Часть четвертая. Надир (1850 – 53). 2 страница

Удивительно, какая заметная физическая перемена произошла в нем, как только он скрыл свое жуткое лицо. Плечи расправились, и вся фигура снова излучала таинственную силу и властность, которые я ощутил в нем предыдущим вечером. Минуту назад он казался стариком, теперь он словно бы сбросил тридцать лет за полминуты, и я снова почувствовал, что это мужчина в самом расцвете сил, наверно, на несколько лет младше меня.

– Полагаю, вы пришли за ответом, – мрачно произнес он, заметив, что я так и стою с многозначительным видом у покрытого бархатом стола.

– В Персии вы узнаете великий почет, – напомнил я. – Все¸ что вы только пожелаете, будет вашим.

– Никто в мире не может дать мне то, чего я желаю, – коротко ответил он. – Даже персидский шах.

– Но… вы поедете со мной?

Он пожал плечами элегантно и презрительно.

– Очевидно, да, – сказал он и отвернулся, чтобы разжечь уголь в самоваре.

На следующий день великая ярмарка завершилась, и начался всеобщий исход из Нижнего Новгорода. Нечего было и надеяться попасть на какой-нибудь из пароходов, увозивших домой богатых купцов, и все, что мне удалось раздобыть – место для нашей компании на большой барже, насмерть перегруженной людьми, сундуками чая и тюками хлопка. Мы добрались рекой до Казани, и там, рано утром я вдруг заметил, что он с тихой решимостью выводит с баржи своих лошадей.

– Что вы делаете? – в тревоге спросил я. – Сейчас не время сходить на берег.

– Я не намерен путешествовать, как ящик с чаем, – спокойно ответил он. – Вы, конечно, можете поступать, как вам удобно.

– Вы же не хотите сказать, что собираетесь ехать дальше берегом Каспия? – ахнул я.

Он беззаботно посмотрел на меня над лошадиной гривой.

– Возможно, я вообще не поеду дальше. Меня совершенно не вдохновляет толкаться среди человеческих существ.

Чувствуя близость поражения, я попытался уговорить его.

– Я признаю, было не слишком комфортно…

– Меня не волнует комфорт, – заметил он.

– Я очень рассчитываю пересесть в Самаре на пароход, тогда мы доберемся до Каспия через несколько дней…

– Скорость меня тоже не волнует, – отрезал он. – Только уединение. И если я вообще буду продолжать это путешествие, то только сушей.

Я вышел из себя.

– Дикость какая-то! – возмутился я. – Да на это уйдут недели… недели! Как я объясню такую непростительную задержку шаху?

Он развел руками с высокомерным равнодушием.

– Может быть, вы предпочтете объяснять ему провал своей миссии. Прощайте, дарога… наслаждайтесь путешествием на борту вашего плавучего чемодана!

Он отвернулся и повел лошадей на берег, но я схватил его за рукав.

– Постойте! – Я знал, что если позволю ему затеряться в Казани, то больше не найду его уже никогда. – Дайте мне выгрузить наши вещи, и мы поедем так, как вы желаете… в точности, как вы желаете. Но я вас предупреждаю – не стоит рисковать вызвать недовольство шаха. Царь царей не любит, когда его заставляют ждать.

– Царю царей следует научиться терпению, – холодно ответил Эрик. – Как и любому другому.

Это был первый случай, когда я поддался его капризу… первый из многих, но тогда я этого еще не знал. Перед отъездом из Казани он пожелал непременно посетить мавзолей, стоявший где-то в миле от города. Поскольку я уже оставил всякую надежду на быстрое возвращение в Персию – и не решался оставить его без присмотра ни на минуту! – мне пришлось тащиться с ним по сырым, дурно пахнущим катакомбам и любоваться костями погибших триста лет назад при осаде Казани. Человеческие останки нервировали меня, и я пришел в ужас, когда он принялся собирать части целого скелета, методично укладывая их в сумку кость за костью.

– Зачем это вам? – недовольным тоном спросил я. – Вы же не собираетесь унести это с собой?

– Конечно, собираюсь, – спокойно ответил он. – Редко попадается образец в такой сохранности! Взгляните… здесь ясно видно, где нож, рассекая тело, задел ребро.

– Откуда вы знаете, что это был нож?

– Я анатомировал достаточно трупов погибших от ножевых ран, чтобы знать характерные признаки.

– Анатомировали? – я смотрел на него с отвращением. – Вы вскрывали трупы?

– Время от времени. Только так можно по-настоящему разобраться в устройстве человеческого тела. У меня академический интерес к физиологии homo sapiens… любопытно, понимаете?

Меня несколько обескуражило то, как он говорил о человеческом роде. Как будто самого себя к нему вовсе не причислял. Меня передернуло, и я испытал искреннее облегчение, когда мы выбрались на дневной свет. Больше я его ни о чем не спрашивал. Я не хотел знать, что за человек может собирать скелеты в гробницах и вскрывать человеческие тела из «академического интереса».

Еще несколько раз, пока мы оставались в Казани, он поражал меня своей абсолютной аморальностью. Идя однажды вечером по улицам «Малой Москвы», я с ужасом обнаружил, что каждый раз, когда мы проходили мимо богатого татарского купца, в руке Эрика появлялся кожаный кошелек, прежде чем исчезнуть в потайном кармашке его плаща. Мне казалось, что эти кошельки сами, по волшебству, попадают в его пальцы, потому что, как я ни присматривался, я так и не смог уловить момент, когда его рука с легкостью залезала в просторный карман владельца. Позже до меня дошло, что я видел все это, только потому, что ему так хотелось. Похоже, ему нравилось шокировать меня, и должен признать, что, хотя его компания то и дело приводила меня в смущение, во всяком случае, скучно не было! Я напоминал самому себе пай-мальчика, прогуливающего школу в обществе опытного хулигана. Когда он предложил научить меня своему трюку, я даже заколебался на мгновенье, прикидывая, на что это будет похоже, если меня поймают, и только потом отказался в праведном негодовании.

Но по-настоящему я прочувствовал реальность происходящего, когда мы оставили татарскую роскошь Казани. На нескончаемом пути по первобытным лесам на берегах Волги меня поджидало множество тяжелых моментов. Мы двигались маленькой компанией и могли стать легкой добычей для разбойников, кишевших у водных путей в ожидании безрассудных и неосторожных путешественников. Дариус спал, положив подле лежанки заряженный пистолет, и советовал мне делать так же. А вот Эрик был абсолютно равнодушен к опасности, иногда он уходил сам по себе в глухой лес без предупреждения и отсутствовал по несколько ночей. При более близком знакомстве я обнаружил, что он очень переменчив – никак нельзя было предугадать, когда хорошее настроение у него сменится плохим. Порой на него находила черная меланхолия, тогда он убирался в свою палатку, отказываясь продолжать путь, не ел и не разговаривал целыми днями. Осмелившийся потревожить его в такой момент рисковал здоровьем, а то и жизнью, ибо, как мы быстро убедились, Эрик был склонен к насилию и подвержен вспышкам неуправляемой ярости. А потом, так же непредсказуемо, он становился веселым и общительным, демонстрировал нам свои невероятные способности фокусника, музыканта и чревовещателя, снова и снова поражая нас своей неисчерпаемой изобретательностью.

В таком настроении он мог подолгу засиживаться у костра, теша мое любопытство рассказами о дальних странствиях. Похоже, ему случалось бывать в большинстве стран Европы и Азии, а в Индии он некоторое время жил среди мистиков империи Карак Хитан, что лежит в южной части Западных Гималаев. Он был прирожденным рассказчиком. Необычайные легенды, так и сыпавшиеся из его уст, просто завораживали слушателей. За эти недели путешествия я узнал больше о тайнах мира, чем мог бы постичь за целую жизнь, посвященную исследованиям, а вот о нем самом я так почти ничего и не узнал. Он не рассказывал, какой была его жизнь до того, как он начал скитаться по свету, влекомый неутолимой жаждой знаний. Он скрывал свое прошлое так же, как скрывал лицо, и самые невинные попытки что-то выяснить воспринимались в штыки.

Таким манером мы путешествовали несколько недель, а потом погода резко испортилась. День за днем над Волгой катились тяжелые тучи, дождь хлестал с железно-серого неба сплошным потоком, земля под копытами лошадей раскисла и превратилась в непролазную грязь. По пути мы промокали до нитки, и за ночь наша одежда не успевала высохнуть у слабых жаровен в палатках. Как я был далеко от тяжелой тропической жары Мазандерана! Вскоре я простудился в этом проклятом холоде и сырости и принялся кашлять, как глубокий старик. Когда мы добрались до Камышина, где разразилась такая буря, что дальнейшее продвижение стало невозможным, я горел в лихорадке. Дариус накрыл меня самыми сухими одеялами, какие сумел найти, и я провел отвратительную ночь, слушая, как дождь барабанит по натянутой коже палатки. К утру с каждым вздохом мою грудь пронзала невыносимая боль. Я мучительно пытался вдохнуть, когда в мою палатку неожиданно вошел Эрик и нагнулся над моим ложем.

– Ваш слуга сказал мне, что вы больны, – произнес он, внимательно глядя на меня. – Как давно вам стало больно дышать?

– Уже несколько часов, – мрачно ответил я. – А все этот проклятый климат и ваше упрямство!

Он положил холодную руку на мой лоб, и я судорожно вздохнул при его ледяном прикосновении. Дело было не в том, что его руки замерзли в холодную погоду, нет, это был каменный холод тела, не согреваемого током крови, какой обычно ассоциируется со смертью. Его тело оставалось холодным и после, в жарком климате Мазандерана.

Я отдернул голову от руки, неприятно напомнившей мне о смерти.

– Воспаление легких, – пробормотал он. – Я приготовлю настой, который вам поможет.

– Так вы еще и доктор? – грубо бросил я. – Вашим талантам нет числа!

Он поднялся и посмотрел на меня с необычайным спокойствием.

– У меня есть некоторые навыки, за которые вам следовало бы благодарить судьбу… но если вы предпочитаете лекарства вашего идиота-слуги, – ваше право.

Он вышел из моей палатки, не оглядываясь, а я лежал и смотрел на кожаные стены в лихорадочном раздражении. Почему я должен доверять ему? Он вполне способен был отправить меня, особенно после того, как я оскорбил его. У меня не было желания лечиться сомнительными цыганскими средствами. Воспаление легких! Что он может об этом знать? О том, что происходило следующие несколько дней, я почти ничего не помню. Я погрузился в море бредовых кошмаров и только смутно ощущал заботу Дариуса и странную, темную безликую тень, склонявшуюся надо мной, безжалостно требуя чего-то.

– Ну же, черт тебя возьми! Я ничем не могу тебе помочь, если ты решил сдаться!

Каждый раз, когда я слышал этот голос, мне хотелось подняться и ударить его владельца, и тьма на какое-то время отступала. Но я все больше уставал, и мне хотелось только скользнуть без усилий в благодатное забытье, вниз, вниз, вниз, туда, где меня терпеливо ждала Рухийа. А потом была музыка… мягким, ласкающим водопадом… музыка, что звала меня назад, к свету, сладостными, невысказанными обещаниями. Верь мне, следуй за мной, я покажу тебе, как найти ее. Я поверил музыке… я последовал за ней, без колебаний. И когда я проснулся в полумраке собственной палатки, и рядом со мной был только Дариус, я даже заплакал от жестокого разочарования.

– Он сказал, что вы проснетесь в слезах, если вообще проснетесь, хозяин, – тихо сообщил Дариус. – Он сказал, чтобы я не обращал внимания и дал вам это.

Дариус приподнял меня на ложе и влил мне в глотку какой-то мерзкий сироп. Когда он снова опустил меня, я заметил, что у изголовья постели лежит Коран. И вдруг я понял, насколько был близок к Раю.

Если кризис моей болезни и вызвал беспокойство Эрика, то, пока я выздоравливал, он явно заскучал и не подходил ко мне больше, пока я сам не встал на ноги. И когда я попытался выразить ему свою благодарность, он только презрительно усмехнулся и заявил, что моя смерть причинила бы ему неудобство на этой стадии путешествия. В тот раз он оставался со мной до позднего вечера и, воспользовавшись моим ослабленным состоянием, выиграл у меня в шахматы порядочную сумму денег. Но потом, когда ему надоела моя тоскливая игра, он поднялся, убрал шахматную доску и швырнул мне на подушку свой выигрыш.

– Что это? – в изумлении спросил я.

Он пожал плечами.

– Вы устали, это была нечестная игра. Но берегитесь… завтра пощады не дождетесь.

Он повернулся и вышел из палатки, не говоря ни слова, и ветер распахнул полы шатра, когда он выходил. Поднявшись, чтобы сдвинуть их, я выглянул наружу и увидел это. Мужчина в калмыкском платье бросился на него из подлеска, но прежде, чем я смог произнести хоть слово, Эрик развернулся к нападавшему, как дикая кошка. Просвистело в воздухе тонкое лассо, придушив разбойника одним резким, сильным рывком, и не успел я и глазом моргнуть, как он мертвым рухнул в густую грязь. Меня потрясла эта молниеносная реакция, автоматический, безжалостный бросок, выдававший инстинкты хищника из джунглей, для которого убивать так же естественно, как дышать. Он убивал и раньше, и не однажды, этот простой факт не вызывал сомнений. Я стоял при входе в палатку, в ужасе открыв рот, а Эрик нагнулся, легким движением высвободил лассо и убрал в невидимый карман в своем плаще. Он был абсолютно спокоен и бесстрастен, можно было подумать, что он свернул шею цыпленку, и это мертвое спокойствие испугало меня не меньше, чем безжалостная, бездумная скорость, с которой он убивал. Отпихнув ногой тело, он поднял глаза и увидел, как я уставился на него, подобно безмозглому идиоту.

– Возвращайся в палатку, дарога, – в его голосе звучало недовольство. – Мне может показаться крайне утомительным спасать тебе жизнь во второй раз, – на этом он повернулся на каблуках и исчез в сгущающейся тьме. Я вернулся в постель глубоко потрясенный, пытаясь приспособиться к этому новому знанию. Он был не только самым умелым фокусником, самым необыкновенным чревовещателем и самым талантливым музыкантом из всех, кого я знал. Он был еще и ловким и хладнокровным убийцей. Только последний дурак, которому не дорога жизнь, стал бы обращаться с ним без крайнего почтения.

Маленькое судно, ожидавшее нас в астраханской гавани, несло имперский флаг, вид которого достаточно потешил тщеславие Эрика, чтобы он поднялся на борт без возражений. Я обещал ему уединение во время всего плавания… Я готов был пообещать ему луну и звезды, только бы вытащить его в Каспийское море, где он уже никуда от меня не денется. Последняя часть нашего путешествия, к счастью, прошла без происшествий, и наконец перед глазами встала долгая гряда песчаных холмов, что тянется вдоль морского побережья Мазандерана. За ними лежали мурдабы – мертвые воды, бесконечное множество заводей стоячей воды, которые окружали непролазные джунгли, болота и трясины. Все виды рептилий обитали в этих зловонных болотах, а в ядовитом воздухе звенели тучи комаров. Для непривычного к нашему климату европейца пребывание в приморских провинциях означает смертный приговор, так что, едва мы высадились, мы поспешили на свежий воздух Ашрафа, где нас приветствовал сладостный и родной аромат кипарисов. Маленькие домишки с покатыми крышами, широкие веранды и окна с витражами никогда не казались мне столь прекрасными, и, хотя нам полагалось безотлагательно явиться в Тегеран, где пребывал в то время двор, сам Аллах не сумел бы заставить меня сделать хоть шаг, не повидав сына.

Если я рассчитывал произвести на Эрика впечатление величием моих владений и царского происхождения, меня ждало разочарование.

– Я так понимаю, князей в Персии больше, чем верблюдов и блох, – серьезно заметил он.

Я почувствовал, что краснею. Аллах, он только что прибыл в страну! Откуда он успел выкопать самые обидные прозвища? Какое-то мгновенье он наблюдал за мной с веселым удивлением.

– Ничего, дарога, – мягко сказал он. – Если мне вдруг понадобиться пролить голубую кровь, я, по крайней мере, буду знать, где ее найти.

Я почувствовал, что он улыбается под маской, и, несмотря на раздражение, рассмеялся вместе с ним.

– Вам придется научиться придерживать язык при дворе, – серьезно предупредил я. – Безжалостное остроумие – опасный дар.

– Постараюсь не забыть… а пока, шутки в сторону, для меня действительно большая честь спать под вашей царственной крышей.

Меня тронуло его искреннее расположение, я был поражен тем, как легко он отбросил свои холодные, колючие манеры и превратился в идеального гостя, очаровательно учтивого и благодарного. Приглашение в мой дом определенно много для него значило, и если бы не маска, мне казалось бы, что я принимаю молодого джентльмена из британской миссии. Мы тихо разговаривали на веранде, а любопытные слуги снабжали нас кальянами, кофе и льдом, когда к нам приковылял мой сын, а сопровождавший его слуга с извиняющимся видом болтался в отдалении, ожидая выговора.

– Отец! Тебя так долго не было! Я думал, ты уже никогда не вернешься!

Я выпутался из объятий, по которым так скучал, и поставил мальчика на ноги, поддержав его, когда он едва не потерял равновесие.

– Реза, – с мягким укором произнес я. – Так не ведут себя при гостях.

Эрик стоял в молчании, когда ребенок обратил на него мутный, рассеянный взгляд.

– Пусть ваше сердце не знает преград, – уважительно произнес мальчик, а потом воскликнул с радостным волнением, которого больше не мог удержать в узких границах правил поведения, – О, господин, а вы, правда, величайший волшебник в мире?

– Некоторые так меня называли, – ответил Эрик непривычно мягким голосом. Он взял протянутую руку ребенка и повернул ее в своих руках, как будто гадал по ладони.

– О, прошу вас, скажите, что покажете мне какое-нибудь чудо, пока вы здесь!

Эрик кинул быстрый взгляд в мою сторону, и я печально и беспомощно пожал плечами в ответ.

– Я был бы счастлив показать, – ласково сказал он. – И тебе, Реза, я покажу нечто очень необычное… о чем никогда не слышало человеческое ухо, и никогда не услышит… этого не увидит даже сам шах.

Я увидел, как заворожен мой сын, как он протягивает руки навстречу этому необыкновенному голосу.

– Вы сейчас мне покажете, господин?

– Завтра, – ответил Эрик. – Боюсь, что только завтра… ты ведь согласишься немного подождать?

– Реза, как ты себя ведешь? – произнес я резче, чем хотел, в замешательстве от странной близости, возникшей между ними. – Иди в свою комнату, я приду к тебе позже.

– Да, отец, – В голосе ребенка прозвучало обиженное удивление, когда он позволил слуге увести его. После его ухода на веранде повисла тяжелая тишина. Эрик снова сел в белое плетеное кресло и со странным напряжением изучал кофейный осадок в своей чашке.

– Как давно у него начало ухудшаться зрение? – внезапно спросил он.

– Примерно полтора года назад.

– А потом стали слабеть мышцы?

– Да, – Я с трудом сделал глоток кофе. – Мне сказали, что это детская болезнь, которая пройдет со временем.

Эрик вздохнул, ставя чашку на стол.

– Это прогрессирующая дегенеративная болезнь, дарога.

Я посмотрел на него.

– Значит… вы считаете, зрение у него не восстановится?

– Не думаю, что стоит на это рассчитывать, – уклончиво ответил он. – А теперь у меня есть работа… вы ведь извините меня, если я не присоединюсь к вам за ужином?

Я наклонил голову, и он ушел, оставив меня наедине с размышлениями.

Слуги доложили мне, что в его комнате свет горел всю ночь, а когда он вышел оттуда на следующий день, в руках у него было что-то вроде куклы. Чуть позже я и сам увидел эту фигурку в комнате Резы. Это была механическая игрушка, одетая в русский костюм, в одной руке у нее была скрипка, в другой – смычок. На моих глазах человечек туговато согнулся в талии, а потом пристроил скрипку под подбородок. Я невольно улыбнулся, ожидая, что это простое движение повторится. Никогда не видел заводной игрушки, которая бы так легко двигалась.

– Очень умно… – начал я, но Реза схватил меня за руку.

– Подожди, отец, это еще не все… слушай.

Когда человечек начал играть на скрипке, мягко покачиваясь в такт собственной музыке, я был заинтригован, но еще не ошеломлен. Я говорил себе, что слушаю сложную музыкальную шкатулку… гениальное изобретение, но таким не потрясешь мир. Когда музыка стихла, Реза велел мне аплодировать.

– Он не будет играть, пока ему не похлопают, – настаивал он. Я спрятал улыбку. Эрик, с веселым удивлением подумал я, какой же ты неисправимый позер! Я вежливо похлопал, чтобы порадовать ребенка. Фигурка не двигалась, и я решил, что завод кончился.

– Надо хлопать с энтузиазмом, чтобы удовлетворить ненасытное тщеславие артиста, – строго объявил Реза. – Так сказал Эрик.

В удивлении я захлопал энергичнее.

– Громче! – приказал Реза, в его голосе прозвучали повелительные нотки, каких я никогда не слышал. – Громче, отец!

У меня заболели ладони, но как раз, когда я решил, что хватит с меня этого ребячества, маленький цыган снисходительно поклонился, пристроил скрипку под подбородок и заиграл другую мелодию. Трижды я повторял предписанную процедуру, и каждый раз мелодия была новой. Я как будто узнавал те же ноты, но их последовательность чуть заметно изменялась, и невозможно было понять, где оригинал, а где тонкая вариация. Чем больше я пытался разгадать секрет иллюзии, тем больше запутывался, и сердился на свою неспособность управлять собственными чувствами. Ну, уж, по крайней мере, одну загадку я разрешил. Эрик явно сделал так, чтобы действие механизма задерживалось. Надо было только подождать, не аплодируя, и хитрая игрушка выдаст себя, начав играть. Я так стремился разобраться в этой мистификации, что даже не подумал, насколько будет разочарован мой сын, если я раскрою ему секрет музыканта.

– Не хлопай, – приказал я. – Давай посмотрим, что получится.

Мы стояли и смотрели в полной тишине. Без аплодисментов странный маленький автомат упорно молчал, и мне казалось, что он смотрит на меня с осуждением глазами своего создателя.

– Я же говорил тебе, что он не будет работать! – сердито заявил Реза. – Я же говорил тебе, что сказал Эрик!

– Меня не интересует, что сказал Эрик! – крикнул я, меня внезапно разозлило, что он все время повторяет это имя, словно попугай. – Дай мне ключ, я его заведу.

– Нет ключа.

– Что за глупости, дитя, ключ должен быть! – Я схватил фигурку и внимательно осмотрел ее, но мальчик был прав. Я не мог понять, как управлять этим механизмом, и меня внезапно охватило дикое, безрассудное желание разбить его о стену.

– Не тряси его! – всхлипнул Реза. – Ты его сломаешь… пожалуйста, отец! Пожалуйста, отдай его мне!

Я медленно пришел в себя и расслабил пальцы, зло стиснувшие игрушку. Аллах! Почему я вдруг стал вести себя, как капризный, глупый ребенок?

– Реза… – я пошел в угол комнаты, где лежали на полу подушки, мальчик заполз в них, пытаясь спрятать свое сокровище. – Реза.

Он уткнул лицо в атлас подушки и стряхнул с плеча мою руку. Я обмер от неожиданности и с ужасом понял, что вполне заслужил это. Я убрался из комнаты, горя от стыда, и прислонился к двери, пытаясь овладеть собой. Мгновенье спустя, я услышал, как ребенок яростно хлопает в ладоши. А потом снова заиграла та медленная, доводящая до безумия мелодия…

В тот же вечер я застал Эрика на краю фонтана в саду, он лениво подставлял брызгам свои длинные пальцы. Я хотел спросить его, как работает игрушка, но, вспомнив свое совершенно нерациональное поведение, промолчал. Вокруг нас раздражающе звенели москиты, а он принял предложенный мной шербет.

– Ваша жена умерла какое-то время назад, – вдруг сказал он. – Поскольку для представителей вашего вероисповедания необычно сохранять моногамию, я предполагаю, что вы очень ее любили.

Я поднял глаза, возмущенный неуместностью замечания, но промолчал, неожиданно увидев в глазах в прорезях маски искреннее сочувствие. От его сожалеющего взгляда у меня перехватило дыхание, словно от удара в селезенку, и меня снова переполнили дурные предчувствия. Я заметил, что дрожу.

– Ребенок похож на нее? – печально спросил он.

– Да, – ответил я тонким, пронзительным шепотом. Внезапно мне захотелось убежать прочь.

– Мне очень жаль, – сказал он. И, поставив нетронутый шербет на плетеный столик, он вошел через высокое окно в дом. Я сидел, не двигаясь, глядя на свои гладкие руки с оливковой кожей, сложенные на коленях. Если бы личный врач шаха сказал мне, что мой сын умирает, я отказался бы верить; я бы упрямо цеплялся за любую соломинку, как утопающий. Но я не мог не думать о тщательно завуалированных намеках Эрика. Я не мог отказать ему в мистическом, внутреннем знании, которого я не мог постичь. Мой сын умирает. А этот странный человек в маске – человек, совершивший убийство без малейших угрызений совести, и отвергающий всякую мораль – был искренне тронут моим положением. Он оставался по-прежнему безжалостен, опасен и пугающе безнравственен. Но я больше не думал о нем, как о холодном и бессердечном монстре.

Мы оставались в Ашрафе гораздо дольше, чем я рассчитывал, ибо меня охватило отчаяние, рядом с которым неудовольствие шаха ничего не значило. Какая разница теперь, сохраню ли я свой пост, благосклонность шаха, положение в обществе, какая разница? Скоро я все равно потеряю все самое ценное в жизни. Возмущение и горе обратились в неистовую жажду женщины, и я послал за девушкой, которая неплохо служила мне в прошлом, и вскоре забылся, наслаждаясь дивными изгибами ее тела. Это ничего не значило, но принесло чисто физическое облегчение; несколько мгновений лихорадочного наслаждения и благословенное забвение позволили мне снова действовать, как подобает человеку, созданному Аллахом. Я искренне сочувствовал любому мужчине, лишенному возможности утоления этой здоровой жажды с помощью жены, наложницы или, хотя бы, шлюхи. Но стоило мне подумать о таких мужчинах, и мысли испуганно разбежались – я не хотел испытывать боль за другого. Я не хотел думать о том, в чем неизбежно было отказано Эрику, из-за его лица… теперь мне хватало и своей боли.

Реза провел эти несколько дней, почти не расставаясь с волшебником, чей голос и поразительное мастерство совершенно заворожили его. По четыре часа подряд он просиживал у ног Эрика, подобно юному наркоману в опиумной курильне, бесстыдно выпрашивая новый рассказ или новую песню, и меня поражало неутомимое благодушие в человеке, явно не отличавшемся невозмутимостью и долготерпением. Иногда он учил Резу простым фокусам, незаметно направляя детские ручки с ловкостью опытного кукловода.

– Хорошо… так гораздо лучше, Реза… теперь можешь показать это отцу…

Их голоса скользили мимо меня, отдаваясь в далеких пределах моего горя, пока наконец я не взял себя в руки, не вышел из ступора и не объявил о нашем отбытии. Меня потрясла неожиданно неистовая реакция Резы.

– Почему он должен уходить так скоро? Почему он не может остаться еще?

– Реза, шах потребовал, чтобы он прибыл ко двору… ты же знаешь.

– Но необязательно же так сразу… не прямо сейчас.

– Шах…

– Я ненавижу шаха! – со страстью воскликнул Реза. – Ненавижу!

Я никогда не видел, чтобы мой сын так себя вел, и меня напугал этот неожиданный взрыв. Эрик стоял, отвернувшись к окну, скрестив руки под плащом, и я чувствовал, что его самого поведение Резы привело в замешательство, хотя именно он и был его причиной. Я подал знак поджидавшему слуге отвести Резу в его покои, но едва тот взял ребенка за плечо, мой сын бросился на пол и принялся в ярости колотить кулаками голубые плитки. Вот уж не думал, что мой сын, тихий, послушный ребенок, станет вести себя, как дикий, глупый маленький зверек, и я с горечью осознал, что, чтобы справиться с ним, придется прибегнуть к недостойной физической силе.

– Реза! – донесся от окна бесконечно тихий голос, едва ли громче вздоха, и все же он перекрыл истеричные вопли ребенка, и в солнечной комнате с белыми стенами воцарилась тишина. – Подойди, – сквозь ласковый, медоточивый тон послышались властные нотки. На моих глазах Эрик протянул руку и как будто привлек ребенка к себе одним жестом, полным пульсирующей силы. Я смотрел в ужасе, не дыша. Голос, управлявший сознанием моего ребенка, удерживал меня на месте в застывшей беспомощности, так что я не мог вмешаться. Меня как будто опоили маковым сиропом. Реза был теперь совершенно спокоен, только на покрасневших щеках блестели слезы.

– Вы вернетесь? – спросил он дрожащим шепотом. Эрик подцепил костлявым пальцем под подбородок и поднял его лицо к свету.

– Я вернусь, как только позволят придворные обязанности. Но если ты будешь плакать, когда я уйду, твой отец не разрешит мне бывать здесь. Ты плохо вел себя с ним… иди и попроси у него прощения.

Ребенок подошел ко мне, как автомат, униженно и почтительно, как требовал хозяин, и я ласково простил его, бездумно подчиняясь невысказанному приказу Эрика. Я уловил тот момент, когда он освободил нас из своей воли, как будто отключил незримый электрический поток. Если бы я не знал уже, что он – безжалостный убийца, я бы все равно понял в тот день, что это самый опасный человек на земле.

Мы отправились в Тегеран на следующее утро, старой караванной дорогой от Каспия, через запутанные долины и ущелья Эльбурзких гор. Виноградные лозы, словно гобелены, покрывали древесные стволы в этой местности, густо поросшей лесом. Мы разбили лагерь на пышном ковре дикой земляники, и ночью, слыша отдаленный рев тигра, мы видели, как сияют, отражая свет костра глаза леопарда.

На вершине вулкана Дамаванд лежал снег, и хотя, при пересечении гор, нам не грозили снежные бураны и предательские лавины, которые были обычным делом здесь зимой, жестокий ветер пробивался сквозь одежду и заставлял низко пригибать головы. Мои слуги делали все, что могли, и мы каждую ночь ели баранье рагу, кебаб и пилав, но открытая дорога вконец утомила меня. Когда мы, наконец, добрались до Тегерана, мое сердце возрадовалось при виде безобразного грязевого вала, круглых башен и сорокафутового рва. Я бы вряд ли испытал большее облегчение, завершив хадж в Мекку. Мое задание было почти выполнено, и скоро я, наконец, освобожусь от своего странного, вызывающего беспокойство компаньона.