Глава XX. Борьба с дельфином

Рассветало. Я направился в каюту, чтобы завести часы и сорвать с прикрепленного над дверью календаря вчерашний листок – 29 августа. Так я делал каждое утро. Прошло почти семьдесят дней, как я покинул Кальяо, и теперь я приближался к Маркизским островам, проплыв около трех с половиной тысяч миль.

Собираясь заняться рыбной ловлей, я убрал с палубы все канаты. Обычно на ночь я раскладывал на палубе в должном порядке все расправленные снасти, чтобы в случае необходимости можно было быстро спустить рею.

Плот довольно хорошо держался на курсе, и я привязал штурвал бечевкой. За последний час океан успокоился и ветер ослабел. Было еще темно. Вскоре я услышал всплеск и убедился, что вокруг играют дельфины.

За ночь на палубу не упало ни одной летучей рыбы. Я внимательно осмотрел каждую щель и все ящики, особенно шлюпку, но вместо летучих рыб нашел двух небольших кальмаров. Вот уже несколько недель они неизменно забирались на плот, и я выбрасывал их обратно в море, ибо кальмары не годились для наживки.

Я отрезал кусок от брюшка почти высохшего дельфина, придал ему ножом форму рыбы и насадил на крючок. Микки уже проснулась и, сидя на почтительном расстоянии, с интересом следила за моими приготовлениями. Осторожность кошки объяснялась тем, что однажды она получила удар от бившегося на палубе дельфина и чуть не упала за борт. Икки тоже поглядывал на происходящее из глубины клетки. Осмотрев тридцатифутовую леску, я привязал ее к плоту. Если выбросить более длинную леску, то попавшийся на крючок дельфин достанется акулам прежде, чем я успею вытащить его из воды.

На палубе, казалось, все было в порядке. С востока над океаном струились потоки света. А вот и Длинный Том на своем обычном мосте. Он видел, как я готовился к ловле, привязывая леску к стойке мачты, и, несомненно, знал, чем я намерен заниматься. Когда я ловил с края плота, то ясно различал каждую рыбу, особенно же акул с коричневыми и белыми пятнами на плавниках, и наблюдал за каждым их движением. Они были мне видны весь день, независимо от положения солнца и почти в любую погоду. Если вокруг плота было много акул, они все набрасывались на наживку, но я почти всегда успевал выхватить ее у них из‑под носа.

Возле плота плавало с полдюжины акул длиной от пяти до семи футов. Вероятно, они все постараются схватить наживку, так как еще не достигли того возраста, когда акулы становятся ленивыми и считают наживку на крючке слишком незначительной добычей. Акулы, очевидно, и не подозревали, как хорошо я их видел.

В палубе было много щелей и отверстий для килей, и я постарался их заткнуть. Если бы на плоту была обычная палуба, как на судне, я вытащил бы дельфина из воды и позволил бы ему биться, пока я его не прикончу. С моей палубы он мог легко уйти в воду. Я надел толстые перчатки (которыми пользовался только для ловли дельфинов), чтобы не поранить руки о стальной поводок лески. Когда все было готово, я бросился назад к компасу. Плот шел в нужном направлении, и я был уверен, что за несколько минут он не сойдет с курса.

Я выбросил леску под прямым углом к плоту. Наживка ударилась о воду, раздался всплеск, похожий на шлепанье летучей рыбы. Этот звук всегда возбуждал дельфинов... Поклевки не было, и я стал быстро выбирать леску, чтобы виляющая наживка казалась живой рыбкой. Затем я снова выбросил леску. На этот раз клюнуло, как только наживка коснулась воды.

Сперва леска выбиралась довольно легко, потом рыба стала неистово бросаться из стороны в сторону, пытаясь сорваться с крючка. На этот раз попалась бонита. Я стал быстро подтягивать леску. Длинный Том не схватил мою добычу. В эту минуту я не видел его. Бонита пыталась забиться под плот. Ей это удалось, и внезапно леска так натянулась, как будто к ней был подвешен груз в добрую тонну. Я продолжал тянуть изо всех сил. Вот опять стало легче, и быстрым рывком я швырнул бониту на палубу. Это была большая рыба серебряно‑синего цвета; она истекала кровью – Длинный Том успел отхватить у нее хвост. Недовольный своим уловом, я снял рыбу с крючка. Бониты далеко не такие вкусные, как дельфины. Растянувшись на палубе, я перегнулся через край плота и увидел, что в тени от меня прячется Длинный Том. Он знал, что, если я замечу его, то перейду на другую сторону плота.

Я занялся бонитой и решил, что на сегодня с меня довольно рыбной ловли. Но, когда я вскрыл ножом рыбе брюхо, то нашел там летучую рыбу, вероятно проглоченную лишь час назад. Это была превосходная наживка, и я вздумал еще раз попытать счастье, насадив ее на крючок. Тщательно вымыв палубу, чтобы не поскользнуться в крови и слизи, я снова забросил леску. Клюнуло молниеносно, и я стал подтягивать леску, уверенный, что на сей раз попался большой дельфин. Рыба металась на крючке, но я сдерживал ее стремительные движения. Подобно боните, дельфин старался уйти под плот. Я поспешно подтягивал леску. Неожиданно дельфин метнулся в противоположную сторону. Мне показалось, что он увидел Длинного Тома и спасается от него. Вокруг пойманного дельфина плавало несколько его собратьев, которых, как видно, разбирало любопытство.

Я вытащил дельфина из воды. Он выскочил, обезумев от страха и ярости. Это был крупный экземпляр, длиной около пяти футов, весивший около тридцати пяти фунтов. Вид у дельфина, вырванного из родной стихии, сверкающего на солнце, как драгоценный камень, всегда вызывал у меня чувство грусти. Именно поэтому я откладывал ловлю до тех пор, пока это не становилось совершенно необходимым. Я высоко вздернул пойманного дельфина на леске. Он яростно бился, и я едва его удерживал. Неожиданно он сорвался с крючка, подпрыгнув на палубе. Мне удалось схватить его обеими руками за хвост и оттянуть назад, но дельфин тут же отбросил меня: казалось, я пытался остановить руками работающий мотор. Тогда я бросился на дельфина, обхватил его руками и ногами, навалился на него всем телом, прижал к палубе. Но он снова и снова вырывался от меня и едва не ускользнул в океан. Это была схватка не на жизнь, а на смерть. Я слышал, как полощется парус – это значило, что плот сошел с курса, – но сейчас мне было все равно: пусть парус изорвется в клочья, я должен одолеть дельфина!

Наконец я его прикончил железным болтом, попавшимся мне под руку. С ног до головы я был облеплен слизью.

Поставив снова плот по ветру, я уселся на корме. Золотистый обитатель океана уже начал менять окраску. Скоро он сделался серым и дряблым. Я приготовил себе кофе. Теперь необходимо было отдохнуть, так как я выбился из сил. Спешить было некуда.

Когда я вытащил дельфина на палубу, Икки пронзительно закричал, потом уставился на него. Он прекрасно понимал, что произошло, как понимала и Микки, которая теперь решала вопрос, можно ли ей приблизиться к дельфину. Она знала, что ей предстоит хорошее лакомство. Я видел, как за плотом медленно и торжественно плыли дельфины, словно родственники, провожающие покойника.

Когда дельфин был разделан и мы с Микки досыта наелись, я подвесил его за хвост рядом с шлюпкой, предварительно обернув тушу брезентом, чтобы предохранить от солнца. Затем я тщательно вымыл палубу и выскреб ее щеткой. После такой охоты мне иной раз приходилось драить щеткой даже стены каюты. Обычно перед ловлей я убирал подальше компас, зная, что сорвавшийся с крючка дельфин может повредить все, что попадается ему на пути.

Микки, довольная завтраком, забралась под лебедку и сладко задремала. Она очень редко пила воду, получая всю необходимую для ее организма жидкость из рыб. Акулам досталась голова и внутренности дельфина. Длинный Том вернулся на свое обычное место. Он хорошо знаком с рыбной ловлей и ни за что не стал бы отдыхать, пока она не закончится. У меня была надежная свита.

У пойманного мною дельфина из спины был вырван кусок мяса, и рана казалась довольно свежей. Мне приходилось и раньше вытаскивать из океана дельфинов и бонит с подобными ранами. Это были следы свирепой борьбы, которая непрерывно происходила в недрах океана. Иногда акулы группами нападают на дельфинов, но окруженные ими дельфины ускользают с быстротой молнии. Потом другие дельфины вступают в битву с акулами. Вода вспенивается от яростно бьющихся тел. Нередко на поверхности океана я видел кровь. Когда очень много акул, дельфины двигаются сомкнутым строем, плавают парами или небольшими группами. В таких случаях они прячутся под плотом, стараясь держаться в тени. Конечно, дельфинам легче туда пробраться, чем громоздким акулам. Иногда все акулы, за исключением Длинного Тома, исчезали на несколько дней, тогда снова появлялось стадо дельфинов.

В той части океана, где я теперь плыл, водились крупные летучие рыбы, достигающие десяти дюймов в длину. Я любовался ими, когда они парами взлетали над океаном и высоко проносились на значительном расстоянии от плота. Порой они пролетали более ста ярдов на высоте от десяти до пятнадцати футов, иногда же проносились прямо над плотом.

Солнце начало подниматься. Океан и небо стали сказочно прекрасными. Пока я любовался красотой природы, усталость на время исчезла.

Восход солнца напомнил мне о будильнике, купленном для меня Тедди в Кальяо.

"Для чего ты его купила?" – спросил я.

"Как – для чего? Ты будешь заводить будильник, чтобы вставать в определенное время. Когда мы возвращались с тобой на нашем суденышке из Вест‑Индии, я не спала и будила тебя. А кто будет это делать на плоту?"

Но я не пользовался будильником так, как предполагала Тедди. Он никогда меня не будил, только показывал мне местное поясное время. Через каждые пятнадцать меридианов я передвигал стрелку на час вперед, вступая в новый пояс времени. Однажды будильник случайно зазвонил, когда сорвался от качки с гвоздя и что‑то сдвинулось в механизме. Звонок напугал Икки, и попугай разразился дикими воплями. Микки стала метаться по палубе, не зная, куда спрятаться от этих ужасных звуков. Мне с трудом удалось утихомирить своих спутников.

– Не беспокойтесь, друзья, – уговаривал я их, – мы еще не возвращаемся в лоно цивилизации. Вам нечего бояться. Здесь вас не будут тревожить ни будильники, ни телефонные звонки, не услышим мы и несносных автомобильных гудков. Да, этот будильник порядочный нахал: как он смел так громко трещать! Если он еще раз проделает такую штуку, быть ему за бортом!..

Я растянулся, лениво наблюдая за компасом. Мне придется потрудиться с килями. С ними всегда много возни. Часть килей несколько дней назад была разбита волнами. Они переломились, издав звук, похожий на пушечный выстрел, и исчезли в пучине. За время плавания я потерял почти все кили. Кошачьей походкой я прошелся до бушприта, собрал доски и планки на носу и сделал из них на корме новые кили. Эти кили предохраняли плот от бокового дрейфа, когда ветер дул с бортов. Когда же ветер дул с кормы, то они теряли свое значение. Учитывая, что во время моего плавания ветер обычно дул то слева, то справа, наличие килей было совершенно необходимым.

Глава XXI. Без сна

Я сидел у штурвала, время от времени окуная платок в таз с морской водой и прикладывая его к глазам и вискам. Вот уже несколько дней у меня болят глаза. Они и раньше меня беспокоили, но на этот раз были в очень дурном состоянии. Временами я даже не мог различать показания компаса, ярко освещенного фонарем.

С самого восхода солнце безжалостно слепило меня. От его лучей некуда было укрыться, бамбуковый настил палубы и стенки каюты отражали солнечные лучи прямо мне в глаза, а бешено плясавшие волны сверкали, как бесчисленные зеркала. Я повесил кусок брезента рядом со штурвалом и порой прятался под него от солнца.

Если зрение ухудшится, мне придется спустить парус и до поры до времени дрейфовать. Однако я надеялся, что дело до этого не дойдет, – мне так не хотелось терять драгоценное время!

Особенно трудно мне давались полуденные астрономические наблюдения, когда солнце стояло прямо над головой. Сегодня мне так и не удалось довести свои наблюдения до конца: в глазах была сильная резь, по океану перекатывались огромные волны, и плот все время подбрасывало. Неожиданно на солнце набежало облако и положило конец моей работе.

Можно было бы определить широту с помощью формулы близмеридиальной высоты, но, желая дать отдых глазам, я не стал этим заниматься.

Чтобы определить, где я нахожусь, я все же сделал три послеполуденных наблюдения и произвел необходимые вычисления. В этот день запись в судовом журнале гласила: "31 августа. Полдень. 21‑10‑50 – время по Гринвичу; высота солнца 75°53'; 5°18' южной широты и 137°48' западной долготы. Пройдено за сутки 62 мили".

Все время дул сильный ветер, и за последние сутки плот прошел девяноста одну милю. Стремительная скорость для плота! Пока я не стоял у штурвала, плот проделывал изрядные зигзаги в стороны от прямого курса. Если ветер не изменится, то я вскоре пройду мимо Маркизских островов, которые находятся в ста восьмидесяти милях к юго‑западу. Я решил держаться теперешнего курса до тех пор, пока не оставлю позади эти острова, тогда я поплыву прямо на юг, по направлению к Самоа.

Наступила ночь. Ветер приятно освежал глаза, и я чувствовал, что мне становится значительно лучше. Свет звезд успокаивал меня. Это была одна из тех необъяснимых ночей, которые заставляют человека углубиться в самые сокровенные свои мысли.

"В чем, в конечном итоге, состоит существо жизни? – думал я. – В борьбе, в общении с природой, в радости совместного труда с другими членами общества..."

Тяжелые громады волн обрушивались на бревна, и мой плот снова подвергался жестокому испытанию. "Что ж, бейтесь, бейтесь! – мысленно обращался я к волнам. – Вам не найти уязвимого места!" Я был уверен в своих "Семи сестричках", они давно уже стали для меня настоящим судном.

Плот шел под ветром со значительной скоростью. Все же я беспокоился о парусе. Мне казалось, что самое уязвимое место на плоту – это грот. Он возвышался в темноте, как белая мраморная плита. Что я буду делать, если парус выйдет из строя? Во всяком случае, я не признаю себя побежденным; я буду искать выход и из этого положения. Придется тащиться под кливером и бизанью и сшить новый парус.

Вода стала проникать в челнок. Он зачерпывал воду бортом. Волны перекатывались через каюту. Мой старый военно‑морской штормовой костюм промок насквозь. Я прятал Микки в каюту, но кошка предпочитала оставаться на палубе, она уже не боялась разбивающихся с грохотом волн.

Я слышал крики птиц. Они сопровождали меня от самых Галапагосских островов. Обычно они летают парами, но на этот раз их было три. Почти каждую ночь они кричали невдалеке от плота, летая над ним на высоте примерно в пятьдесят футов, но никогда не опускаясь на него. В лунную ночь мне иногда удавалось их увидеть. Но обычно я видел их на рассвете или на закате, примерно на расстоянии мили от плота, всякий раз с подветренной стороны. Медленно взмахивая крыльями, они летели вперед. Порой они весьма искусно охотились за рыбой, проносясь над самой водой или покачиваясь на волнах.

Моя вторая керосинка тоже вышла из строя. Итак, я лишился жареной рыбы. Теперь я ел сырую рыбу, но только совершенно свежую, вот‑вот выловленную из моря. Я стал таким же привередливым в еде, как и Микки.

Глаза больше не болели, я чувствовал себя хорошо, и меня снова потянуло к пению. Я пел за работой, песня придавала мне бодрость и уверенность в себе. Иной раз я шатался от усталости, но стоило мне запеть, как я чувствовал себя силачом, непобедимым борцом. Обычно я начинал со старинной народной песни "Мой старый дом в Кентукки". Когда мысли начинали блуждать, я упорно повторял тот или иной куплет, пока песня не завладевала всем моим существом. Трудиться приходилось все время.

Я то и дело стремительно перебегал от каюты к брасу, перепрыгивая через шлюпку, затем бросался на нос и с великим трудом поднимал выдвижной киль, потом снова становился за штурвал. Дул сильный ветер, и нельзя было надолго бросать руль. А плот все продвигался вперед, покачиваясь на волнах и оставляя за кормой широкую полосу белой пены. Я работал двадцать четыре часа в сутки, и мои руки постепенно стали сдавать. Они заметно опухли, особенно суставы пальцев. Но, как‑никак, я справлялся с работой. Мне думается, рабочего человека руки никогда не подведут.

Теперь, когда я приподнял киль, плот немного выровнял ход и устойчиво держался на курсе. В скором времени я окажусь у Маркизских островов.

Как дико выл ветер, проносясь над океаном! И в оснастке раздавался его жалобный свист. Руль был в исправности и не причинял мне никаких неприятностей.

Я думал о том, как чувствуют себя в эту ночь рыбешки, прятавшиеся среди бревен, и Длинный Том, плывущий возле плота. Спящие дельфины тоже плыли где‑то под плотом. Я не прочь полакомиться сырой дельфиньей печенкой и утром постараюсь поймать одного из них. Плыви все дальше, маленький плот, встречай волны и провожай их! Взбирайся на гребень и проваливайся в пучину... Казалось, я плыву на небольшом судне. Вот на таком крохотном суденышке человек впервые стал плавать по морю; со всех сторон он был окружен волнами... Они громоздились вокруг храбреца, словно надгробные памятники, готовые придавить его собой, если он совершит ошибку.

Ночь тянулась медленно. Меня сильно клонило ко сну, но я не решался ни на минуту вздремнуть. Я выпил чашечку кофе, и оно разогнало дремоту. Как хорошо, что Тедди не отправилась со мной! Здесь, на плоту, не место для женщины. Мне уже пришлось пережить немало тяжелых моментов, и, кто знает, что ждет меня впереди?..

Незаметно я задремал, положив голову на компас. Я спал мертвым сном целых двадцать минут, но неожиданно проснулся. Вокруг меня раздавался оглушительный шум, как будто мы налетели на скалы. Плот захлестывало волнами. Во сне я перевернул компас и сквозь дрему думал о том, куда мы плывем. Как раз перед тем как проснуться, я видел во сне, что кто‑то сидит у руля и управляет плотом.

Если я буду и впредь так засыпать, то в один прекрасный день или ночью плот разобьется вдребезги. Каждую ночь мне приходилось бороться со сном. Еще перед тем, как отправиться в плавание, я знал, что в океане меня ждут мучительные ночи. Но и раньше мне случалось довольно долгое время работать без сна и отдыха...

Однажды, когда я плавал на танкере, мне пришлось провести без сна четыре дня и четыре ночи. Пока судно моталось в бурю по морю в пятидесяти милях от Санди Хук, команда чистила корпус, готовя танкер к ремонту в сухом доке. Я провел четверо суток в цистернах, выгребая лопатой жидкую грязь и отскребая ржавчину, скопившуюся в корпусе судна, где целых десять месяцев перевозили сырую нефть. Копаясь на днище, я вдыхал пары нефти. Возможно, что в ту пору я на всю жизнь испортил себе легкие. Но рабочий человек ни за что не бросит работу. Многих из моих товарищей по плаванию, отравившихся газом, при помощи веревок вытаскивали из трюма. Они лежали на палубе с позеленевшими лицами, но, подышав немного свежим воздухом, приходили в себя и возвращались в трюм.

И в 1917 и 1918 годах, работая в Галвестонском порту в Техасе, я много ночей подряд проводил без сна. Месяц за месяцем мы грузили пароходы, отправляющиеся в Европу. Снова и снова мы спускались в трюм и не уходили с корабля, пока он не был нагружен окончательно и на борту не появлялся лоцман. Мы трудились, обнаженные до пояса, босые, перетаскивая на спине двухсотвосьмидесятифунтовые мешки с мукой и семенами хлопчатника. (Будучи еще мальчишкой, я видел, как чилийские портовые грузчики таскали на спине мешки с селитрой по триста двадцать фунтов каждый. Все они умирали молодыми.) На погрузку парохода уходило четыре – пять дней. Отдохнув сутки, мы снова приступали к погрузке и так грузили корабль за кораблем. Чего только не выдержит человек...

По плоту прокатилась волна, едва не смыв меня за борт. Оказывается, я снова задремал. И мне представилась призрачная фигура моей матери у руля как раз в тот момент, когда ударила волна. Ни души вокруг, Бил! Берегись задремать, когда океан так бушует!

Я пробрался на нос посмотреть, как выдержал Икки нападение коварной волны. К счастью, клетку не смыло за борт. Попугай не боялся воды, его и раньше окатывало. Зная, что предстоит тяжелая ночь, я все же накрыл клетку старым дождевиком. Придя на нос, я увидел, что Микки забилась между бухтами канатов и крепко спит. Ей ничего не стоило проспать ураган.

Я приготовил себе кофе и съел немного патоки. Кроме того, время от времени я жевал сушеную рыбу. Я высушил кусок туши дельфина и теперь мог утолить голод в плохую погоду, когда не было времени приготовить мучную пасту.

Глава XXII. Шторм

1 сентября мне не понравился восход солнца. Небо было медного оттенка, что обычно предвещает сильный ветер и штормовую погоду. Плот находился к северу от Маркизских островов, и я только начинал уклоняться к югу, держа курс зюйд‑вест‑вест. За последнее время налетало немало шквалов, между которыми наступало краткое затишье. Но все же я довольно быстро продвигался вперед. Мой плот находился южнее экватора, приближалась весна, и следовало ожидать неустойчивой погоды.

Плывя через Тихий океан по пятой параллели, я на протяжении почти двух тысяч миль придерживался прямого курса на запад, но теперь, нащупывая погоду, сделал поворот на юг.

1 сентября я сделал следующую запись в вахтенном журнале: "Полдень. 21‑16‑5 – гражданское время по Гринвичу; высота солнца 76°8'30”; 5°25' южной широты; 138°56' западной долготы".

Маркизские острова лежали в юго‑восточном направлении. Я находился в ста пятидесяти милях от них.

Дни проходили без особых событий. Сегодня ветер был такой же, как и вчера, и дул с юго‑востока со скоростью восемнадцати – двадцати миль в час. За последние сутки плот проплыл шестьдесят девять миль. Океан умеренно волновался. В северном направлении я видел множество птиц, занимавшихся рыбной ловлей, но к вечеру все они улетели на юг, по направлению к Маркизским островам. Уже несколько дней я не видел ни одной летучей рыбы и заметно меньше стало дельфинов.

Но Длинный Том все еще сопровождал плот. Он уже проплыл две тысячи пятьсот миль. Несколько дней назад вокруг плота крутилась большая акула с головой в виде молота. Она была крупнее Длинного Тома. Целый день она плыла за мной, и ночью я видел, как ее громадное туловище и причудливая голова фосфоресцировали в темноте. Но наутро этой акулы уже не было видно; вероятно, она направилась к какому‑нибудь рифу у Маркизских островов.

Вечером небо было зловещего медного оттенка. Мне казалось, что я еще никогда не видел такой странной окраски неба. В последние дни зори были однообразными, желтовато‑серыми или тускло‑оранжевыми, предвещая ветер. Лишь время от времени небо принимало огненно‑красные тона, когда солнце садилось в густые облака.

Как это всегда бывает в тропиках, ночь быстро спускалась на океан. Мне немного взгрустнулось. Возможно, погода была мне не по душе, может, меня беспокоила близость Маркизских островов, но я все время ждал какого‑нибудь неприятного сюрприза от океана. Конечно, будь у меня барометр, он предупредил бы меня заранее о приближении бури.

Испытывая необычную тревогу и остро чувствуя свое одиночество, я наблюдал за своими спутниками Икки и Микки. Оба были на своем обычном месте, и, казалось, их ничто не тревожило. В это утро Икки выступил с одним из своих лучших номеров на испанском языке. Гревшаяся на солнце Микки сидела на ящике рядом с попугаем, никак не реагируя на поток отборной ругани, и я невольно подумал, что и она воспитывалась далеко не в благочестивой семье. В последнее время Икки частенько нецензурно бранился. Возможно, его нервы не выдерживали такого длительного плавания.

Микки стала бравым моряком. Она вела себя так, словно родилась на плоту и собиралась жить на нем до конца своих дней. "Бедная крошка Микки, – думал я, – она совсем позабыла о земле, и океан теперь для нее единственная реальность". Икки явно скучал по земле; когда я выпускал его из клетки, он садился высоко на мачту и наблюдал за облаками и волнами. Иногда он закатывался смехом, словно обезумевший от одиночества узник. В таких случаях я приближался к попугаю и долго с ним говорил, успокаивая его, или усаживал рядом с его клеткой Микки, чтобы он не чувствовал себя одиноким. У Микки всегда был равнодушный вид; казалось, что все ей изрядно прискучило. Но стоило мне отвернуться, как она просовывала в клетку как можно глубже свою черную лапку, не выпуская при этом коготков. Икки прекрасно понимал, в чем дело, и вовремя отступал в глубь клетки, издавая угрожающие крики, которые значили примерно следующее: "Слушай ты, черномазая чертовка, убери свою безобразную лапу, пока я не откусил ее!"

Весь день у меня не выходили из головы Маркизские острова. Мне представлялись одинокие пики, возвышающиеся над пустынными водами Тихого океана. Не так уж много парусов видели они на своем веку. В детстве они очень привлекали меня, и я прочел немало книг об их райских долинах и населяющих их удивительных воинственных людях. Несколько недель назад, лишившись запасов питьевой воды, я решил было направить "Семь сестричек" в какой‑нибудь скалистый залив Маркизских островов, чтобы наполнить свежей водой всю имеющуюся на плоту посуду. Но в этом не оказалось необходимости. Вскоре я привык употреблять морскую воду наравне с ячменной мукой, каньибуа и черной перуанской патокой.

С вечера и в начале ночи налетело несколько шквалов, но они были не слишком сильные и не внушали мне беспокойства. Я внимательно наблюдал за погодой, сидя у руля и управляя плотом. После полуночи шквалы усилились; волны вздымались черными холмами. Приближаясь к плоту, каждый шквал напевал свою особую, неповторимую песню. Наконец на горизонте начала вырастать черная зловещая стена. Пришло время убавлять паруса.

Ветер жалобно стонал в темноте. Хотя океан был довольно спокоен, я знал, что в любую минуту он может взбеситься. Время от времени о бревна разбивалась волна, заливая палубу пеной. Пожалуй, лучше убрать паруса.

Все снасти были в порядке, но я снова проверил каждый конец и опробовал блоки. "Семь сестричек" покачивало с носа на корму и с борта на борт. Я опять проверил курс и убрал компас в каюту. Окинув последний раз взглядом все снасти, я убедился, что все в порядке: шкоты, брасы, топенанты [65]и ниралы. "Не подведите меня!" – обратился я к ним.

Дать слабину!

Рея опустилась на несколько футов, потом ветер завладел ею, парусом и снастями и начал их яростно трепать, но, встретив препятствие, он поставил рею "на попа" и начал закручивать вместе с парусом вокруг одной из стоек мачты. Я потянул изо всех сил за наружный нирал, зная, что, если рея и парус затянутся вокруг стойки, я их безвозвратно потеряю. Мне удалось высвободить рею, но она по‑прежнему бешено моталась над головой. Вдруг раздался треск рвущейся материи. "Живее, Бил, живее, парус рвется на клочки!"

Треск все усиливался. В несколько мгновений парус разорвался сверху донизу, и ветер с демонической яростью хлынул в прореху. Мой прекрасный парус на моих глазах превратился в клочья. Треск, треск, треск!.. С реи свешивались, развеваясь и хлопая на ветру, белые флаги. Паруса не было и в помине, только белые лохмотья плескались в темноте...

Я спустил рею, освободил ее от лоскутьев, а потом снова поднял и привязал повыше на мачте, чтобы волны не добрались до нее. Вместе с ней я привязал и растерзанную парусину. Затем я пробрался на утлегарь, и там меня едва не смыло волной, когда плот нырнул в воду. Я освободил и зажатый кливер. Потом я зарифил бизань и высоко поднял ее.

Разразился шторм. Волны то и дело захлестывали плот. Медный рассвет меня не обманул. Итак, мой парус превратился в клочья. Мне остается теперь вывести плот из полосы шторма и надеяться на лучшее. Сколько времени будет продолжаться этот шторм? Вероятно, два – три дня. Под кливером и зарифленной бизанью плот все же справлялся с волнами.

Шквал пронесся, и теперь дул устойчивый ветер. Высоко в темном небе, как белые лохмотья, висели облака. Я наскоро закусил, ни на минуту не оставляя штурвала. Затем переоделся, так как, находясь на утлегаре, промок до нитки.

Стоя у штурвала, я наблюдал за компасом, перенесенным сюда из каюты. Ветер все крепчал, компас и ящик с фонарем пришлось привязать к палубе. Это был единственный исправный фонарь, оставшийся у меня, но и на него не очень‑то можно было полагаться.

Сегодня ночью он горел особенно ярко. Сильно раскачиваясь, плот быстро продвигался вперед, пробиваясь сквозь потоки белой пены. Я взглянул на простенькие часы, которые всегда держал в ящике вместе с фонарем; они показывали местное время и служили мне палубными часами. Было около пяти. Скоро рассвет.

Плот хорошо справлялся с волнами. Двигайтесь вперед, мои эквадорские красавицы! В спокойном темном лесу вы ни о чем подобном не мечтали. Как изменились для вас времена; связанные вместе канатом, вы боретесь сейчас со штормом...

Да, я лишился паруса. Что ж, я сошью себе новый.

Меня клонило ко сну, но я не мог позволить себе отдохнуть хоть несколько минут.

Не бей так крепко, руль, – не стараешься ли ты вырваться из моих рук? Подумай о том, как трудно придется мне в такой шторм без штурвала. Если эти большие волны будут по‑прежнему атаковать плот с такой силой, я вскоре останусь и без каюты.

Может быть, мне как‑нибудь удастся соснуть. В один прекрасный день – да, да, в один прекрасный день – я подвяжу все оставшиеся у меня паруса и залягу в каюте. Там я постараюсь забыть все и крепко засну. В один прекрасный день, как только ослабнет ветер, я обязательно это сделаю! А что, если дрейфовать без парусов по океану и спать, забравшись в каюту? О, я еще проделаю это!

Волны яростно бились о бревна, вздымаясь все выше и выше. Качка была ужасная. Временами казалось, что плот вот‑вот перевернется. Он напоминал черпак, погружаемый в море гигантской рукой.

Вдруг плот, резко повернувшись, бортом погрузился в воду на глубину не менее двадцати футов. От волнения я обратился к нему со словами:

– Осторожней, что же ты делаешь? Спокойней, спокойней! Выравнивайся! Ты хочешь превратиться в ковш? Я совсем не желаю привязывать себя веревкой.

Ветер принял северное направление. Как здорово "Семь сестричек" оседлали волны!

Эй вы, здоровенные парни, стараетесь целиком проглотить мой маленький плот? Пропитайте его водой насквозь, и это все, что вы сможете сделать с ним!

Мачта хорошо выдерживала дикие порывы ветра, и весь ее такелаж был в полном порядке. За все время плавания он оставался в том же состоянии, в каком был установлен мною еще на берегу. Всем этим я был обязан тому, что хорошо были перевязаны главные бревна. Если бы связи ослабли, вся оснастка обрушилась бы мне на голову!

Я сидел, измученный непосильной борьбой со штормом, но вместе с тем чувствовал себя самым счастливым из обитателей нашей планеты.

Вот и рассвет. Пока плот держался на прямом курсе, я, кажется, немного подремал. Небо было ясное, но волны подымались, как горы. Мы едва увернулись от одной из них. Если такая волна обрушится на плот, она наверняка смоет каюту. Поверхность воды в сто квадратных ярдов была сплошь покрыта пеной, и плот оказался в самом центре водоворота. Надо как следует укрепить каюту растяжками, так как там находится все мое имущество.

Ну‑ка, сестрички, одолевайте эту волну!.. Как ловко вы от нее улизнули! От кого и когда научились вы этому искусству? Вы ведете себя, как прирожденные моряки!..

Солнце поднималось. На востоке небо было медно‑красного цвета. Теперь мне было ясно, что шторм будет продолжать свирепствовать еще по крайней мере сутки. Багряное небо предвещало устойчивый ветер. Но при дневном свете все выглядело не так уж страшно. Казалось, весь океан ринулся в бой. Волны сверкали, как кристальные горы. Вот так погода! Вероятно, ветер дул со скоростью не менее пятидесяти миль в час. Площадь поднятых мною парусов была так ничтожна, что ветру было не за что ухватиться, к тому же плот значительно осел.

Я поднялся и стал рядом с каютой, держась одной рукой за штурвал. Волны были синие и прозрачные, и в воде я различал больших акул, плывущих близ плота. Шторм переполошил их, и они двигались быстрее обычного. Коричневые туловища отчетливо выделялись в воде, словно они плавали в гигантском освещенном аквариуме. Они поднимались и падали вместе с волнами, и я мог разглядеть их на расстоянии полумили. Непосредственно за плотом плыли четыре или пять крупных акул. Одну из них чуть не выбросило волной ко мне на плот. А вот из воды выпрыгнул, словно подброшенный пружиной, дельфин.

Как я этого и ожидал, бревна погрузились в воду, осев примерно на четыре дюйма против уровня, на каком находились перед отплытием из Кальяо. Было ясно, что они пропитываются водой. Это меня не беспокоило, так как носовая часть все еще немного поднималась над водной поверхностью. Но, если он еще глубже погрузится в воду, его скорость уменьшится и управлять им будет труднее. В таком случае я сниму палубный настил и выброшу его за борт, чтобы немного разгрузить свое суденышко.

Волнение все усиливалось, и ветер не утихал. Не раз я с трепетом ожидал, что поднявшаяся из пучины огромная волна обрушится на плот и все с него смоет. Бревна жалобно стонали под палубой, словно орган под руками безумца. Но плот неустанно боролся с разъяренной стихией.