Виктор Пелевин. Жизнь насекомых 5 страница

себе еды в дороге. Тут я смотрю, а по двору эти ходят, в медных

колпаках. Ну, думаю, великий Уршу! То есть, великий Ану!

помирились, значит, Мескаламдуг с Абарагги... Да и то - с

царем как ссориться будешь, когда у него каждое слово - Ану.

Тут мне мою колесницу показали, ну, я на нее и влез. Там еще

один мальчик стоял - он быками управлял. Я его раньше даже не

видел. Помню только, бусы у него были из бирюзы, дорогие бусы.

И кинжал за поясом - тоже только что дали. В общем, оглянулся

я на крепость, взгрустнул немного. Но тут облака разошлись, и в

просвете Луна как засияет... И сразу мне легко стало и

весело... Тут в скале возле конюшен плиту отодвинули - а там

вход в пещеру. Я и не знал раньше, что там пещера. Правда, не

знал... Чтоб мне подвига в битве не совершить! Это же вы и

были! Вспомнил теперь. И тут, значит, вы, господин начальник

северной башни, к нам подходите с двумя чашами пива и говорите

- мол, от царского брата Мескаламдуга. И юбка на вас эта же

самая была, только на голове - колпак медный. Ну, мы и выпили.

Я до этого пива никогда не пил. А потом второй мальчик что-то

крикнул, натянул вожжи, и мы поехали - прямо в пролом в скале.

Помню, там дорога вниз вела, а что по бокам - не видел, темно

было... Потом? А потом у вас в башне оказался. Это меня от пива

так, да?.. Накажут? Уж заступитесь, господин начальник северной

башни. Расскажите, как все было. Или таблички передайте, раз уж

все записали все. Конечно с собой... Нет, вам не дам, сам

поставлю. Кто ж печать-то дает, у... Вот. Правда, нравится? Сам

делал. С третьего раза получилось. Это бог Мардук. Какой забор,

это старшие боги стоят. Вы заступитесь за меня, господин

начальник северной башни! Я вам тогда три печати вырежу. Нет,

не плачу... Все, не буду. Спасибо. Вы - муж мудрый и мощный,

это я всем сердцем говорю. Не рассказывайте никому только, что

я плакал... А то скажут, какой он жрец Аратты - напьется пива

и плачет... Конечно, хочу. А где? С юга или с севера? А то у

вас тут вся стена в зеркалах. Понял... Ну, знаю. Это когда

Нинлиль пошла в чистом потоке купаться, а потом вышла на берег

канала. Мать ей говорила, говорила, ну а она все равно, значит

на берег канала вышла, ну тут ее Энлиль и обрюхатил. А потом он

в Киур приходит, а ему совет богов и говорит - Энлиль,

насильник, прочь из города! Ну а Нинлиль, понятно, за ним

пошла... Нет, не слепит. Два других? Ну это уже после было,

когда Энлиль сторожем на переправе притворился, и когда Нанна у

Нинлиль уже под самым сердцем был...

- ...

- Да и потом, эти два - просто разные проявления одного

и того же. Можно так сказать: Геката - это темная и странная

сторона, а Селена - светлая и чудесная. Но я здесь,

признаться, не очень сведущ - так, слышал кое-что в Афинах...

Бывал, бывал. Еще при Домициане. Прятался там. Иначе б мы с

вами, отец сенатор, в этом паланкине сейчас не ехали... Как

обычно, оскорбление величества. Будто бы у хозяина во дворе

статуя принцесса стоит, а рядом двух рабов похоронили. А у него

и статуи такой никогда не было. Даже и при Нерве вернуться

опасались. А при нынешнем принципсе боятся нечего. Он к нам

легатом самого Плиния Секунда прислал - вот какое время

настало, слава Изиде и Серапису! Недаром... Да нет, что вы,

отец сенатор, клянусь Геркулесом! Это у меня с Афин, там сейчас

египтянин на египтянине... Какие у вас дощечки интересные,

воска почти не видно.А львиные морды - из электрона? Скажите,

коринфская бронза... Первый раз вижу... Секстий Руфин. Нет, из

вольноотпущенников. Все-таки чем паланкин хорош - если рабы,

конечно, умелые - едешь и пишешь. И светильник горит как в

комнате, а мимо пинии проплывают... Вы, отец сенатор, прямо в

душе читаете. Постоянно про себя слагаю. Конечно, не Марциал -

так, туплю себе силосы... Песни я пою мелкими стишками. Как

когда-то Катулл их пел, а также - Кальв и древние. Мне-то что

за дело! Я стишки предпочел, оставив форум... Ну,

преувеличиваю, конечно, отец сенатор, так на то они и стихи. Я,

собственно, по делу о христианах из-за литературы и пошел. Чтоб

на легата нашего посмотреть. Великий человек... Ну, не совсем

свидетелем. Да нет, все как есть написал - он и правда, из

Галилеи, Максим этот. У него по ночам собираются, какой-то дым

вдыхают. А потом он на крышу вылазит в одних калигах и петухом

кричит - я как увидел, так сразу понял, что они христиане...

Про летучих мышей приврал, конечно. Чего там. Да все равно им

одна дорога - в гладиаторскую школу. А легат наш мне очень

понравился. Да... К столу пригласил, стихи мои послушал. Хвалил

очень. А потом говорит - приходи, говорит, Секстий, на ужин.

Когда полнолуние будет. Я, говорит, пришлю... И точно, прислал.

Я все свитки со стихами собрал - а ну, думаю, в Рим отправит.

Лучший плащ надел... Да как я тогу могу, у меня же римского

гражданства нет. Поехали мы, значит, только почему-то за город.

Долго ехали, я аж заснул в повозке. Просыпаюсь, гляжу - не то

вилла какая-то, не то храм, и факельщики. Ну, значит, прошли мы

внутрь - через дом и во двор. А там уже стол накрыт, прямо под

небом, и луна все это освещает. Удивительно большая была. Мне

рабы и говорят - сейчас господин легат выйдет, а вы ложитесь

пока к столу, вина выпейте. Вон ваше место, под мраморным

ягненком. Я лег, выпил - а остальные вокруг лежат и на меня

смотрят... И молчат. Чего, думаю, легат им о моих стихах

порассказал... Даже не по себе стало. Но потом за ширмой на

двух арфах заиграли, и мне вдруг так весело стало -

удивительно. Я уж и не понял, как с места вскочил и танцевать

начал... А потом вокруг треножники появились с огнем, и еще

люди какие-то в желтых хитонах. Они, по-моему, не в себе были

- посидят, посидят, а потом вдруг руки к луне протянут и

что-то петь начнут по-гречески... Нет, не разобрал - я

танцевал, мне весело было. А потом господин легат появился -

на нем почему-то фригийский колпак был с серебряным диском, а в

руке - свирель. И глаза блестят. Еще вина мне налил. Хорошие,

говорит, стихи пишешь, Секстий. Потом про луну заговорил - вот

прямо как вы, отец сенатор... Постойте, так ведь и вы там были

- точно. Хе-хе, а я-то все думаю - чего это мы с вами в

паланкине едем? Да а... Так сейчас-то на вас тога, а тогда

хитон был, и колпак фракийский, как на легате. Ну да, у вас еще

в руке копье было красное, с конским хвостом. Все мне к вам

неудобно было спиной повернуться, только мне легат говорит -

погляди, говорит, Секстий, на Гекату, а я тебе на свирели

сыграю. И заиграл - тихо так. Ну я глаза поднял, гляжу, гляжу,

а потом вы меня про эту самую Гекату и Селену спрашивать стали.

И когда ж я к вам в паланкин сесть успел? Все нормально? Ну

слава И... Геркулесу. Аполлону и Геркулесу... Ну и хорошо, я их

и принес, чтобы легат прочел. А вы, отец сенатор, тоже

литературой занимаетесь? То-то я смотрю - вы все пишите,

пишите. А-а. На память. Тоже стихи понравились. Этот час для

тебя - гуляет Лией, и царит в волосах душистых роза. Конечно.

Давайте даже гемму приложу. Ничего, тут резьба неглубокая,

много воска не надо. Пропечатается. Подъезжаем? Вот спасибо,

отец сенатор, а то прическа растрепалась. И сколько такое

зеркало в метрополии стоит? Скажите, у нас в Вифинии за такие

деньги домик можно купить. Тоже коринфская бронза? Серебро? И

надпись какая-то...

- ...

- Ничего, прочту. Так... Лейтенанту Вульфу за Восточную

Пруссию. Генерал Людендорф. Ой, извините, бригаденфюрер, он сам

раскрылся. Удивительный портсигар, блестит, как зеркало. А вы,

значит, в пятнадцатом уже лейтенантом были? И тоже летчиком? Ну

что вы, бригаденфюрер, даже неловко. Из-за этих трех крестов

даже на задание не слетаешь. Яков с Мигами, говорят, много, а

Фогель фон Рихтгофен у нас один. Если б не спецмиссия, я б

заплесневел, наверно, в пустой казарме... Да, пишется как

"птица". Мать сначала расстроилась, когда узнала, как меня отец

назвать хочет. Зато Бальдур фон Ширах - он с отцом дружил -

целое стихотворение мне посвятил. В школах сейчас проходят...

Осторожнее, это вон из того окна стреляют... Да нет, стена

толстая... Представляю, чего б он написал, если б узнал про

спецмиссию. Это прямо какая-то поэма была. Я-то поверил, что на

Западный фронт переводят, только в Берлине все и узнал. Сперва,

конечно, расстроился. Что им, думаю, в "Анэнербе", делать

нечего - боевых летчиков с фронта отзывать... Но когда этот

самолет увидел - дева Мария! Сразу... Да что вы,

бригаденфюрер, просто жил в детстве в Италии. Да. Сколько

летаю, а такой красоты не видел. Потом только разобрался, что

это собственно, Ме-109, только с другим мотором и с длинными

крыльями... Черт, ленту перекосило... Да ладно, сам... В общем,

только в ангар вошел, и сразу дух захватило. Белый, легкий

такой, и словно светится в темноте. Но что удивило - это

подготовка. Я думал, мат часть учить буду, а вместо этого к вам

в "Анэнербе" возили, череп мерили, и все под Вагнера. А

спросишь о чем - молчат. В общем, когда меня той ночью

разбудили, я решил, что опять череп мереть будут. Нет, смотрю

- под окнами два "Мерседеса" стоят, урчат моторами... Отлично,

бригаденфюрер! Прямо под башню. Где это вы так наловчились из

этой штуки... Ну сели, значит, поехали. Потом... Да, оцепление

стояло, эсэсовцы с факелами. Проехали, потом лес кончился,

здание какое-то с колоннами и аэродром. Ни души кругом, только

ветерок такой легкий, и луна в небе. Я-то думал, что все

аэродромы под Берлином знаю, а этого никогда не видел. И

самолет мой стоит, прямо на полосе, и что-то такое под

фюзеляжем у него, тоже белое, вроде бомбы. Но мне рядом даже

остановиться не дали, а сразу повели в это здание... Нет, не

помню. Помню только, Вагнер играл. Велели раздеться, вымыли,

как ребенка... Нет, гранаты потом... Масло в кожу втирали -

знаете, чем-то древним пахнет, приятный запах такой. И дали

летную форму, только всю белую. И все мои награды на груди. Да,

думаю, Фогель, вот оно... Ведь всю жизнь о чем-то таком и

мечтал. Потом эти, из "Анэнербе", говорят: ступайте, капитан, к

самолету. Там вам все скажут. Руку пожали, все по очереди. Ну,

я и пошел. А сапоги тоже белые, в пыль боишься наступить...

сейчас. Подхожу к самолету, а там... Так это ведь вы и были,

бригаденфюрер, только не в каску этой, а в таком черном

колпаке... И, значит, стали вы мне все это объяснять -

взлететь на одиннадцать тысяч, курс на луну кнопка на левой

панели... А, черт. Чуть-чуть не достал... Ну и планшет этот

белый мне дали, а потом - кофе с коньяком из термоса. Я говорю

- не надо, не пью перед вылетом, а вы мне так строго - да ты

хоть знаешь, Фогель, от кого этот кофе? Тут я оборачиваюсь и

вижу - никогда бы не поверил... Да. Как в хронике, и китель

тот самый, двубортный. Только колпак на голове, и бинокль на

груди. И усы чуть пошире, чем на портретах. Или из-за лунного

света так показалось. Рукой так помахал, прямо как на

стадионе... В общем, выпил я кофе, сел в самолет, надел сразу

кислородную маску и взлетел. И так мне сразу легко стало -

будто в две груди задышал. Поднялся на одиннадцать тысяч, курс

на луну - она огромная была, в полнеба, и вниз поглядел. А там

все зеленоватое такое, река какая-то блеснула... Тут кнопку и

нажал. И чего-то вправо стало заносить, а как сел - даже не

помню... Расписаться? И вы мне черкните что-нибудь на память.

Спасибо... А много их к Берлину прорвалось? Да это-то

понятно... Ерунда, кирпичной крошкой, наверно. Переносица

цела... Ага, вижу - ерунда. С этим портсигаром бриться можно,

и зеркало не нужно...

- ...

- Нет, больше не нужно, я ведь и не просил. Это вы сами

поставили, товарищ полковник, когда свечу зажгли... Ну, чего

дальше - книги читал, а потом телескоп себе сделал маленький.

В основном луну изучал. Даже на утренник в школе один раз

луноходом нарядился... Отлично этот вечер помню... Да нет, у

нас всегда утренники вечером были, а тогда еще субботу на

понедельник перенесли... Все ребята в актовом зале собрались -

у них костюмы простые были, танцевать можно было. А на мне

такое надето было - встанешь на карачки, и действительно, как

луноход. В зале музыка играет, раскраснелись все... А я постоял

у дверей, и пошел по пустой школе. Коридоры темные, нет

никого... Вот так я на карачках к окну подползаю, а за ним в

небе - луна, и даже не желтая, а зеленая какая-то, как у

Куинджи на картине - знаете? У меня над койкой висит, из

"Работницы". И вот тогда я себе слово и дал на луну попасть...

Ха-ха-ха... Ну если вы, товарищ полковник, все возможное

сделаете, тогда точно попаду... Ну что дальше - после школы в

Зарайское летное, оттуда сразу сюда... Получили? Да я знаю,

товарищ полковник, всегда лучше по-человечески. Вот тут?

Ничего, что чернила синие? Правильно. Простая душа, короткий

протокол... Спасибо. Если можно, с малиновым. А где вы

баллончики берете для сифона? Хотя да... Товарищ полковник, а

можно вопрос? Скажите, а правда весь лунный грунт к вам

отвозят? Да не помню, кто -то из наших... Конечно, ведь только

по телевизору видел... Ух ты... И сколько в такую банку входит

- грамм триста? А разве можно? Спасибо... Вот спасибо... Дайте

еще листок, чтоб понадежней... Спасибо. Помню. Направо по

коридору, к лифтам, и вниз. Не дойду? Еще действует? Ну

проводите тогда... Ух... Нет, никогда. Новая форма? Почему,

нравится. У нас ведь в армии уже колпаки были - буденовки.

Красиво, только непривычно - козырька нет, кокарда круглая...

Нет, не забыл... Как налево? А зачем факел у вас? А электрик...

ну да, допуск. Посветите, ступеньки крутые... Как у нас на

посадочном модуле. Товарищ полковник, так здесь же ту...

Раздался щелчок, и два голоса, мужской и женский, вывели в

унисон:

- ...зубах. Ах песенку эту поныне хранит...

Возникла как бы короткая пауза.

- Трава молодая, - полувопросительно пропела женщина.

- Степной малахит, - подтвердил щедрый баритон.

Я выключил магнитофон. Мне было очень страшно. Я вспомнил

полковника в черной рясе со свистком и секундомером на груди.

Никаких вопросов Митьку никто не задавал, а то, на что он

отвечал, было, негромким свистом, иногда прерывавшим его

монолог.

Никто из наших не спросил меня о Митьке. Он, собственно,

ни с кем кроме меня не дружил, только иногда играл с Отто в

самодельные карты. Его койку уже унесли из нашего бокса, и

только висящие на стене цветные вставки из "Работницы" с

картинами Куинджи "Лунная ночь над Днепром" и "Хан Байконур"

напоминали о том, что когда-то на свете жил такой Митяк. На

занятиях все делали вид, что ничего не произошло, в особенности

бодр и приветлив был полковник Урчагин.

Между тем, наш небольшой отряд, как бы не заметивший

потери бойца, уже допевал свое "Яблочко". Прямо об этом никто

не говорил, но ясно было - скоро лететь. Несколько раз с нами

встречался начальник полета и рассказывал, как он в дни войны

сражался в отряде Ковпака, всех нас сфотографировали

поодиночке, потом всех вместе, потом с преподавательским

составом, у знамени. Наверху стали попадаться новые курсанты -

их готовили отдельно от нас, а к чему - я точно не знал,

говорили об отправке какого-то автоматического зонда к Альфе

Микроцефала сразу после нашей экспедиции, но уверенности, что

новые ребята и есть экипаж этого зонда, у меня не было.

В начале сентября, вечером, меня неожиданно вызвали к

начальнику полета. Его не было в кабинете, адъютант в приемной,

скучавший над старым "Ньюсвиком", сказал, что он в триста

двадцать девятой комнате.

Из-за двери с цифрами "329" доносились голоса и что-то

похожее на смех. Я постучал, но мне не ответили. Я постучал еще

раз и повернул ручку.

Под потолком комнаты висела полоса табачного дыма,

отчего-то напомнившая мне реверсионный след в летнем небе над

Зарайским летным. К металлическому стулу в центре комнаты за

руки и за ноги был пристегнут маленький японец - то, что это

японец, я понял по красному кругу в белом прямоугольнике на

рукаве его летного комбинезона. Его губы были синими и

распухшими, один глаз превратился в тоненькую щелку посреди

багрового кровоподтека, а комбинезон был в пятнах крови - и

совсем свежих, и бурых, высохших. Перед японцем стоял Ландратов

в высоких сверкающих сапогах и парадной форме лейтенанта ВВС. У

окна, опершись на стену и скрестив руки на груди, стоял

невысокий молодой человек в штатском. За столом в углу сидел

начальник полета - он рассеяно глядел сквозь японца и

постукивал по столу тупым концом карандаша.

- Товарищ начальник полета! - начал было я, но он махнул

рукой и стал собирать разложенные по столу бумаги в папку. Я

перевел взгляд на Ландратова.

- Привет, - сказал он, протянул мне широкую ладонь, и

вдруг, совершенно неожиданно для меня, изо всех сил ударил

японца сапогом в живот. Японец тихо захрипел.

- Не хочет, сука, в совместный экипаж! - удивленно

округляя глаза и разводя руками, сказал Ландратов, и,

неестественно выворачивая ступни, отбил на полу короткую

присядку с двойным прихлопом по голенищам.

- Прекратить, Ландратов! - буркнул начальник полета,

выходя из-за стола.

Из угла комнаты донеслось тихое, полное ненависти

скуление, я поглядел туда и увидел собаку, сидящую на задних

лапах перед темно-синим блюдечком с нарисованной ракетой. Это

была очень старая лайка с совершенно красными глазами, но меня

поразили не ее глаза, а покрывавший ее туловище светло-зеленый

мундирчик с погонами генерал-майора и двумя орденами Ленина на

груди.

- Знакомься, - поймав мой взгляд, сказал начальник

полета. - Товарищ Лайка. Первый советский космонавт. Родители

ее, кстати, наши с тобой коллеги. Тоже в органах работали,

только на севере.

В руках у начальника полета появилась маленькая фляжка

коньяку, из которой он налил в блюдце. Лайка вяло попыталась

цапнуть его за руку, но промахнулась и опять тихо завыла.

- Она у нас шустрая, - улыбнулся начальник полета. -

Вот только ссать где попало не надо бы. Ландратов, сходи за

тряпкой.

Ландратов вышел.

- Йой о тэнки ни наримасита нэ, - с трудом разлепив

губы, сказал японец. - Хана ва сакураги, хито ва фудзивара.

Начальник полета вопросительно повернулся к молодому

человеку.

- Бредит, товарищ генерал-лейтенант, - сказал тот.

Начальник полета взял со стола свою папку.

- Идем, Омон.

Мы вышли в коридор, и он обнял меня за плечи. Ландратов с

тряпкой в руке прошел мимо нас и, закрывая за собой дверь в

триста двадцать девятую, подмигнул мне.

- Ландратов молодой еще, - задумчиво сказал начальник

полета, - бесится. Но отличный летчик. Прирожденный.

Несколько метров мы прошли молча.

- Ну что, Омон, - сказал начальник полета, -

послезавтра на Байконур. Вот оно.

Уже несколько месяцев я ждал этих слов, и все равно мне

показалось, что в мое солнечное сплетение врезался снежок с

тяжелой гайкой внутри.

- Твой позывной, как ты и просил, "Ра". Трудно было, -

начальник полета многозначительно ткнул пальцем вверх, - но

отстояли. Только ты там, - он ткнул пальцем вниз, - пока

ничего не говори.

Я совершенно не помнил, чтобы когда-нибудь кого-нибудь

просил о чем-то подобном.

Во время зачетного занятия на макете нашей ракеты я был

просто зрителем - сдавали остальные ребята, а я сидел на лавке

у стены и смотрел. Свой зачет я сдал за неделю до этого, во

дворе, пройдя на полностью снаряженном луноходе восьмерку

длинной в сто метров за шесть минут. Ребята уложились точно в

норматив, и нас построили перед макетом, чтобы сделать

прощальный снимок. Я не видел его, но отлично себе представляю,

как он получился: впереди - Сема Аникин в ватнике, со следами

машинного масла на руках и на лице, за ним - опирающийся на

алюминивую трость (от подземной сырости у него иногда ныли

культи) Иван Гречко в длинном овчинном тулупе, со свисающей на

грудь расстегнутой кислородной маской, за ним - в серебристом

скафандре, утепленном в некоторых местах кусками байкового

одеяла в желтых утятах, Отто Плуцис - его шлем был откинут и

напоминал задубевший на космическом морозе капюшон. Дальше -

Дима Матюшевич в таком же скафандре, только куски одеяла не в

утятах, а в простую зеленую полоску, последним из экипажа - я

в курсантской форме. За мной, в электрическом своем кресле -

полковник Урчагин, а слева от него - начальник полета.

- А сейчас, по ставшей добрым обычаем традиции, - сказал

начальник полета, когда фотограф закончил, - мы поднимемся на

несколько минут на Красную площадь.

Мы прошли через весь зал и на секунду задержались у

маленькой железной дверки - задержались, чтобы последний раз

окинуть взором ракету, в точности подобную той, на которой нам

предстояло вскоре взмыть в небо. Потом начальник полета открыл

ключом со своей связки маленькую железную дверь в стене, и мы

пошли по коридору, в который я раньше не попадал.

Мы довольно долго петляли между каменных стен, вдоль

которых тянулись разноцветные провода, несколько раз коридор

поворачивал, а его потолок иногда становился таким низким, что

приходилось нагибаться. В одном месте я заметил в стене

неглубокую нишу, где лежали подвявшие цветы, рядом висела

небольшая мемориальная доска со словами: "Здесь в 1932 году был

злодейски убит лопатой товарищ Сероб Налбандян." Потом под

ногами появилась красная ковровая дорожка, коридор стал

расширяться и, наконец, уперся в лестницу.

Лестница была очень длинная, а сбоку шла гладкая наклонная

плоскость в метр шириной с узким рядом ступенек посередине -

как для колясок в подземном переходе. Я понял, зачем это

устроено, когда увидел, как начальник полета покатил вверх

кресло с полковником Урчагиным. Когда он уставал, Урчагин

вытягивал ручной тормоз, и они застывали, поэтому и остальные

шли не слишком быстро, тем более что Ивану длинные лестницы

давались с трудом. Наконец, мы вышли к тяжелым дубовым дверям с

выгравированными гербами, начальник полета отпер их замок своим

ключом, но разбухшие от сырости створки раскрылись, только

когда я сильно толкнул их плечом.

В нас ударил дневной свет, кто-то закрыл глаза ладонью,

кто-то отвернулся - только полковник Урчагин сидел спокойно, с

обычной полуулыбкой на лице. Когда мы привыкли к свету,

оказалось, что мы стоим лицом к серым надгробиям перед

Кремлевской стеной, и я догадался, что мы вышли через черный

ход Мавзолея. Я так давно не видел над собой открытого неба,

что у меня закружилась голова.

- Все космонавты, - негромко заговорил начальник полета,

- все, сколько их ни было в нашей стране, перед полетом

приходили сюда, к священным для каждого советского человека

камням и трибунам, чтобы взять частичку этого места с собою в

космос. Огромный и трудный путь прошла наша страна -

начиналось все с тачанок и пулеметов, а сейчас вы, ребята,

работаете со сложнейшей автоматикой, - он сделал паузу и, не

мигая, обвел холодным взглядом наши глаза, - которую вам

доверила Родина, и с которой мы с Бамлагом Ивановичем

познакомили вас на лекциях. Я уверен, что в этот ваш последний

проход по поверхности Родины вы тоже унесете с собой частичку

Красной площади, хотя чем она окажется для каждого из вас, я не

знаю...

Мы молча стояли на поверхности родной планеты. Был день,

небо чуточку хмурилось, и голубые ели качали своими лапами под

ветром. Пахло какими-то цветами. Куранты начали бить пять,

начальник полета, глянув на свои часы, подвел стрелки и сказал,

что у нас есть еще несколько минут.

Мы вышли на ступени у передних дверей Мавзолея. Народу на

Красной площади не было совсем, если не считать двух только что

сменившихся часовых, которые никак не показали, что видят нас,

и трех спин, удаляющихся в сторону Спасской башни. Я огляделся

по сторонам, впитывая в себя все, что видел и чувствовал: седые

стены ГУМа, пустые "овощи-фрукты" Василия Блаженного, мавзолей

Ленина, угадываемый за стеной краснознаменный зеленый купол,

фронтон Исторического музея и серое, близкое и как бы

отвернувшееся от земли небо, которое еще, быть может, не знало,

что совсем скоро его прорвет железный пенис советской ракеты.

- Пора, - сказал начальник полета.

Наши медленно пошли назад за Мавзолей. Через минуту под

словом "ЛЕНИН" остались только мы с полковником Урчагиным,

начальник полета посмотрел на часы и кашлянул в кулак, но

Урчагин сказал:

- Минуту, товарищ генерал-лейтенант. Хочу Омону два слова

сказать.

Начальник полета кивнул и скрылся за полированным

гранитным углом.

- Подойди ко мне, мой мальчик, - сказал полковник.

Я подошел. На булыжники Красной площади упали первые,

крупные и редкие капли. Урчагин поискал в воздухе, и я протянул

ему свою ладонь. Он взял ее, чуть сжал и дернул к себе. Я

наклонился, и он стал шептать в мое ухо. Я слушал его и глядел,

как темнеют ступени перед его коляской.

Товарищ Урчагин говорил минуты две, делая большие паузы.

Замолчав, он еще раз пожал мою ладонь и отнял руку.

- Теперь иди к остальным, - сказал он.

Я сделал было шаг к люку, но обернулся.

- А вы?

Дождевые капли все чаще били вокруг.

- Ничего, - сказал он, доставая зонт из похожего на

кобуру чехла на боку кресла. - Я покатаюсь тут.

И вот что я унес с предвечерней Красной площади -

потемневшую брусчатку и худенькую фигуру в старом кителе,

сидящую в инвалидном кресле и раскрывающую непослушный черный

зонт.

Обед был довольно невкусный: суп с макаронными звездочками,

курица с рисом и компот, обычно, допив компот, я съедал все

разваренные сухофрукты, но в этот раз съел почему-то только

сморщенную горькую грушу, а дальше почувствовал тошноту и даже

отпихнул тарелку.

Вроде бы я плыл на водном велосипеде по густым камышам, из

которых торчали огромные телеграфные столбы, велосипед был

странный - не такой, как обычно, с педалями перед сиденьем, а

как бы переделанный из наземного: между двух толстых и длинных

поплавков была установлена рама со словом "Спорт". Совершенно

было непонятно, откуда взялись все эти камыши, водный

велосипед, да и я сам. Но меня это не очень волновало. Вокруг

была такая красота, что хотелось плыть и плыть дальше, и

смотреть, и, наверно, ничего другого не захотелось бы долго.

Особенно красивым было небо - над горизонтом стояли узкие и

длинные сиреневые облака, похожие на звено стратегических

бомбардировщиков. Было тепло, чуть слышно плескалась вода под

винтом, и с запада доносилось эхо далекого грома.

Потом я понял, что это не гром. Просто через равные

промежутки времени не то во мне, не то вокруг меня все

сотрясалось, после чего у меня в голове начинало гудеть. От

каждого такого удара все окружающее - река, камыши, небо над

головой - как бы изнашивалось. Мир делался знакомым до

мельчайших подробностей, как дверь сортира изнутри, и