Жизнь: «великое перемещение рисков»

То короткое время, когда идея «великого смягчения» была жива, казалось, что она эмпирическим путем доказывает успех рыночного либерализма. Явная стабилизация деловых циклов предоставила защитникам последнего прагматическое обоснование того, что сдвиг в сторону рыночного либерализма, произошедший в начале 1970-х годов, несмотря на всю неэффективность и несправедливость этого процесса, создал устойчивое процветание. «Великое смягчение», казалось, служило макроэкономическим доказательством превосходства рыночного либерализма над кейнсианством с присущей ему несправедливостью.

Стагфляция 1970-х годов и последовавшее за ней десятилетие экономических неурядиц, как представлялось, уступили место устойчивому и повсеместному росту. Аналогичные процессы стабилизации экономики, наблюдаемые в ряде англоговорящих стран, можно было отнести на счет радикальных реформ, проведенных такими государственными деятелями, как Маргарет Тэтчер в Великобритании, Роджер Дуглас в Новой Зеландии, Пол Китинг в Австралии. Европейский союз чаще всего относили к числу отстающих, но считалось, что у него нет другого выбора, кроме как следовать образцу англоговорящих стран.

Причины

Председатели центральных банков, в особенности Алан Гринспен и Бен Бернанке, с радостью принимали похвалы за достижения эпохи «великого смягчения», стараясь при этом не замечать данных о существующих дисбалансах и неконтролируемых рисках. При Гринспене достижения казались особенно незыблемыми.

Тезис об усовершенствовании монетарной политики основывался не только на приписываемых Гринспену и его коллегам по цеху гениальных способностях. Гораздо больший вес имело утверждение, согласно которому финансовая либерализация позволяла теперь стабилизировать экономику с помощью одного-единственного инструмента политики. Этой волшебной палочкой была краткосрочная процентная ставка, находящаяся под контролем центрального банка. В США такой ставкой является ставка по федеральным фондам.

Рассуждая о «великом смягчении», чаще всего говорили о роли монетарной политики и центральных банков. Кроме того, речи о «великом смягчении» прекрасно ложились на победные мотивы, игравшие во славу рыночного либерализма и глобализации. Ведь если с кейнсианской точки зрения управление макроэкономическими рисками было задачей национальных правительств, то теперь утверждалось, что развитые глобальные финансовые рынки – это форма страховки от экономических рисков во всемирном масштабе. Поскольку, как предполагалось, экономические колебания в отдельных странах друг друга нивелируют, уровень риска можно было снизить без вмешательства государства. Все, что было нужно для этого сделать инвесторам, – позаботиться о диверсификации своих портфелей, а государству – разрешить свободное перемещение капитала в поисках наиболее высокой доходности.

Но могла быть справедливой и третья точка зрения на причины «великого смягчения», а именно, что это лишь счастливое стечение макроэкономических обстоятельств. Возможно, два мощных циклических расширения, последовавших одно за другим, чуть более длительных, чем обычно, и с более мягкими рецессиями – это всего лишь случайность. В академических статьях о такой возможности, как правило, упоминали, но лишь мимолетом. Популярные авторы, такие как Джерард Бейкер, и вовсе ее не касались.

Эконометрические работы, посвященные «великому смягчению», подтверждали, что в середине 1980-х годов произошли статистически значимые изменения. Однако то, что такие проверки значат немного, в мире эконометрики – секрет Полишинеля, ведь выборка данных, на основе которой формулируется гипотеза, затем используется для ее проверки. В теоретической медицине, где первоначально и была разработана теория статистической значимости, ситуация иная: сначала выдвигается гипотеза, а затем для ее проверки организуется эксперимент.

Четвертый вариант отгадки, который в ходе дискуссий о «великом смягчении» почти не звучал, состоял в том, что видимая экономическая стабильность – это на самом деле отражение экономической политики, в конечном счете обреченной на провал. Проще говоря, мнимое процветание, созданное рыночным либерализмом, было пузырем, которому рано или поздно суждено было взорваться. Точнее, оно было чередой пузырей, один больше другого, каждый из которых подпитывался сочетанием финансового дерегулирования и расширительной монетарной политики.

«Великое перемещение рисков»

«Великое смягчение» не просто дало рыночным либералам сильные карты в их вечной полемике против социал-демократов, оно свидетельствовало о правоте центрального положения рыночного либерализма. Это положение гласит, что на современном этапе индивиды и бизнес – а вовсе не правительства – лучше справляются с управлением экономическими рисками. Иллюстрацией этого тезиса стало то, что Джейкоб Хэкер назвал «великим перемещением рисков». Риски, которые раньше несли корпорации и правительства, были переложены на плечи рабочих и домохозяйств.

В ходе «великого перемещения рисков» долгосрочная тенденция к повышению социальной защищенности была сломлена. В своей новаторской книге «Когда больше не на кого положиться» Роберт Мосс рассматривает два столетия американской истории и заключает, что на их протяжении государство было «главным риск-менеджером». Мосс показывает, что на первом этапе управления рисками, продлившемся до 1900 года, государство занималось повышением защищенности деловых предприятий, для чего был введен институт ограниченной ответственности и принят закон о банкротстве.

На втором этапе, согласно Моссу, с переходом от экономики мелких сельхозпроизводителей к экономике обрабатывающей промышленности, где зарплата – это главный источник доходов для домохозяйств, в центре оказалась «защищенность работников». Исторически этот этап охватывает ряд достижений прогрессистов,[12]таких как введение социальных выплат и отчислений для рабочих, а также главные завоевания нового курса – страхование от безработицы и социальное страхование. Третий этап «защищенности для всех», начавшийся после Второй мировой войны, включал законы о защите прав потребителей, программы по защите окружающей среды, государственное страхование от стихийных бедствий.

«Великое перемещение рисков» было частью более широкого политического курса против общественного риск-менеджмента, от которого не менее сильно пострадала природоохранная деятельность, в частности нацеленная на предотвращение глобальных изменений климата. «Великое смягчение» и «великое перемещение рисков» были двумя столпами одного политического курса.

Поскольку на агрегированном уровне занятость еще никогда не была такой стабильной, предполагалось, что люди, потерявшие работу, с легкостью найдут себе новую. Если их ждала неудача, то ее относили на счет их личных недостатков, а не принципов работы экономики. В таких условиях компании стремились вести свою деятельность с максимальной «проворностью» и «гибкостью». Эти модные словечки обозначали растущую готовность массово увольнять работников всегда, когда это повышает краткосрочную прибыльность. Точно так же излишеством были названы высокие пособия по безработице. И они были сильно урезаны или заморожены.

«Великое перемещение рисков» вторглось в такие области, как здравоохранение и пенсионное обеспечение. Системы универсального типа, в которых государство выступает единым заказчиком медицинских и пенсионных услуг, установленные после Великой депрессии и Второй мировой войны, были подвергнуты критике как раздувающие бюрократию и подавляющие свободу индивидуального выбора. На их месте, как утверждалось, должна быть система, при которой домохозяйства сами будут обеспечивать себе доступ к медицине и пенсии. Государственный сектор ждало обветшание: его страховое участие было низведено до призрения сирых и убогих.

Даже в период «великого смягчения» высокообеспеченная элита с гораздо большей радостью приветствовала перемещение рисков на плечи индивидов, когда этими индивидами были рядовые рабочие, а не она сама. Звучало много громких слов про схемы вознаграждения – опционы и им подобные, – благодаря которым крупные управляющие получали возможность извлекать для себя выгоды из роста цен на акции. В то же время подразумевалось, что при падении котировок менеджеры должны оставаться ни с чем. Но правдами или неправдами, они всегда брали свое.

Экономисты, и в частности Майкл Йенсен, теоретически обосновывали преимущества опционных схем. Йенсен утверждал, что благодаря им интересы управляющих и владельцев акций приходят к гармонии или, выряжаясь модным в ту пору специальным термином, «создаются стимулы для максимизации акционерной стоимости».

В фазе подъема конца 1990-х годов, когда цены на акции постоянно росли независимо от качества управления, подобная система «стимулов» ни у кого не вызывала нареканий. Но как только пузырь лопнул, радость по поводу опционов вмиг улетучилась. Большое число компаний пошло на переоценку ранее выпущенных опционов, установив новый курс на уровне достаточно низком, чтобы менеджмент в любом случае оказался «при деньгах». Это было равносильно разрешению менять ставки в скачках, после того как забег завершился.

Но ни один институт рыночные либералы не поносили с такой энергией, как законодательные ограничения на увольнение работников и гарантии крупных выходных пособий. Утверждалось, что немощь, будто бы поразившая экономики европейских стран, была вызвана преградами при увольнении работников, которые затрудняли более активный наем рабочей силы.[13]

Но как только речь заходила об исполнительных директорах корпораций, стремительно забывалось, что провалы тоже нужно вознаграждать по заслугам. Раз за разом оплошавшие управляющие получали выплаты в миллионы или даже десятки миллионов долларов. В то же время рабочие, лишившиеся работы из-за промахов менеджмента, в лучшем случае получали оплату за несколько недель.

В итоге высшее звено менеджмента, несмотря на свою гораздо меньшую уязвимость в плане финансовых неурядиц, несло такие же или даже меньшие риски в отношении среднего заработка, что и простые рабочие. Относительно накопленного богатства риски у топ-менеджмента были гораздо меньше, чем у большинства людей. Даже менеджеры, допустившие самые нашумевшие ошибки, редко оказывались без гроша в кармане или хотя бы опускались до уровня среднего класса. До тех пор пока продолжалось «великое смягчение», на эти вопиющие несоответствия не обращали внимания. Компании бросили всякие попытки соблюсти хотя бы видимость общественного договора со своими работниками, которые очень быстро опустились в разряд «человеческих ресурсов».

В рисках можно найти и кое-что хорошее. На более поздних этапах длинных циклических расширений переговорные позиции рабочих на рынке труда усиливаются, вызывая повышение зарплат и улучшение условий труда для некоторых из них. Но, подводя балансовую черту «великому смягчению», нужно сказать, что негативного было больше. Все больше опасаясь за свое место, работники соглашались на ускорение процесса труда и ухудшение его условий.

Правительства и сами стремились избавиться от своей функции риск-менеджера. На всем протяжении «великого смягчения» рыночные либералы бранили механизмы социальной защиты государства всеобщего благосостояния за их будто бы неэффективность и устарелость. И они кое-чего добились, если посмотреть на реформу государства всеобщего благосостояния в США. Но в общем и целом государство всеобщего благосостояния оказалось на удивление живучим. Его центральные составляющие, такие как система социального страхования в США и национальная система здравоохранения в Великобритании, пользуются прочной и широкой поддержкой у населения.