэльский уголь во Францию кг получаем в обмен искусственные цветы, то капитал получает двойную прибыль — прибыль английских владельцев угольных копей и прибыль французских потогонщиков. Но если мы ссужаем Аргентине деньги, на которые она покупает у нас рельсы с тем, чтобы впоследствии, в целях оплаты процентов по займу, вывезти мясо для продажи его нам, тогда капитал получит тройную прибыль — прибыль английской стальной промышленности, прибыль аргентинской мясной торговли и прибыль английских банкиров и инвесторов. Эту-то третью прибыль живущий на нетрудовые доходы класс ценит больше всего, и развитие этого рода торговли, требующей такой кредитной базы, т. е. торговли с более слабыми нациями-должниками, является целью империализма» (с. 73—74).
«Г-н Мэлхолл для «Словаря политической экономии» вычислил, что наши иностранные и колониальные вложения росли с 1882 но 1893 с поразительной быстротой — на 74% в год. Но решающее доказательство привел сэр Роберт Гиффен. Он подсчитал, что в 1899 прибыль от всей нашей внешней торговли товарами с иностранными государствами и колониями составила только 18 миллионов стерлингов. Прибыль же от иностранных и колониальных вложений для того же года он определил в 90—100 миллионов стерлингов» (с. 77).
«Десять лет спустя, как утверждал сэр Джордж Пэйш в докладе, прочитанном в Королевском статистическом обществе, наши прибыли от иностранных и колониальных вложений исчислялись в 140 миллионов» (с. 77—78).
«За ними * стоят посольства, а за посольствами флоты всей Европы, которые уже через несколько часов по получении приказа вышли бы по направлению к турецким водам, если бы произошла какая-либо отсрочка или колебания в уплате доходов, гарантированных европейским железнодорожным компаниям или держателям турецких облигаций. Словом, дипломатия и вооружения пускаются в ход для поддержки бессовестных, ростовщических сделок, заключавшихся с помощью взяток бароном Гиршем и его подражателями с турецкими министрами, которых ни один честный человек не удостоил бы пожатия руки» (с. 85).
«Постов в армии и на гражданской службе в течение долгого времени было так много, что они стали доступны сыновьям зажиточной буржуазии. Для этих людей Индия и Египет приобрели, наконец, реальное значение — это места, где «хорошо живется» сыну, брату или хотя бы двоюродному брату» (с. 86—87).
««Разоблаченный военный трест» Дж. Т. Уолтона Нью-больда, магистра наук («Национальное рабочее издательство». Манчестер, 1 пенс), трактует главным образом о взаимоотношениях английских военных фирм. «Вооружения и патриотизм» П. У. У. («The Daily News», 1 пенс) целиком посвящена участию м-ра Мюллинера в создании морской паники 1909. «Торговцы войной» Дж. Г. Перриса («Национальный совет мира», 167, С.-Стефеисхауз, Вестминстер, 2 пенса) содержит большую часть фактов, приводимых в двух других брошюрах с некоторыми дополнительными материалами. Все они основаны на официальных неопровержимых материалах» (с. 89, примечание).
«Это цветущий концерн. В текущем столетии Армстронг никогда не выплачивал меньше 10% и его Дивиденды часто достигали 15%. Крупные французские заводы в Крезо (Шнейдера) выплачивали иногда Даже 20%. Постройка и снаряжение дредноута Должны приносить по крайней мере четверть миллиона прибыли фирме, получающей заказ. Такая
_________
* держателями турецких облигаций. Ред.
ставка стоит усилий, а эти фирмы вполне в состоянии оказывать политическое и общественное давление. В списке акционеров одного лишь завода Армстронга имеются имена 60 представителей знати или их жен, сыновей и дочерей, пятнадцати баронетов, двадцати членов рыцарского сословия, восьми членов парламента, пяти епископов, двадцати военных и морских офицеров и восьми журналистов. Среди лиц, заинтересованных в этих фирмах, прошлым летом было два либеральных министра, одно лицо, занимающее высокий судебный пост, и два лидера парламентской оппозиции. Имеется забавное соответствие между этими списками акционеров и реестрами членов Морской лиги и Лиги национальной военной службы» (с. 90).
«Подлинные факты были в то время изложены адмиралом фон Тирпицем в рейхстаге, а также главой фирмы Крупп. Парламент предпочел поверить м-ру Мюллинеру. В результате м-р Мак-Кенна высчитал, что Германия будет иметь к «опасному моменту», т. е. в марте 1912, семнадцать дредноутов, и в соответствии с этим пересмотрел свою собственную программу. М-р Бальфур предсказывал даже, что у Германии будет 21 или 25 линейных кораблей. Последующие события показали, что адмирал фон Тирпиц говорил правду: когда этот момент наступил, у Германии их было девять. Этот страх обошелся нам в четыре «контингентных» дредноута — величина хотя и умеренная, но обострившая раздражение и недоверие в Европе в размерах, не поддающихся никакому количественному исчислению» (с. 91).
«.Международные отношения фирм, торгующих вооружением, представляют собою соблазнительную тему для сатиры. Комментарии неизбежно и ясно вытекают из фактов и они будут здесь изложены без прикрас. Капитал лишен патриотизма. Выдающаяся германская фирма оказывается под руководством французских директоров. Германские фирмы восстанавливают русский военный флот, который является соперником германского. Британские фирмы имеют в Италии отделения, строящие те самые итальянские дредноуты, о которых говорят, что они являются соперниками наших собственных. В Нобелевский трест и, до недавнего времени, в компанию Гарвей входили все ведущие фирмы по производству вооружений: английские,
французские, германские и американские. Одно время французская фирма Шнейдер и германская фирма Крупп объединились в синдикат для разработки железных рудников Уенца в Алжире» (с. 92).
«Во всем мире эти концентрированные силы, решительные и хорошо осведомленные, неуклонно подавляют более раздробленные и менее поддающиеся централизованному руководству силы, стоящие за разоружение и мир. Число лиц, наживающихся на вооружениях и войне, относительно невелико по сравнению со всем населением цивилизованного мира. Но их индивидуальное значение крупнее, они работают в союзе с «обществом», которое рассматривает империю как поле для карьеры своих сыновей, и с финансовыми кругами, которые считают ее сферой для инвестиций» (с. 93).
«Г-н Гладстон пришел к власти после Мидлотианской кампании с программой решительного противодействия империализму, Главным актом внешней политики его правительства была оккупация Египта. С тех пор ложь запала в душу либерализма» (с. 103—104).
«Под таким влиянием либерализм стал империалистской партией с лордом Розбери, а позднее сэром Эдуардом Греем в качестве единственно возможных руководителей ее иностранной политики. Лорд Розбери по браку связан был с семейством Ротшильдов, и именно влияние Ротшильда привело к оккупации Египта» (с. 105).
«Не было бы разрыва с Францией, и Сердечное согласие могло бы быть установлено лет на двадцать раньше. Европейские вооружения не были бы столь подавляющими, и дипломатия Бисмарка имела бы меньший триумф. И главное, никогда не был бы заключен союз, который наполнил казну русского самодержца французским золотом и таким образом увековечил жесточайшую из европейских деспотий» (с. 108).
««В течение 1907 были начаты или закончены следующие общественные работы в Кумасси: почта, женская тюрьма, больница и диспансер, европейская больница, прачечная Для стирки белья европейцев и несколько зданий для полков Золотого берега».
Перевертывая страницу, узнаешь, что «была сделана площадка для гольфа на 13 лунок». Золотые рудники, тюрьмы, казармы, прачечная для европейцев, построенная
на общественные деньги, и площадка для гольфа
вот наша цивилизаторская работа. Но ни одной школы» (с. 127).
«Другими словами, какая бы партия ни была у власти, министром иностранных дел всегда будет империалист, лицо, которому безоговорочно могут доверять «The Times», Сити и консервативная партия. Радикал имеет не больше шансов сделаться министром иностранных дел, чем римский католик стать лордом-канцлером. Доктрина «преемственности» означает, что иностранные дела фактически изъяты из сферы партийного правительства и подчиняются сейчас влиянию только правящего класса, т. е. мнению тех, кто вращается при дворе и в обществе, кто смотрит на армию и гражданскую службу как на занятия, закрепленные за их семьями, и взирает на мир, находящийся за пределами британских островов, главным образом как на сферу для вложения их избыточного богатства» (с. 132).
«Еще более важно бессилие палаты общин в отношении договоров. Если они не содержат финансовых статей, то не обязательно представлять их парламенту, и никакое обсуждение их не может иметь места до тех пор, пока они не будут окончательно подписаны, ратифицированы и опубликованы. Следствием этого является, между прочим, то, что тайный договор связывает нас не менее, чем опубликованный. Тайный договор, надлежащим образом подписанный и ратифицированный одним британским правительством, связывает его преемников. В теории — король и его министр иностранных дел, действуя с согласия своих коллег по кабинету, имеют право взять на себя самые важные и существенные обязательства от имени управляемого ими сорокамиллионного населения этих островов, не спрашивая их выборных представителей» (с. 137-138).
«В этих письмах открыто признается, что лорд Джон Россель, премьер-министр, был совершенно не в состоянии контролировать Пальмерстона, который постоянно решал важные дела без полномочия кабинета в целом и даже его главы. Он зашел даже так далеко, что признал Луи Наполеона после coup d'etat * исключительно под свою личную ответственность и против желания
_________
* — государственного переворота. Ред.
не только общественного мнения, но даже и королевы и своих коллег. На советы сместить Пальмерстона лорд Джон Россель всегда отвечал, что если его сместить, он отомстит тем, что вступит в ряды оппозиции и свергнет правительство. Насколько основательно было это опасение, показали следующие события. В конце концов Пальмерстон был вынужден в конце декабря 1851 уйти в отставку. Однако уже в феврале 1852 он сбросил своих бывших коллег. Кабинет, который не может уволить министра, должен быть готов предоставить ему свободу действий» (с. 143-144).
«С другой стороны, мир, в котором она * вращалась, был мир монархов и правительств. Наций она не знала и не признавала. В огромных потрясениях, происходивших между 1848 и 1860 и создавших итальянскую нацию, она не видела ничего, кроме ряда нападений Сардинии на Австрию» (с. 148—149).
«Когда Пальмерстон и Луи Наполеон в 1848 вели переговоры о плебисците для решения судьбы Ломбардии, она заявила, что «будет бедствием на целые века», если народам будет позволено менять подданство посредством всеобщего голосования» (с. 149).
«Прежде чем можно будет положиться на устойчивость демократий в моменты национального кризиса, необходимо усилить воспитательную пропаганду, необходимо приложить больше сознательных усилий для утверждения принципов» (с. 160).
«Необходимо внедрять всеобщий и глубокий скептицизм для того, чтобы на благонамеренные абстракции и пылкие речи инстинктивно отвечали вопросом: «О каком займе, концессии или сфере экономических интересов вы, собственно, говорите?» Такая задача лежит за пределами компетенции, а иногда и понимания наших специальных пропагандистов мира» (с. 160).
«Говоря сегодня о разоружении и арбитраже, он будет завтра работать для партии, которая едва ли меньше, чем ее соперница, зависит от крупных подрядчиков и банкиров, поддерживающих современную связь дипломатии и финансов. Работа по воспитанию и организации в интересах мира проводится в должной степени только
__________
* — королева. Ред.
социалистическими партиями и только они представляют собою силу, которая всегда будет единодушно выступать против милитаризма и империализма» (с. 161).
«...война — анахронизм, почти невозможное явление в обществе, основанном на уважении к частной собственности и привыкшем вести свои дела на основе системы космополитического кредита» (с. 162).
«Допустим, что война — безумие с точки зрения национальных интересов, тем не менее она может быть вполне разумной с точки зрения немногочисленного, но могущественного правящего класса» (с. 163).
| NB | «Не к «местам под солнцем» обращает свой пристальный взгляд современный империалист. Он ищет новых стран «для эксплуатации», многообещающих областей с нетронутыми рудниками, невозделанными полями, городами без банков, дорогами без рельс. Вот возможности, которых он жаждет. Он рад получить их без завоевания, он не желает войны. Его идеал — огородить их как сферу экономических интересов, внутри которой он может помещать свой капитал на основе национальной монополии. Это — процесс, который мы должны себе наглядно представить, если хотим понять живучесть вооружений. Но этот процесс слишком мало учитывается в доктрине г-на Нормана Эйнджелла» (с. 164). |
«Когда господствует Тройственное согласие, оно захватывает Марокко и делит Персию. Когда берет перевес Тройственный союз, он захватывает Триполи, обеспечивает свою власть над Боснией, успешно осуществляет экономическое проникновение в Азиатскую Турцию» (с. 167).
«Для нашей цивилизации характерно затушевывание связи дипломатии с вооружениями, с одной стороны, и с финансами — с другой, под маской изощренного кодекса любезностей и лицемерия» (с. 168).
«Если бы все великие державы, внезапно осененные здравым смыслом, приняли бы завтра решение о сокращении своих вооружений наполовину, это не освободило бы нас от моральных последствий неустранимого конфликта между престижем и силой, возникающего при попытке установить между ними равновесие» (с, 169),
«Хороший состав комитета являлся бы некоторой гарантией того, что политика министерства иностранных дел будет действительно отражать волю нации» (с. 213).
«Только концентрируя свое внимание на подобных предложениях и особенно на создании постоянного комитета по иностранной политике, демократия может надеяться, что она будет оказывать решающее влияние на факторы, которые определяют мир и войну, обусловливают рост вооружений и ограничивают наши возможности служить делу человеколюбия во всем мире» (с. 217).
| «С 1854 до 1 9 0 6 Сити бойкотировало Россию. Заем 19 0 6 последовал за намеками, содержавшимися в речах сэра Эдуарда Грея, и явно инспирированными статьями в «The Times», которые предсказывали заключение политического соглашения, о котором тогда велись переговоры. Финансы и дипломатия оказывают друг другу взаимные услуги, и в современном мире они стали друг для друга необходимы. | NB |
Огромной поддержкой для дипломатии, имеющей дело с государством-должником, является сознание, что она фактически имеет за собой экспортный капитал богатой страны, который она может предоставить или задержать. Если бы какая-либо держава или группа держав удерживала монополию на мировом денежном рынке хотя бы в течение нескольких лет и сознательно использовала ее в политических целях, она в конце концов диктовала бы свою волю России, Китаю, Турции и республикам Латинской Америки» (с. 221).
«Россия уязвима, так как она зависит от своей репутации на западных рынках совершенно так же, как любая из республик Латинской Америки. Большую часть своих займов она должна размещать за границей. Из своих собственных ресурсов она не может обеспечить даже муниципальные предприятия своих городов. Ее неразработанные угольные и железные копи и нефтяные промыслы ждут оплодотворения иностранным капиталом. Если бы мы могли на один момент представить себе, что означало бы для нас мнение Германии, если бы мы вынуждены были выпускать свои консоли через «Дейче банк», если бы Манчестеру приходилось обращаться в Берлин за деньгами на постройку своих трамваев, если бы угольной шахте
в Южном Уэльсе приходилось добиваться хорошего отзыва какого-нибудь гамбургского финансиста, то мы в общих чертах поняли бы, почему и насколько хорошее мнение английского народа имеет значение для русского правительства. Кредит — дело деликатное. Пока английские инвесторы считали Россию либо враждебной империей, опасной для нас самих, либо непрочной автократией, которой угрожает революция, русские финансисты тщетно обращались со своими предложениями к Сити. Осторожность, патриотизм и гуманность — все было против них. Взгляды имущих классов стали меняться, когда консервативная пресса выступила в защиту сближения, когда «Thе Times)) перестала отводить видное место информации, дискредитирующей самодержавие, и когда стало известно, что соглашение относительно Персии находится в процессе заключения. Причина этой перемены позиции не была тайной. Сэр Эдуард Грей заявил, что необходимо восстановить Россию в ее положении великой державы, чтобы вновь создать равновесие в Европе. В переводе на простой язык это значило, что наша дипломатия искала русской поддержки против Германии, а Франция добивалась и организовала примирение. Первые месяцы 1906 были критическим моментом для русских финансов, и случилось так, что это совпало с критическим моментом в развитии ее конституции. В момент, когда она старалась получить в Западной Европе стомиллионный заем, должны были произойти выборы в первую думу. Конституция все еще была клочком бумаги. Все зависело от способности думы утвердиться, подчинить своему контролю бюрократию, сделать себя верховной властью в России. Для этого у нее был один очевидный способ. Она должна была завладеть контролем над казной, а это означало в тот момент контроль над Этим иностранным займом. Если бы заем был заключен до того, как она собралась, бюрократия встретила бы ее с полной военной казной. В течение нескольких месяцев или недель европейское общественное мнение потенциально было хозяином судеб России. Оно открыто заявляло о своих симпатиях к конституционному движению и имело возможность сделать эту симпатию действенной. Русские либералы (кадеты) заодно с социалистами настаивали на том, чтобы предоставление займа было обусловлено согласием думы. Это вызвало бы отсрочку в два или три
месяца, но дало бы возможность парламентскому большинству диктовать свои условия царю, который уже сожалел о сделанных им уступках. Только что одержав сокрушительную победу на выборах, либералы и социалисты могли бы сказать царским министрам: «Мы имеем за собой Россию и мы имеем за собой Европу. Ваша казна пуста, ваш кредит исчерпан. Если вы признаете за нами полные права ответственного правительства, то мы утвердим ваши налоги и санкционируем ваш заем. Если вы откажете нам в наших правах, то мы убеждены, что ни в Лондоне, ни в Париже вы не найдете денег для финансирования ваших притеснений». Но большой заем был реализован в Париже и Лондоне уже в марте 1906, и в мае, когда дума собралась, она оказалась лицом к лицу с правительством, которому нечего было бояться со стороны России и нечего было больше ожидать со стороны Европы. Европа дала ему возможность оплачивать своих казаков. В течение двух поколений мы закрывали денежный рынок для царей и открыли его на три месяца раньше, чем следовало. Если бы мы подождали эти три месяца, как о том просила нас русская либеральная пресса, прогрессивные партии, по всей вероятности, восторжествовали бы. Казаки мало что могут сделать, если за ними не стоит финансист. Но никакой парламент не может эффективно пользоваться традиционным оружием бюджета, если иностранные банки уже заранее удовлетворили нужды деспота. Решение в этом случае зависело от Лондона. Парижские банки, тяготившиеся бременем поддержки неустойчивого русского хаоса, поставили условием поддержки этого займа, чтобы английские банки приняли участие в этом прибыльном бремени. От английских банков зависело настоять на короткой отсрочке, необходимой для получения санкции Думы. Можно сказать, что «дело есть дело»; нельзя рассчитывать на то, чтобы банкир, когда ему предлагают большую комиссию за размещение займа, взвешивал все последствия, которые могут иметь его действия для свободы чужого народа» (с. 225—228).
«Всеми нашими подкупами мы все же не купили русской верности и не помешали России кокетничать с нашим германским соперником. А ведь все карты были в наших руках. Германия может сделать для России многое, но она не может одолжить ей денег. Если бы мы поставили
условия, прежде чем предоставили заем, и если бы даже приостановили приток золота, мы бы могли приобрести некоторый контроль над русской политикой. Если бы Франция поддержала нас (а мы заслужили ее поддержку во время марокканского кризиса), можно было бы сказать России: «Пока не будет эвакуирована Персия, не будет денег». В конце концов, Персия для России — роскошь; деньги же — необходимость» (229).
«Европа проявляла или делала вид, что проявляет некоторые усилия, от которых было мало толку, чтобы помешать взрыву балканских войн. Эти усилия не удались, потому что были неискренни. Как мы теперь знаем, Россия не только не стремилась предупредить войну, но на деле организовала ее, руководя образованием Балканской лиги. В тот самый момент, когда она присоединилась к концерту держав, заявив, что ни одному из союзников не будет позволено удержать завоеванную территорию, она приложила свою печать к договору о дележе и приняла на себя пост арбитра при разделе территории. Такое двурушничество и делает всякие концерты держав недействительными. Все эти войны можно было бы предотвратить, если бы французским банкам было запрещено финансировать воюющих. Но им этого не запретили, потому что Россия хотела иначе» (с. 230—231).
«С другой стороны, система, известная под именем пеонажа, распространена во всей Латинской Америке, и капитал, с помощью которого она действует, — часто иностранный, а иногда английский. Это является правилом в Мексике и Бразилии и, возможно, во всех более отсталых республиках Южной Америки. Жертва, обычно туземец, но иногда белый или мулат, попадает в долговую зависимость к плантатору или купцу и по законам Латинской Америки о должниках и кредиторах, которым не известны Truck Acts *, становится фактически его рабом до тех пор, пока не выплатит долга. Но долг никогда не выплачивается; книги ведет плантатор. Под прикрытием этой прозрачной фикции долга происходит купля-продажа рабов, уничтожаются целые деревни, крестьяне-землевладельцы низводятся на уровень крепостных; целые племена высылаются в далекие области, где подвергаются угнете-
__________
* — положения об уплате заработной платы натурой, Ред.
нию. Детей покупают и продают, молодых женщин доводят до профессиональной проституции. Все это — типичное выражение цивилизации Латинской Америки. Однако иностранный капитал, проникающий в эти страны, приспособляется к окружающей среде и ведет себя в Мексике так же, как дома. Он превращает сравнительно вялую, неэффективную эксплуатацию, применяемую ленивым испанским помещиком, в активную систему с широким охватом, проводимую с такой жестокостью и в таких масштабах, которые далеко превосходят обычаи страны. Это зрелище не из таких, на которые европейская демократия может глядеть равнодушным взором и сложа руки. Если бы народ Мексики или Бразилии создал собственную капиталистическую систему, то каковы бы ни были ее бедствия, ясно, что процесс следовало бы предоставить его собственному естественному течению. Для чисто мексиканских зол мексиканцы сами должны найти исцеление. Но европейский финансист выступает, вооруженный ресурсами, взятыми из нашего арсенала, шествуя по пути завоеваний и эксплуатации под покровительством нашего флага и под прикрытием нашего престижа» (с. 236—237).
«Районы, в отношении которых спорно, следует ли предоставлять санкцию 96 или нет, все же будут довольно значительны и включат в себя Россию, Турцию, Китай, Персию, португальские колонии и большую часть Латинской Америки» (с. 242—243).
«Если взять ту сумму, на которую Англия и Германия увеличили свои вооружения в XX веке, то можно было бы грубо распределить прирост приблизительно так: 50% или несколько менее для урегулирования вопроса, кто будет эксплуатировать Марокко; 25% или более за привилегию постройки железной дороги до Багдада и дальше; 25% или более для разрешения тех вопросов будущего, которые остаются неразрешенными, — судьба португальских колоний в Африке и судьбы Китая. Во-вторых, разграничение сфер влияния почти неизбежно оказывается роковым для национального существования страны, подвергнутой дележу, и столь же неизбежно увеличивает тяжкое бремя обязательств империалистской державы. Персия дает яркую иллюстрацию этого положения. Сэр Эдуард Грей явно не хочет допустить, чтобы ходом событий он оказался вынужденным принять на себя какую бы
то ни было прямую ответственность за управление британской сферой. Решение его достойно похвал, но Россия может в любую минуту свести это решение на нет» (с. 246-247).
«Наши собственные притязания на львиную долю, т. е. на долину Янцзы, не признаются ни одной из других держав, и весьма сомнительно, поддерживает ли их еще министерство иностранных дел» (с. 248).
«Это в интересах всего класса, вывозящего капитал за границу. Но было бы безумием игнорировать пли преуменьшать непосредственный интерес промышленности. Это интерес, пустивший глубокие корни в политических кругах, и, как показывают подвиги мистера Мюллинера, это исключительно живучий и энергичный интерес. Если политическая жизнь будет и впредь развиваться по той же линии, то крупнейшим скандалом завтрашнего дня окажется открытие, что фонды либеральной партии были вложены не в предприятия Маркони, а в заводы Круппа» (с. 267—268).
«Что за чудовищная теория, будто Англия и Россия вправе распоряжаться судьбами персидского народа только потому, что у них имеются крупные материальные — политические, стратегические и торговые — интересы в Персии» (с. 290).
«Было бы, конечно, безумием полагать, будто принятие этого принципа верховенства концерта (великих держав) сразу создаст гармонию и приведет к сокращению вооружений. Но оно привело бы немедленно к следующим результатам: оно создало бы моральную норму для сознания цивилизованного мира; оно дало бы объективный критерий для испытания лояльности любой политики, а главное — оно создало бы общую почву, на которой могли бы сойтись все поддерживающие мир стороны. Оно привело бы к постепенной разрядке европейского напряжения, к постепенному ослаблению существующих союзов и со временем создало бы такую атмосферу, Б которой предложение о сокращении вооружений, а может быть и план создания свободного федерального совета для решения общеевропейских вопросов могли бы, по крайней мере, стать предметом обсуждения» (с. 293).
«С точки зрения классового эгоизма вооружения представляются классу капиталистов вполне рациональными;
соперничество в росте вооружений достаточно обосновано, и борьба за равновесие сил представляется фазой и выражением современной финансовой системы» (с. 310).
«Люди не склонны верить, что интересы, разделяющие государства, в своем существе низменны и корыстны. Мы разукрашиваем их великими, отвлеченными словами; мы воскрешаем память героических времен. Мы играем легендарным наследием равновесия сил до тех пор, пока мы не внушим себе, что наш домашний очаг в опасности и что наша вера и свобода под угрозой. Но эти страхи старого мира столь же мало реальны в наши дни, как привидения Мальборо или Веллингтона. Сейчас державы борются вовсе не за то, что жизненно важно, не за то, что затрагивает наш очаг, наше повседневное существование. Романтическая сентиментальность масс играет на руку лукавому реализму правящего класса» (с. 315—316).