VII. Отмена структурализма (Деррида и Фуко)

VII.1.

A теперь пора посмотреть, к чему мы пришли. Всякий, кто размышлял о судьбах структурализма в философском плане, или со­глашался с идеей неистощимой производительности бытия, представ­ленного разнообразными выявляющими его дискурсами, но несводи­мого ких законам, или же описывал эпохальные события, в которых проявляется бытие, показывая способы их структурирования и пре­красно понимая, что вводимые в оборот структуры являют собой лишь проявления бытия, но не его основу.

По-видимому, оба эти философских подхода были представлены двумя разрушителями послелакановского французского структура­лизма — Деррида и Фуко.

У Деррида упомянутая выше оппозиция между формой и силой, между имеющей пространственное выражение структуры и энергией, которую излучает произведение, выливается в противопоставление Апполона Дионису, противопоставление, находящейся вне истории, как лежащее в основе всякой возможности истории, составляющее саму структуру историчности. Оно — источник развития, потому что оно есть Различение в принципе, непрестанный "сброс", та же béance. И в этом противопоставлении отношение Диониса к определяющей его структуре — это отношение смертельного поединка ¹⁶⁵.

VII.2.

Вот некоторые впечатляющие страницы (все же, скорее, упражнения в высоком стиле, а не в герменевтической прозорливости и метафизической чуткости), на которых Деррида использует как метафору текст, написанный еще Фрейдом с совершенно определен­ными научно-позитивистскими целями. Фрейд старается объяснить записи памяти при помощи следов, сохраняемых некоторыми нейро-

¹⁶⁵ "Только те мысли чего-нибудь стоят, которые приходят в голову походя", — напоминает Деррида слова Ницше. — "Письмо — это некий исход вовне во имя прихода смысла, метафора-другого-как-другого-здесь, метафора как возможность другого-здесь, метафора как метафизика, в которой бытие принуждено скрыться, чтобы мог открыться другой... Ибо брат Другой вовсе не почивает в безмятежности, которая именуется интерсубъективностью, но усердствует на ниве взаимного вопрошания; он не купается в безмятежности ответов, сочетающих два утверждения законным браком, но призван к неусыпному ночному труду вопрошания в пустоте" (L'écriture et la différence, cit., pag. 49).

нами после испытанного возбуждения. И эти следы представляют собой некий Bahnung, "переход", "просеку", и еще раз шрам, разверс­тую рану, растяжение, béance, разлом (frattura), если возводить ис­пользуемое Деррида французское frayage к латинскому причастию "проложенная" (fracta), относимому, скажем, к дороге. Тогда память "может быть представлена как разнообразие нейронных frayage".И тогда снова окажется, что ее качество обусловлено системой оппози­ций и различий. На чем Деррида и основывает свое метафорическое прочтение Фрейда: памятный след есть чистое различие. "Психологи­ческая жизнь это ни кристальная ясность смыслов, ни замутненная непроглядность силы, но различия в характере действия этих сил. Ницше это хорошо знал"¹⁶⁶. И здесь, как и у Лакана, мы сталкиваемся со случаем онтологизация различия, носившего поначалу чисто диа­лектический характер. И в этом смысле получается, что "различие это не некая сущность, при том что оно — не ничто, это не жизнь, если бытие понимается как усия, присутствие, сущность-существование, субстанция или субъект. Прежде чем определять бытие как присутст­вие, нужно понять, что жизнь — это первопроходство, и только тогда мы вправе сказать, что жизнь — это смерть, что повтор и позиция по ту сторону принципа удовольствия коренятся в том и сородственны тому самому, что они превосходят" ¹⁶⁷. Сказать, что разница изна­чальна, значит сокрушить миф присутствия, с которым сражался и сам Хайдеггер, и настоять на том, что если что и изначально, так это сама не-изначальность ¹⁶⁸, это значит напомнить, что если что и конституи­руется, так это изначальный провал, нечто отсутствующее, принесен­ное в жертву неопределенному желанию: "разница между принципом удовольствия и принципом реальности, например, это не только не­сходство, внешние различия, но изначальная укорененная в жизни способность уклонения, отличения (Aufschub), возможность всего того, что входит в хозяйство смерти" ¹⁶⁹. Рожденный как нехватка, отверстая рана, с первых шагов уязвляемый желанием, которое никог­да не будет удовлетворено, приговоренный скрывать его, окутывая символическими одеяниями, человек клеймен как оплошность, кото­рая предрасполагает его к смерти и празднует смерть в каждом его жесте. И в этом смысле наш удел избегать даже бинарности, коль скоро она уходит корнями в ничто ¹⁷⁰.

¹⁶⁶ Derrida, cit., pag. 299.

¹⁶⁷ Ibidem, pag. 302.

¹⁶⁸ Ibidem, pagg. 303-315.

¹⁶⁹ Ibidem,pag 295.

¹⁷⁰ Ibidem, pag. 339.

VII.3.

У Деррида пышным цветом расцветает то, о чем с меньшей метафизической проницательностью и с большим уклоном в сторону психоанализа писал Ж. Б. Понталис, комментируя некоторые работы Лакана: фрейдовское открытие состоит в децентрации, оно не подме­няет бывший центр, абсолютный субъект, становящийся чистым фан­томом, и не пытается то, что предстает как обманчивое, подтвердить какой-то иной Реальностью; сознание растворено в процессе выра­ботки смыслов, и смысл, вместо того чтобы навязывать себя как некая поддающаяся определению реальность, предстает перекличкой при­ходов и ухода, уверткой и ухмылкой... "Если непосредственный опыт сразу поставляет нам какие-то значения, то это еще ничего не говорит об их подоснове, не снабжает нас той сетью, в которую мы могли бы их поймать..." ¹⁷¹. Человек изначально угодил в неведомую ловушку, и курс психоанализа вовсе не предполагает восстановления "истинно­го" субъекта, он лишь показывает, "что истина не расположена в каком-то месте, ее нет ни у психоаналитика, ни у пациента, ее нет даже в их взаимоотношениях: у истины нет ни места, ни формулы ¹⁷². "Че­ловек незрел вовсе не из-за природной ущербности, он — извечная недохватка, прирожденно перезрелый, и вот в этой-то витальной béance рождаются его желания, швыряющие его в историю, которая состоит из пустот, разрывов и конфликтов" ¹⁷³. Таким образом, уроки Фрейда это уроки трагического, и оптимизм американского психоа­нализа, старающегося снова включить призрачное "я" в систему норм общественной жизни во имя его благосостояния, извращает самый дух фрейдовского учения, видящего в психоаналитической терапии воспитательную процедуру, которая помогает понять наше существо­вание как бытие-к-смерти. И в этом смысле выводы, извлеченные из лакановского учения, совпадают с тем, что написано на тех страницах "Бытия и времени", где говорится о "предваряющем решении". Пси­хоанализ живет под знаком смерти.

И если в дальнейшем в отличие от Хайдеггера для психоаналитика изначальная béance обретает все более физиологические очертания, то для наших выводов философского свойства это не имеет особенного значения.

VII.4.

Но самое важное как раз то, о чем Деррида в своем прочте­нии фрейдовского текста судит с безнадежной проницательностью: в тот миг, когда эта воплощенная незадача, субъект, замечает, что он

¹⁷¹ J. В. Pontalis, Арrus Freud, Paris, 1965, pagg. 52-53

¹⁷² Ibidem, pagg. 75

¹⁷³ Ibidem, pag. 80.

вовлечен — пишет ли он, говорит ли — в игру намеков и умолчании, что он оплетен цепью символов, сознание этого не помогает ему выйти из игры. Мы уже знаем: никакого метаязыка Другого нет — и значит, не может быть никакого трансцендентального обоснования отношений субъекта с бытием, о котором он говорит. И у Фрейда его тоже нет, и это становится совершенно ясно (хотя он и строил свое исследование как ряд метафор, сквозь которые просвечивали смутные образы письма, сложных машин, ходьбы) из тех последних цитат из "Толкования сновидений" (Traumdeutung), приведенных Деррида: фрейдовские метафоры и метонимии, используемые им при описании нейронной структуры памяти, всегда означают пенис, коитус, влече­ние к матери.

И это могло бы послужить предостережением тем, кто все еще воображает, что он занимается выявлением последних структур: по­вествуя о них, вы всегда повествуете о чем-то другом, и уж во всяком случае вам не удается их обосновать, потому что язык, с помощью которого вы намереваетесь это сделать, это тот самый язык, чью ложь и должны были разоблачить структуры.

И тогда лучше понимаешь, что так раздражает критику феномено­логического толка, и отчего она задает ликвидаторам структурализма вопросы, которые последним кажутся лишенными смысла. Именно такая история и произошла с полемикой, развернувшейся вокруг книги Мишеля Фуко "Слова и вещи" ¹⁷⁴.

VII.5.

Действительно, уФуко нашумевшая и неверно истолкован­ная "смерть человека" совершенно очевидно предполагает отказ от трансцендентального обоснования субъекта и, следовательно, осо­знание того факта, что направления Гуссерль —Сартр, с одной сто­роны, и Ницше —Хайдеггер, с другой, совместимы только в узко определенном смысле. Но что любопытно, так это то, что (вопреки первоначальному впечатлению) сделав выбор в пользу направления Ницше — Хайдеггер, предполагающий ликвидацию структурализма, автор на протяжении всей книги только тем и занимается, что разра­батывает структурные решетки в разительном противоречии со свои­ми публичными декларациями о непричастности структурализму.

Задачи Фуко очевидны: начертить некую карту археологии гума­нитарных знаний от их возрождения до наших дней, в которой он выявляет некие "исторические априори", эпистему той или иной эпохи, "конфигурации, лежащие в основе различных форм эмпиричес-

¹⁷⁴ Ср., например, критические замечания Эцио Меландри в "Lingua e Stile", II, l

кого знания , то. что делает возможным формирование знании и теории...¹⁷⁵.

Для символического универсума средневековья и Возрождения (Ренессанс у Фуко сохраняет многие черты средневековья) идея сход­ства имеет решающее значение; характерная для восемнадцатого века идея представления, базирующаяся на вере в то, что порядок языка вторит порядку вещей, позволяет классифицировать существа по осо­бенностям внешнего вида; наконец, в XIX веке понимание жизни, труда и языка как энергии привело к тому, что генетическое описание сменило таксономическое, на место формального описания пришла органическая витальность, место представления заняла творческая активность, вследствие чего бытие того, что представлено, не вмеща­ется в рамки представления ¹⁷⁶. И тогда возникает проблематика ис­токов, человек становится проблемой для себя самого как возможнос­ти бытия вещей в сознании, ему открывается завораживающая бездна, в которую его увлекает жажда трансцендентальных обоснований. Что касается наук, изучающих те сферы, в которых нечто отличное от человека так или иначе конституирует и предопределяет его: психоло­гии с ее диалектикой функции и нормы, социологии, противопостав­ляющей конфликт и правило, — всего того, что относится к изучению мифов и литературы, осуществляемому под знаком оппозиции значе­ния и системы, то, в конечном счете, речь в них идет о соотнесении сообщений и кодов, правила которого заимствуются у двух наук, чей предмет перекрывает собой прочие, у этнологии и психоанализа, ко­торые как раз и изучают системы глубинных детерминаций, коллек­тивных и индивидуальных, являющихся фундаментом для всех ос­тальных оппозиций.

Но Фуко неизменно отказывается от обоснования используемых им структурных решеток. Посмотрим, например, как описываются оппозиции, к которым сведены различия (рассматриваемые как пере­становки) между утилитаристами и физиократами XVIII столетия:

"Утилитаристы основывают на артикуляции обменов приписы­вание вещам определенной стоимости, в то время как физиократы именно богатством объясняют формирование стоимости. Но и у тех и у других теория стоимости, как и теория структуры в естественной истории, связывает приписывание с формированием" ¹⁷⁷.

¹⁷⁵ Michel Foucault, Le parole e le cose, cit., pagg.1-12. (Фуко М Слова и вещи. М., 1994. С. 34-35.)

¹⁷⁶ Ibidem, pag.259.

¹⁷⁷ Фуко М., ук. соч. С 228.

Иными словами, у утилитаристов артикуляция (стихийное форми­рование потребностей и способов их удовлетворения) объясняет ат­рибуцию (наделение стоимостью), у физиократов наоборот, атрибу­ция (наличие естественной стоимости) объясняет артикуляцию (систе­му потребностей). Как видим, перед нами некая структура, объясняю­щая две разные идеологические позиции с помощью одной и той же комбинаторной матрицы. Читатель может думать, что эта структур­ная решетка извлечена из контекста классической эпистемы и, стало быть, предъявлена как данность мышлением изучаемой эпохи.

Однако ниже, объясняя переход от классической теории познания к гносеологии XIX века, Фуко пишет следующее:

"Таким образом, условия возможности опыта ищут в условиях возможности объекта и его наличия, тогда как трансцендентальная рефлексия отождествляет условия возможности объектов опыта с воз­можностью самого опыта" ¹⁷⁸.

Здесь, как и в первом случае, одна и та же матрица открывает возможность двух разных способов обоснования истинности фило­софского дискурса. Но если в одном случае структурная решетка может считаться инфра-эпистемной, она словно открывается навстре­чу тому, кто ищет глубинные основания мышления классической эпохи, то в другом — перед нами решетка, которая, позволяя связать обе эпохи, носит откровенно трансэпистемный характер. И если она открывается исследователю, она тоже данность или она постулирова­на, ибо представляет собой удобный инструмент для объяснения фак­тов? Ответ на этот вопрос для Фуко не очень важен, он им так же мало интересуется, как и обоснованием используемых наукой решеток, а равно его не заботит внятное разъяснение того, обладают ли решетки, поставляемые этнологией и психоанализом, трансцендентальным или онтологическим статусом, в свою очередь позволяющим обосновы­вать решетки наук. А если у него поинтересоваться, что он думает по этому поводу, Фуко скажет, что пресловутые решетки ему явились в тот миг, когда он вопрошал историческую ситуацию, и он ими вос­пользовался, и нет никакой нужды в том, чтобы придавать им тот или иной гносеологический статус. И он будет прав, ведь вся его книга представляет собой не что иное, как обвинительный акт безуспешной попытке современного человека разработать трансцендентальные обоснования познания.

Итак, в свете вышесказанного ответ не составит труда, особенно если повнимательнее перечитать начальные страницы книги.

"Итак, между уже кодифицированным взглядом на вещи и рефлек­сивным познанием имеется промежуточная область, раскрывающая порядок в самой его сути: именно здесь он обнаруживается, в зависи-

¹⁷⁸ Ук. соч. С. 269-270.

мости от культур и эпох, как непрерывный и постепенный или как раздробленный и дискретный, связанный с пространством или же в каждое мгновение образуемый напором времени, подобный таблице переменных или определяемый посредством изолированных гомоген­ных систем, составленный из сходств, нарастающих постепенно или же распространяющихся по способу зеркального отражения, органи­зованный вокруг возрастающих различий и т. д. Вот почему эта про­межуточная" область в той мере, в какой она раскрывает способы бытия порядка, может рассматриваться как наиболее основополагаю­щая, т. e. как предшествующая словам, восприятиям и жестам, пред­назначенным в этом случае для ее выражения с большей или меньшей точностью или успехом (поэтому эта практика порядка в своей пер­вичной и нерасчленяемой сути всегда играет критическую роль), как более прочная, более архаичная, менее сомнительная и всегда более "истинная", чем теории, пытающиеся дать им ясную форму, всесто­роннее применение или философскую мотивировку. Итак, в каждой культуре между использованием того, что можно было бы назвать упорядочивающими кодами, и размышлениями о порядке располага­ется чистая практика порядка и его способов бытия" ¹⁷⁹.

Подставьте вместо "порядок в самой его сути" "бытие как источ­ник всякого порядка" — и вы в который раз получите позицию Хай­деггера. Вот потому-то Фуко и не обосновывает структурные решет­ки, которыми пользуется: в процессе предпринятого им истолкования эпохальных событий бытия они предстают ему как способы, в кото­рых в разное время самовыражается бытие, и которые опознаются благодаря связывающему и разделяющему их родству, при этом ни одна из укорененных в бытии решеток не в состоянии определить его раз и навсегда, а равно сама не может быть обоснована действием какого-либо известного и предсказуемого механизма.

VIII. O последнем прибежище Отсутствия...

VIII.1.

Ипри всем при этом структурами пользуются так, словно с их помощью можно объяснить все, и очевидный пример тому —Фуко ¹⁸⁰.Так что же происходит с этим мышлением, так откровенно заявившем о своем выборе и все еще, однако, обеспокоенным посто-

¹⁷⁹ Там же С. 33-34.

¹⁸⁰ Ср. в связи с этим Un positiviste désespéré ("Отчаявшийся позитивист") Silvie Le Bon, in "Les Temps Modernes", gennaio 1967) Более обстоятельный анализ ibidem, Michel Amiot (Le relativisme culturalute de M F) ("Культурологический релятивизм Мишеля Фуко")

янным расхождением собственных деклараций с собственными дей­ствиями?

И снова наиболее убедительный ответ мы находим у Деррида в заключительной части "Письма и различия", которая называется "Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук"¹⁸¹. Уроки Ницше и Хайдеггера, преподанные ликвидаторам структурализма, заключались в том, что никакое "присутствие" (ousia) не исчерпывает всего богатства проявлений бездонной безначальности. Но даже тот, кто вплотную подошел к пониманию этого, не в состоянии отказаться от структурных решеток, все еще полагая — полагая позитивистски, механистически, безнадежно эмпирически, — что они ему сгодятся как опора для рассуждения о вещах. Самым показательным примером такого противоречия для Деррида становится Леви-Строс. То, что Леви-Строс в итоге своего творческого пути придет к заключениям, о которых мы говорили, разбирая Лакана, уже было видно из проведен­ного нами анализа его текстов. Все анализы мифов, а равно всякое изучение систем родства, призваны вернуть продуктам культуры их природное достоинство, которое в свой черед помогает понять, отку­да берутся структуры. Но пытаясь решить проблемы в рамках оппо­зиции "природа — культура", сталкиваясь с феноменом, который, судя по всему, принадлежит сразу обоим порядкам, например, таким, как универсальный запрет инцеста, Леви-Строс обращает внимание на некий необъяснимый остаток, на непрозрачность системы; он не отваживается думать, что это нечто изначальное, предшествующее всякому различению и истолкованию, и это нечто надлежит отодви­нуть в область неосмысляемого, коль скоро немыслимое это то, к чему мы ближе всего онтологически и в чем нам надлежит обитать, стараясь не спугнуть то, что не дает себя поймать.

Однако Леви-Строс (и разве не о том же говорили и мы?) вечно колеблется между исследованием объективных структур и убеждени­ем в том, что эти структуры представляют собой не что иное, как удобный с методологической точки зрения инструментарий. Само собой, для Деррида такой наивный операционизм равнозначен при­говору, изначально осуждающему предприятие на поражение. Да и сами мы, видя, каковы крайние выводы "философского структурализ­ма", разве не признали провал конститутивной чертой операционизма? Провал, который, как подчеркивает Деррида, как раз и состоит в том, чтобы "держать в качестве рабочего инструмента то, чья пригод­ность на эту роль как раз и оспаривается", но на что — добавим мы — неизменно полагаются при обосновании самой пригодности. Леви-

¹⁸¹ Ит перевод в журнале "Portico", febbraio 1967

Строе напоминает, что "анализ мифов нескончаем, и ему нельзя по­ложить пределов, нет никакой потаенной единицы мифа, которую нельзя было бы по ходу дела разложить на более мелкие Темы убега­ют в бесконечность, как лучи, исходящие из некой точки, которая не может не быть воображаемой", и так и должно быть, ведь дискурс мифа, как и дискурс бессознательного, представляет собой нескончае­мый метонимический перенос, в котором одна иллюзия отсылает к другой и вместе они суть метафора центра, который отсутствует И все же, подчеркивает Деррида, "у Леви-Строса нет ни одной книги или сочинения, которые не преподносились бы как результат практичес­ких исследований, который можно дополнить новыми фактами или опровергнуть" Так, составление какого бы то ни было перечня эле­ментов, который структуралист, будь он лингвистом или этнологом, способен уточнить только после того, как разработает структуру со всеми ее комбинаторными возможностями, — занятие и невозможное и бесполезное Невозможно оно потому, что теоретически число этих элементов бесконечно и, стало быть, гипотеза должна предусматри­вать структурную целостность, которая выверяется шаг за шагом в ходе самого исследования, и в таком случае это методологический подход А бесполезно оно потому, что эта целостность как таковая не существует, она существует только виртуально, и, значит, нет никакой нужды придавать ей реальный статус Леви-Строс не знает, что вы­брать, невозможность или бесполезность, и поступает как эмпирик, обращаясь эмпирически с тем, что области эмпирического не принад­лежит Деррида пишет "Итак, если в приведении к целостности нет больше смысла, то это не потому, что поле безгранично и не может быть охвачено никаким конечным дискурсом, но потому, что такова сама природа поля , которое убегает всякого обобщения, ведь на деле это поле оказывается полем игры, где в пределах замкнутой системы осуществляется непрестанный процесс подмены", потому что "у него нет чего-то, что можно было бы понимать как центр, который заведует всеми этими подстановками" Так Деррида возвра­щается к Лакану, а от Лакана вместе с Хайдеггером снова кНицше

VIII.2.

Теперь понятно, почему Леви-Строса так затрудняет реше­ние спора истории со структурой дело в нежелании признать вирту­альный характер тех начал, в которых рождается обосновываемая этой виртуальностью история, и в стремлении опереться на некую вневременную структуру, хотя она и не кладет начала истории и упраздняет время Структура — это Присутствие, которое растягива­ется вдоль времени, оставаясь неизменным, напротив, Начало оказы-

вается отсутствием, не имеющим ничего общего ни со временем, ни с историей, но потому-то и позволяющим им быть.

"Игра разрушает присутствие". С другой стороны, "поворот к утраченному или невозможному присутствию отсутствующих начал, вся эта структуралистская тематика распавшейся целостности являют нам печальный, тоскливый, пристыженный, руссоистский лик игры, в го время как ницшевское радостное приятие игры, его открытость грядущему, приятие мира, в котором знаки не лгут, но и не вещают истин, мира без истоков, открытого всем истолкованиям, — все это могло бы стать другим ее ликом" ¹⁸².

Деррида хорошо понимает, что сегодня еще рано решать спор этих двух направлений. В глубине души он равно оправдывает и бесхит­ростные колебания Леви-Строса, и много более осознанные злокоз­ненные сомнения Фуко. Во всяком случае, различение и взаимоисклю­чение этих возможностей (наличие обеих, при том что никакое реше­ние не гарантировано, только одна из характерных черт нашей эпохи) окончательно ликвидирует структурализм как философию.

VIII.3.

Но разве этих неустраненных сомнений нет и у Лакана? Разве не очевидна его попытка обосновать структуру детерминации бинарным кодом и в то же самое время ликвидировать какую бы то ни было структуру, гипостазируя отсутствие, которое разводит в про­странстве два утверждения любой бинарной коммуникации?

Замечания Деррида по поводу игры помогают разрешить эго оче­видное противоречие, а также осознать, почему у Лакана время от времени возникает недоверие к самому понятию кода.

Вспомним, что было сказано о коде в А.1 IV. Накладываясь на равновероятность источника информации, код призван путем внесе­ния некоторых правил ограничить сферу возможных событий. Код — это система вероятностей, сужающая изначальную равновероятность. Фонологический код осуществляет выбор нескольких десятков зву­ков, организуя их в жесткую абстрактную систему оппозиций и сооб­щая им дифференциальное значение. До этой операции перед нами был недифференцированный универсум всевозможных звуков и шумов, соединяющихся как угодно Код наделяет смыслом что-то такое, что первоначально этим смыслом не обладало, при этом какие-то элементы этого "чего-то" получают ранг означающего. Но пока кода нет и пока это нечто не кодифицировано, оно может осущест­влять бесконечное количество сочетаний, которые только позже, после наложения кода, могут стать носителями смысла.

¹⁸² Derrida, cit., pag. 16

Но как увидеть, описать, в конце концов, назвать то, что еще не кодифицировано? Это можно сделать с помощью теории вероятнос­тей. Но теория вероятностей, отождествляет ли она статистические законы с предполагаемыми объективными законами хаоса, или пони­мает их только как инструментарий, пригодный для предвидения. может сказать только одно: каким образом может произойти все, что угодно, там, где еще не оставил своего отпечатка код, и где, стало быть, еще нет структуры. Так вот, Лакан об этом ясно говорит: знаковая цепочка структурируется не с помощью кода, но на основе вероят­ностных закономерностей ¹⁸³. И значит, нет ни кода, ни структуры, но только Источник, только Исток (Sorgente, Fonte). И надо же было случиться, (и это подлинная первозданная случайность, а не та веро­ятность, которую не преминул бы вывести из этого случая Лакан), что специалисты по теории информации, вероятно, никогда и не задумы­вавшиеся о проблемах онтологии, стали употреблять для обозначения источника два слова — Fonte, Sorgente, a не одно, и эти термины вкупе со всеми их коннотативными оттенками наилучшим образом означа­ют Начало и Различие, Родник, но также Открытость, из которой проистекают все события. "Исток" и "Источник" приводят на память поэтические мифы и метафоры Гельдерлина, из чьей поэзии извлек Хайдеггер свое учение о языке как гласе первоначал "Неведомо, что делает поток". И что происходит в источнике информации, тоже неведомо.

Круг замкнулся, жалкие остатки структур погребены под несчет­ными статистическими расчетами знаковых цепей, вceгo лишь матриц комбинаторной игры, в которой для Деррида, как и для Ницше, что истина, что ошибка — все едино.

Что же касается того, что позже цепь может формироваться как бинарная, то это не потому, что код лингвистов и фонологов так живуч, а потому, что Источник как способность различения если что и может рождать, так это игры с различениями. Как только сверхче­ловек убедился в своем собственном игровом происхождении, он уже

¹⁸³ "Cet Autre, n'est rien que le pur sujet de la moderne stratégie des jeux, comme tel parfaitement accessible au calcul de la conjecture, pour autant que le sujet rуel, pour y régler le sien, n'a à y tenir aucun compte d'aucune aberration dite subjective au sens commun, c'est-à-dire psychologique, mais de la seule inscription d'une combinatoire dont l'exhaustion est possible" (Écrits, pag. 806) "Этот Другой представляет собой не что иное, как чистый субъект современной стратегии игры, и как таковой он вполне доступен рассчету вероятностей, если только реальный субъект, рассчитывая собственную конъюнктуру, не будет принимать во внимание никаких отклонений, называемых субъективными в обычном смысле, т e психологических, но только лишь вписывать себя в некую поддающуюся исчерпыванию комбинаторику"

может прекрасно обойтись без женевского человека (провозглашав­шего возвышение к природной мудрости, что, впрочем, не мешало ему заниматься культурным строительством).

IX. ... И о том, как с ним быть

IX.1.

И вот тут-то было бы логичным со стороны художественной критики, семиологии мифов, анализа социальных структур предъ­явить некоторые претензии тому самому структурализму, который был расшатан усилиями Лакана, а позже Деррида и Фуко. Если всякая структура есть не что иное, как сбывание бытия, и если бытие ответ­ствует нам в той мере, в которой, приближаясь к нему, мы его неус­танно вопрошаем ¹⁸⁴, тогда все возможно, кроме одного — научного анализа цепочки знаков как чего-то объективного.

О какой объективности означающих может идти речь, если они разворачиваются в процессе неустанного и никогда не исчерпываемо­го вопрошания? Разве может критический анализ сводится к выявле­нию функционирования форм означающих и не принимать при этом во внимание смыслов, которыми они могут наделяться по ходу дела ¹⁸⁵? Как может Леви-Строс, когда перед ним стоит вопрос о диа­лектической взаимосвязи структуры потребления и структуры произ­ведения, пренебрегая сказанным нами по этому поводу, утверждать, что произведение искусства может быть исследовано на манер кристалла¹⁸⁶?

Если Последняя Структура существует, то она несказуема, потому что нет такого метаязыка, который мог бы ее схватить, а если она только сквозит в языке и его оборотах, то она — не Последняя, ибо в тот самый миг, когда она начинает вырисовываться, она утрачивает

¹⁸⁴ Ср. Was heisst Denken?,cit., 2, IX Мысль — это не некая концептуальная добыча, течение мысли пренебрегает оковами понятий, подлинное мышление "всегда в пути" Toгда как система — это просто удачная находка Об аффектах см главу "Искусство, чувство, изначальность в эстетике Хайдеггера", Джанни Ваттимо (G Vattimo. Роеstа e ontologia, cit.)

185 Колебания между этой пресловутой абсолютной объективностью и пониманием того, что в процессе прочитывания произведения искусства его смысл непрерывно восполняется, характерны для критики Ролана Барта, см. например, Saggi critici, cit. или Critique et verité, Paris, 1966, (часть II)

¹⁸⁶ Мы имеем в виду интервью, данное Леви-Стросом Паоло Карузо в "Паэзе Сера-Либри" 20 01 67, где он оспаривает нашу позицию по поводу "структуры потребления", отстаиваемую в Opera aperta, полагая, что анализ потребления не входит в задачи структурного рассмотрения произведения искусства, поскольку последнее должно рассматриваться исключительно как некая чистая значащая структура Нашу реплику см во втором издании Opera apena, Milano, 1967

те качества, которые делают ее Последней, т e. способность отступать в тень, порождая другие проявления. И однако, до всякого определе­ния к этой структуре обращаются, вызывая ее, и уже в само это вызывание входит тот самый аффективный компонент, который столь существен для всякого герменевтического отношения, и стало быть, структура не объективна, но наделена смыслом Но если мы возвращаемся к истолкованию (а мы уже видели, что без диалектики интерпретации нельзя претендовать на построение какой бы то ни было структурной онтологии или онтологического структурализма), то вера в то, что выявленная нами структура объективна, дело мисти­ческое, ведь тогда приходится соглашаться с тем, что Великий Постав­щик всех смыслов гарантирует мне законность и правильность выявленного мной смысла.

IX.2.

Но, если я воздерживаюсь от суждения по поводу объектив­ности структуры, мне ничего не остается, кроме как считать выявлен­ную структуру со всеми ее смыслами познавательной моделью

А если я знаю, что структура это модель, то из этого следует, что с онтологической точки зрения она не существует. Но если бы мы считали ее онтологической реальностью, мы должны были бы заклю­чить, что как структура а в этом мы уже убедились — она точно так же не существует. В любом случае структура отсутствует И ниче­го другого не остается, как то ли считать это Отсутствие конститутив­ным для моих отношений с бытием, то ли признать структуру Фик­цией. Третье решение, состоящее в том, чтобы продолжать обращать­ся с ней как с истинной и поддающейся описанию в одно и то же время, иллюзорно и ложно.

IX.3.

Но не даем ли мы вовлечь себя снова в череду скучных противоречий, с которыми онтологически корректное мышление бы­стро бы расправилось, причем исходя из наших собственных предпо­сылок?

Что же такое эти предложенные нами на место объективных струк­тур фикции — ясно, это коды, рассматриваемые в качестве социальных установлений, как попытки обрисовать механизм событий,а также объяснить порождение сообщений, исходя при этом из лежащей в их основе системы правил. Но противопоставлять фикции как таковые мужественному приятию невозможности определения истоков, разве это не бегство от удела?

И удел этот ныне, на закате структурализма, похоже, предполагает две возможности, часто их путают, но иногда они драматически про­тивостоят друг другу, как в случае апории структуры и отсутствия.

С одной стороны, структурализму грозит испустить дух в хайдеггерианстве скорее периода "Бытия и времени", чем позднего Хайдег­гера: заботливое попечение психоаналитика во имя освобождения от заботы (как Sorge) претворяется в обреченность бытия-к-смерти. С другой стороны, хайдеггерианство, памятуя о своем ницшеанском коконе и об открытии не-изначальности, побуждает к радостному приятию игры если "в каждый миг начинается бытие" и «вокруг каждого "здесь" катится "там"», если "центр — повсюду" и "изогнут путь вечности", тогда "имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освещался вещами? Говорить — это прекрасное безумие; говоря воспаряет человек над вещами. Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! В лад звукам танцует наша любовь на разноцвет­ных радугах"¹⁸⁷. К чему и приходит всякая повисшая в пустоте поэти­ка, склонная черпать из неиссякаемых кладезей языка, повествующего о себе самом.

Но если высший удел состоит в том, чтобы смириться с отверстой раной, с которой нам выпало маяться от рождения до самой смерти, то отворачиваться от нее — значит только бередить ее. И если он состоит в том, чтобы принять игру, то отворачивайся-не отворачивай­ся от зияния — все едино, разве что, прежде чем исполниться, удел этот родит на свет поэтику игры, и мне придется расставлять ловушки, запускать бумажных змеев, устраивать фейерверки, изобретать по ходу игры разного рода утешительные безделушки, вроде Науки, Метода ¹⁸⁸, Культуры.

IX.4.

А что если есть такая ловушка, такое ухищрение, при помощи которого можно сладить с внутренним беспокойством? Нет, такой нет, ответствует онтологическое мышление, — ты просто еще раз выставляешь себя на посмешище. А вдруг окажешься в одной из таких ловушек, и все — по-другому? Нет, — отвечает онтологическое мыш­ление, — ничего такого быть не может, расстояние, отделяющее тебя от бездны, осталось тем же самым, ты ни на миллиметр не убежал от конституирующего тебя соседства со смертью. Самое большее, что тебе суждено, это получить удовольствие от игры, излечиться прияти­ем вечного возвращения.

Логика этих ответов столь сильна (и столь же сильна логика про­цесса, приведшего онтологический структурализм к отрицанию вся­кой возможности объективного познания), что остается только согла­ситься. И замолкнуть.

¹⁸⁷ Ницше Φ Так говорил Заратустра III Выздоравливающий.

¹⁸⁸ "Метод — это то, что ничему не служит" (Флобер Словарь прописных истин)

Но только при том условии, что мы продолжим вращаться в кругу тем, предопределенных исходным вопросом, задаваясь которым, мы перемещали себя из домыслительной сферы в сферу мышления. А во­прос был такой: "Кто говорит?"

IX.5.

А теперь посмотрим получше: это