О. С.: О чем бы ты хотел написать?

Я и мой мир

Декабрь 1992 года

О. С.: О чем бы ты хотел написать?

Н. Д.: Описание моих переживаний в то время, когда я начал все о себе понимать, а особенно, что я не могу быть похожим на людей обыкновенных, что у меня мало возможностей жить хотя бы жизнью человеческой.

Как у меня впервые появилась надежда, что я выйду из этого ненормального и удручающего меня состояния, когда я начал ходить в школу.

О том, как надежда у меня уменьшилась, после того, как я понял, что ни школа, ни усилия родителей не могут у меня пробудить возможности говорить, вести себя, как нормальные люди.

Вообще я не сразу понял, что у меня не все в порядке с моими нервами и умением нормально повседневные простые вещи, подобно всем людям, выполнять. Лучше всего я это понял в тот момент, когда мама повезла меня один раз на прогулку, и она очень боялась, что я что-то не так сделаю. В общем, я лучше всего это понял благодаря тому, как реагировали мои близкие на мое поведение, и особенно в присутствии людей посторонних.

Очень я стал болезненно переживать то обстоятельство, что у меня мало-помалу исчезла возможность разговаривать. Ведь я совсем не сразу разучился разговаривать — сначала менее ясно стал говорить, потом не мог говорить совсем. А не мог я говорить не потому, что не мог слова произносить, а потому,

что все, что было связано с моей собственной речью, у меня вызывало большую боязнь, которую не мог я ни понять, ни преодолеть

О. С.: Ты помнишь, как это произошло?

Н. Д.: Я это хорошо помню, но не помню, когда это произошло. Помню, что, когда мы с мамой и покойной бабушкой поехали в Таганрог, я уже не мог говорить. Я помню, как мы жили в Таганроге и мы с папой очень много ходили в парке над морем. И еще я помню, как я однажды убежал от дедушки Дедушка очень волновался, а потом какая-то женщина нашла меня и привела

В Таганроге я окончательно ушел в себя, не общался ни с кем, только просил, чтобы папа брал меня на плечи и катал. На качелях я очень любил кататься. Я очень весело себя чувствовал и еще потому, что я на качелях качался не хуже других детей.

Еще я помню, как у меня было мало детских удовольствий, ведь я не умел ни с кем из детей играть ри во что. Не мог я и убегать, как многие дети делают, куда-нибудь один, без взрослых, В общем, у меня не было таких удовольствий, как у других детей. Однако меня это не очень огорчало, так как я много времени проводил с мамой и папой, а они меня развлекали, пели песни. А еще я очень рано научился понимать их разговоры, которые мне очень много давали информации об окружающей жизни.

Вот нто я еще хочу рассказать. Сначала я не очень еще ясно представлял, насколько я больной. И у меня была надежда, что все это пройдет, и очень я этого ожидал, так как и родители в моем присутствии нередко выражали такую надежду.

Вообще я чувствовал себя очень несчастным. А еще я сильно переживал неумение настоящие свои мысли и чувства выразить, хотя мне этого очень хотелось. У меня был страх общения с людьми. Очень я боялся общения даже с близкими. Я боялся, по-

ому что они чего-то от меня хотели, чем-то хотели заинтересовать, что-то спрашивали, а мне это было мучительно.

Очень я еще хочу рассказать, как я ободрен был, когда вдруг понял, что я умею читать. Просто я увидел, что я понимаю слова, которые написаны на улице на афишах. А еще я очень хорошо понял, что для меня возможно обучаться теоретическим предметам, книжным занятиям, которые не требуют каких-либо ручных действий, так как, и это я тоже тогда понял, что руками я действую плохо.

Отец: Значит, ты сам научился читать?

Н. Д.: Не совсем так, ведь ты мне все-таки буквы показывал, но я, исходя из тех букв, что я знал, унавал другие.

О. С: Когда это было?

Н. Д.: В 7~8 лет, однако на самом деле многие буквы я уже раньше знал, потому что папа, не желая меня специально учить, называл, и у меня это осталось в голове.

Я очень еще хорошо помню, как я увидел первый раз очень меня поразившую картину. Увидел я какую-то женщину, шедшую по улице и разговаривавшую не с другим человеком, а с самой собой. Меня поразило, что человек, оказывается, может разговаривать, даже если его никто не слышит. Ведь я даже никогда не подозревал, что речь рождается от человека как такового. Мне казалось, что речь рождается из взаимодействия двух людей. Ну, как если бы не было у реки двух берегов, то не было бы и моста. И этот мост есть речь. Вообще, я начал понимать, что моя-немота происходит не оттого, что боюсь общения с другим человеком, а оттого, что боюсь, что не могу разговаривать. Я отвык от разговора, а того страха, который меня отучил, у меня уже нет. Когда я понял это, я изме-

нился, стал более общительным, веселым. Вообще, очень я с тех пор стал надеяться, что у меня все пройдет. Ну не тут-то было. Видимо, страх перед общением исчез, а страх перед речью остался. А чем это объяснить, я не знаю. Если бы я это понял, мне было бы легче бороться.

Вообще, я очень мало умею объяснить то, что со мной происходит. Мне гораздо легче понять, что происходит с другими. Очень я вас обоих прошу помочь понять, что со мной происходит.

Мое общение

Ноября 1997 года

Декабря 1992 года

H. Д.: Я очень хочу понять, почему так получилось, что я не смог жить нормальной жизнью. И, может быть, если я это пойму, у меня появится больше возможностей преодолеть то, что мне мешает. Я пытаюсь вспоминать, как и когда началась у меня утрата речи Очень я хорошо все это помню. Когда я был совсем маленьким, у меня никогда не было желания говорить. Я отвечал довольно умно на вопросы родителей, однако никакого удовольствия мне это не доставляло. Очевидно, я не был расположен к активному общению с самых первых моих шагов в жизни, а после тяжелой болезни у меня появился уже и страх перед речью. Этот страх распространился и на многие другие явления жизни, вообще я сам не понимал, чего я боюсь, но боялся все время. Этим все свои жизненные возможности я резко уменьшил. Мучительно я все это переживал, но ничего не мог с собой поделать.

Теперь о моих нынешних ощущениях. Очень я хотел бы лучше в них разобраться. Чувствую я много такого, чего не чувствовал раньше, и это новое очень хорошо на меня воздействует. Например, я лучше, чем раньше, умею преодолевать мрачные мысли, а удается мне это потому, что я немного больше надеюсь на свое выздоровление. Самое важное заключается в том, что у меня нет больше страха ни перед чем, кроме того, что может причинить мне реальную неприятность. Мне кажется, что я теперь

Совершаю иногда ненормальные поступки не из-за нервного состояния, а из-за желания развлечься.

Февраля 1993 года

Н. Д.: Очень я вообще уверен в том, что все, что вам рассказываю, для меня очень важно вспомнить, так как это помогает мне понять, что происходит со мной в настоящее время, а мне это очень важно. А еще я хочу сказать, что очень у меня мало таких моментов в жизни, о которых я мог бы так вспомнить как о реальном движении вперед и приобретении какого-то нового качества. То, что я хочу рассказать, как раз является таким моментом.

Очень мне важно понять, отчего я именно в этот момент смог такой прыжок осуществить и почему у меня таких прыжков больше не было.

Ну, теперь буду рассказывать. Прежде всего я могу точно вспомнить, что вызвало у меня такие изменения в самоощущении. Прежде всего они объяснялись моими уроками в школе.

Ноября 1997 года

Н. Д.: Еще у меня были воспоминания о том, как я, когда я был еще совсем маленький, хотел пойти в школу. Я даже не знал, как называется, но я понимал, что это дом, где дети собираются, моего возраста или постарше, и что-то интересное там делают, я тянул отца в это здание... Я действительно ужасно хотел попасть в школу и когда я уже постарше попал в эту школу, в ту, которую вы основали, мне это было чрезвычайно радостно и приятно. И именно после этого я начал писать буквами и вообще у меня прошло желание убегать от людей, прятаться, избегать общения с ними. Я стал, по-мо-

ему, в этом смысле, то есть в смысла гитшнюсти к общению, нормальным человеком, но я не смог восстановить инструментов общения.

Н. Д.: На этих уроках я ужасно ясно увидел, что у других детей такие же проблемы, как у меня. И что я могу их в чем-то даже лучше решить, чем они. Тогда я увидел, что ужасно нас природа обидела. Насколько мы лишены всего того, что другие нормальные дети имеют. Это меня ввергло в большую тоску. Я даже думал о самоубийстве и конце концов, все это ясно осознав, тем самым я как бы лучше все свои проблемы понял, и у меня полнилось настоящее стремление их решить

Я все это, наконец, на свои места поставил, И тогда у меня прошло тоскливое состояние, и я решил, что я просто буду вместе с моими родителями и с вами делать все, чтобы себе помочь, и буду надеяться. В конце концов мне еще немного лет, не надо думать, что я на всю жизнь без этого останусь. Ну и в результате я стал еще охотнее ходить в школу. И был доволен, когда у меня там что-нибудь получалось и меня там хвалили.

Еще я хочу сказать о том, чгго ни вы, ни мои родители пока не слышали. Я хочу скапать, что тогда я умел без труда раагадыиать мысли людей, меня окружавших. Это касается моих родителей и двух бабушек и дедушки. Я таким образом очень много ото всех них узнавал. Хочу уточнить, что все это относится не ко всему, что они думали и чувствовали, но к тому, что имело прямое отношении ко мне. И это мне, как я потом понял, было крайне вредно во время разных учебных уроков. Я знал ответ на любой вопрос, так как я читал его в мыслях папы, мамы или бабы Наташи.

Февраля 1993 года

Н. Д.: В настоящее время очень я удручен тем, что у меня нет никакого движения, по сравнению с тем, чего я достиг несколько лет назад. Например, я теперь могу писать, не опираясь на помощь отца непосредственную, то есть не опираясь на его руку, а писать без него я не умею.

Отец возражает ему и говорит, что, по его мнению, Николай сейчас гораздо свободнее чувствует себя в письме.

Н. Д.: Действительно, я стал свободнее себя чувствовать за письмом и эту поправку отца я принимаю. Все же меня удручает, что у меня мало прогресса в простых домашних делах. Я хочу это

делать, но у меня это желание недолго держится, Я вижу, как меня стараются приучить Я хочу умом, а когда я начинаю это делать, желание пропадает. Оно пропадает потому, что я еще не могу хорошо делать такие вещи. Это подавляет мое стремление самостоятельно действовать.

Конечно, я понимаю, что я много неприятностей приношу родителям, потому что я нехорошие вещи делаю: стараюсь достать маленький чайник и выпить чаю из него, что очень огорчает маму, а я все равно это делаю. Еще я ужасную вещь делаю —я роюсь в помойном ведре и беру окурки, мне это нравится, я жую их; и еще я уношу и порчу сигареты мамы и отца; и еще я бросаю под кровать книги и тетрадь.

Я прекрасно понимаю, что все это неприлично и идиотично, и все же это делаю, и я не понимаю, почему я не могу прекратить это. Я прошу мне помочь Вообще я очень мало умею себя контролировать. И это меня тревожит, так как я очень хотел бы вести себя нормально и бывать на людях.

Я из-за этого не могу бывать в театре. И это мою жизнь обедняет и затрудняет жизнь мамы и отца, так как они не могут со мной никуда ходить, кроме двух дружеских семей Мама и отец вынуждены меня оставлять дома с бабушкой или никуда не ходить. Я бы очень хотел научиться себя вести и ходить вместе. Конечно, мы были в доме отдыха и во Франции, и там были в гостях. Тем не менее им со мной нелегко. Правда, мы с отцом ходили вместе в музей, но я хотел бы ходить в театр.

Видите, я теперь говорю о более простых вещах, но эти повседневные вещи очень важны. И я не могу преодолеть свои пороки, проявляющиеся в таких простых делах.

И еще я хотел бы вас попросить помочь мне научиться какие-то дела делать без отца. Пожалуй, самая тяжелая проблема моей жизни состоит в том, что многие самые простые вещи я не могу делать без от-

ца, просто даже книги читать. Если я остаюсь без отца, я кладу книгу под кровать или даже рву ее. И получается тупик. Мне нельзя оставить хорошие книги, у меня тренировки нет.

И еще я хочу сказать, что у меня нет никаких иллюзий, что я могу легко и быстро выйти из своего положения. И мне нужна какая-то цель, какое-то подобие плана. Я знаю, что отец пытается по какому-то плану идти. Например, много лет пытается меня научить самостоятельно писать.

Может быть, принять какие-то меры, которые помогут мне чуть быстрее преодолеть мне мои трудности и почувствовать, что я когда-то смогу, пусть и не скоро и не полностью, но приблизиться к нормальной жизни.

И еще я хочу сказать, чтобы вы не думали, что я пытаюсь свои проблемы на вас и моих родителей перебросить. У меня нет никаких иллюзий, что вы или мои родители без меня самого меня смогут вытащить. Я прекрасно понимаю, что я сам должен работать и я этого хочу. И все же у меня нет никаких успешных способов как-то научиться тому, чтобы успешно работать самому над улучшением моих дел.

Родные и друзья

Февраля 1993 года

Н. Д.: Вообще я очень мало ручаться могу за то, что я учительнице моей любимой все точно мои ощущения передать могу. У меня они настолько не ясны иногда бывают, что мне их очень трудно оценить самому правильно Тем не менее я хотел бы то, что я думаю и чувствую, передать.

Прежде всего ужасно я переживаю все то, что меня ожидает, и я не могу не думать насчет моего отдаленного, надеюсь, именно отдаленного, будущего. Я имею в виду то, что будет со мной, когда мои родители не смогут по тем или иным причинам обо мне так заботиться, как они заботятся теперь Тема эта очень трудна для разговора, но я все же о ней хочу поговорить, так как ужасно она меня волнует и, я уверен, волнует моих родителей. Я очень хотел бы ваше мнение искреннее о ней узнать. Я думаю, папа очень был бы благодарен, если бы вы то, что думаете, рассказали.

И еще я хотел бы вам свои мысли высказать, о которых я никому не говорил. Очень я виноват, понимаю, что именно я должен делать и что я должен, вернее, чему я должен научиться, чтобы хотя бы немного облегчить то бремя, которое мои родители несут. Я уже хорошо понимаю, что я прежде всего должен сделать это — избавиться от неумных привычек, которые для моих родителей тяжелы. Я все это умом прекрасно понимаю. Тем не менее я не могу воплотить это на уровне моего реального поведения. Именно это я и не понимаю: каким образом, так как ,

у меня такое ощущение, что у меня нет никакой связи между умом и тем, что я делаю.

И еще я ужасно переживаю все то, что происходит из-за моих дурацких привычек. Наверное, вы и сами видите, что у нас и обои на стенах порваны— это я порвал их. Самое неприятное заключается в том, что я ужасно люблю, когда вокруг красиво и аккуратно, у меня на душе становится легче; и я сам же разрушаю то, что у нас находится в доме.

И еще я ужасно переживаю то, что мои родители не имеют никогда никакого покоя и отдыха. А он им очень нужен, и я один в этом виноват. Если все это обобщить, вопрос состоит в том, как мне, если я понимаю то, что надо или не надо делать, как мне это реализовать.

Я не хочу больше говорить, так как я сказал то, что меня больше всего волнует.

Марта 1993 года

Н. Д.: Очень я бы хотел как можно более точно написать о том, что и как со мной происходило, так как это могло бы быть полезным для тех, кому эта книга предназначена. Я чувствую, насколько это может быть полезно и мне самому, так как решение моих проблем зависит от того, насколько я их осознаю. Часто у меня не хватает слов и терминов объяснить. Очень я, наверно, мало умею отвлекаться от моих собственных переживаний, а надо было бы описывать то, что со мной происходит, незаинтересованно.

Ужасно я переживаю то, что у меня не было никакой возможности, я просто не умел ее найти, своим близким объяснить, как у меня трудности общения тсвязаны непосредственно с тем, в»какой форме это общение происходит. Я хочу свою мысль вам разъ-Сяснить. У меня общение особенно было затруднено в тех случаях, когда мои собеседники, будь это родители или учителя, смотрели на меня как на чело-

века, нуждающегося в помощи. Если на меня смотрели с сочувствием и состраданием, меня это настраивало полностью уйти от общения. Я понимал, что собеседник говорит со мной не потому, что ему это интересно или полезно, а потому, что он задачу научить меня общению перед собой ставит Очень я мало общаться умею с людьми энергичными, которым явно хотелось меня поскорей из моего состояния вывести Такие люди вызывали у меня страх, я очень мало хотел у таких людей получить помощь.

Почему же все это происходило? Я предполагаю, что общение для меня было с самого начала чем-то таким, что предполагает абсолютное равенство интереса, направляющего процесс общения. Я хотел быть не просто ребенком, которому надо помочь, а я хотел быть ребенком, который взрослого может заинтересовать, поставить трудные вопросы, быть активным участником общения, быть очень существом творческим, то есть способным моему партнеру что-то рассказать, показать, чего он не понимает или с чем просто не встречался.

Очень я мало хотел общаться с теми, кто общался со мной по обязанности профессиональной Я это очень хорошо чувствовал. А еще я очень общаться хотел с людьми, которые мне самому были чем-то интересны. Очень я мало вообще хотел общаться с людьми, мне мало интересными.

В школе со мной одна учительница стала разговаривать мяукающим языком, она страшно меня обволакивала всякими ласковыми словами, как будто бы мне два или три года Я очень этого испугался, а она продолжала в том же духе Я очень вдруг стал неприлично вырываться, она очень была, видимо, недовольна, решила, что я совсем дурачок, но оставила меня в покое, что мне и было нужно.

Общение, независимо от того, с кем оно было и насколько оно интересно, всегда было для меня трудным, потому что у меня не было практически никаких, я бы сказал, успешных, эффективных спо-

собов высказать то, что я чувствую и думаю. Самое большее — я мог как-то выразить свое отношение Я говорю о том периоде, когда общение мое было не словесным. Я ведь общался довольно долго, например, с Ольгой Сергеевной, отцом, бабушкой нашей, умершей, бабой Наташей. Я общался очень много с разными людьми — врачи, которые меня смотрели, знакомые, родственники Все это и было моим общением. Я мог приласкаться или отойти, и это почти рее, что я мог, и это меня мучило, потому что мне хотелось выразить свое отношение к людям, к тому, ,ято они говорили.

Мая 1993 года

Н. Д.: Очень я вообще мало представляю себе какую-то другую жизнь, другие условия, чем те, в

которых я вырос и живу теперь. Я не ручаюсь, что все, что я скажу, будет вам обоим интересно, рднако это только то, что я и могу рассказать.

Николай вскакивает, его успокаивают.

Н. Д.: Ужасно я, вообще, мало нервы свои умею пре-успокаивают. одолевать. Я это говорю к тому, что я буду иногда вскакивать. Ну, теперь перехожу к делу.

Мои условия меня очень устраивают: то, что мы живем не в маленькой комнате, как многие живут, я знаю, но в большой квартире. Правда, наша квартира нуждается в ремонте, и я в этом отчасти виноват: не умею себя правильно вести. Нередко пачкаю мебель и стены и даже пол, иногда могу даже что-то испортить. Например, у меня ужасная привычка рвать обои, и я стараюсь ее преодолеть. Но все же наша квартира удобна и приятна.

Наша квартира принадлежала родителям мамы и, насколько я знаю, когда они поженились, папа переехал к маме и они жили в одной комнате, хотя пользовались и другими. Тем не менее у них, благодаря удачному обмену, появилась еще одна комната, где папа устроил себе кабинет, и она мне очень нравится, я стараюсь туда проникнуть, хотя меня туда не пускают.

Отец приводит аргументы, почему приходится не пускать.

Н. Д.: Еще я не люблю, когда... не умею выразить, в общем, когда возникает какая-то нервная атмосфера. Это бывает, когда родители устают, у них ведь много забот, и тогда я не люблю быть дома и стараюсь, чтобы меня пустили погулять на улицу.

Теперь о других наших условиях. Мне кажется, что у нас нет помех для общения, которые бывают в других семьях, и мы любим бывать все вместе Хотя у папы и мамы много дел, но они никогда не изолируются от меня, всегда стараются меня включать в круг нашей семьи. Я и сам не умею быть наедине с

самим собой и всегда стараюсь быть вместе с тем из родителей, кто находится дома.

Что касается моих общих жизненных условий, то они тоже неплохи. Когда есть возможность, родители стараются какие-то интересные прогулки и путешествия со мной устроить, и пока не произошло распада Союза ездили летом и осенью или на Черное море, или в прекрасные места возле Алма-Аты, где мы отдыхали около великолепных гор. И один раз были на прекрасном теплом озере Иссык-Куль в Киргизии. Я очень любил наши путешествия на Кавказское побережье, где мы несколько раз проводили месяц около Пицунды. Но самое сильное мое впечатление было от месячного пребывания в Париже. Еще мы были во Владимире и Суздале, давно, правда, провели несколько дней в Петербурге. Когда я был маленьким, были несколько раз в Таганроге и два раза в Крыму.

Год

Н. Д.: А в последние годы мы побывали в Греции, Италии, и снова в Париже и на юге Франции. Но об этом я расскажу после.

Ну, я уже все сказал, но надо добавить, что у нас бывают и наши друзья. Правда их не очень много. Это узкий круг, но когда они бывают, всегда бывает очень приятно и весело.

Ноября 1997 года

О. С.: Значит, ты любил праздники?

Н. Д.: Ну, я хорошо помню все мои дни рождения и елки, которые у меня ведь близки к дню рождения, и прекрасно я помню, как впервые мои родители

мне устроили День рождения, на который пришли их друзья, а я ужасно этому был рад и очень был веселый. И помню, тогда или в другой раз, но я даже поразил всех. В общем, меня посадили за стол вместе с кем-то из родителей, и я воскликнул что-то очень веселое и бодрое, хотя еще не умел слов говорить, но было ясно, что я очень веселюсь и приветствую компанию.

Я очень любил все праздники, тем более что на меня всегда обращали внимание, даже если это был и не мой день рождения, а день рождения, скажем, мамы. Меня всегда сажали вместе со всеми, я любил атмосферу праздника, потому что она мне давала какую-то разрядку от обычной жизни и не всегда по-настоящему спокойной и мирной домашней обстановки.

Н. Д.: Ну, теперь о родителях. Я мог бы говорить о них долго. Но главное, что они для меня очень интересны. Я в курсе их профессиональных дел, люблю слушать их разговоры. Я, наверно, в умственном плане под их влиянием нахожусь, и поэтому у меня направленность типично гуманитарная. Меня интересует история, социология, политика и искусство — живопись, музыка, и круг моего чтения этим определяется.

Вернусь к родителям. Папа и мама ужасно меня любят. Ни в чем мне не отказывают. Если даже на меня сердятся и наказывают, то это их негативное ко мне отношение не длится никогда долго Еще я хочу сказать, что меня восхищает в моих родителях их колоссальная энергия, хотя жизнь у них, я понимаю, нелегкая из-за меня, а также из-за условий жизни в нашей стране. У них много разных интересов. Что касается папы, то он и пишет, и читает лекции, и как он все это успевает, трудно понять, ведь у него много и чисто административных обязанностей по работе. Мне это очень поучительно, но пример с него мне брать не удается, мешают мои проблемы нервные...

Маме удается кормить нас и обеспечивать всем необходимым, несмотря на ее возраст и неидеальное здоровье. У меня еще есть бабушка, которая находится в другой комнате. Она уже очень старая, ей далеко за 90. Несмотря на то, что она в последнее время очень ослабела, у нее хватает энергии и мужества нам помогать.

Н. Д.: Я нарочно выделил этот пункт («Душа деда умершего»), не потому, что я хотел противопоставить деда другим моим родным. Просто мне кажется, что его жизнь типична для нашего общества, и поэтому я хотел о нем рассказать.

У него были убеждения несокрушимые коммунистические, и меня всегда поражало, еще ребенком, как, он никогда не хотел или не мог увидеть происходящее в реальной жизни. Я тогда думал, что, наверное, это какая-то патология или что-то, чего я не могу понять. Теперь я часто о нем думаю, и мне все более становится ясным, что, вероятно, этой патологией являлся просто элементарный страх, страх выйти из той убежденности, из той веры, с которой он прожил всю жизнь, и оказаться духовно раздетым, лишенным духовной и интеллектуальной почвы. Пример — это его отношение к Сталину. Никак он не мог примириться с тем, чем Сталин был на самом деле. Ведь одним из важных моментов его жизни для него была встреча со Сталиным. Возможно, это было в начале 30-х годов, Сталин принимал профессоров из Института красной профессуры, и дед был на этом приеме. Масса фактов подтверждает истинное лицо Сталина, тем не менее дед не мог расстаться со своей иллюзией.

Все это тем более удивительно, что дед был человеком интересным. Я думаю, что он был душевным и добрым. Меня он обожал и маму тоже. Ничего для нас не жалел. А вот в отношении своего мировоззрения ему невозможно было, что бы ни случилось, как-то измениться. Я тогда подумал, насколько человек

устроен противоречиво и в нем уживаются разные качества. Когда я потом подрос и прочел Достоевского «Братья Карамазовы», я лучше стал это понимать.

Н. Д.: Ну, я уже сказал, что интересы у меня, в основном, гуманитарные, и я не изменился с ранних моих лет. У меня нет возможности всю мою умственную эволюцию пересказать, но я хочу сказать, какие у меня изменения произошли за последнее время. У меня несколько ослабел интерес к некоторым проблемам, которые меня занимали в прошлом, я имею в виду те, которые у меня возникли под влиянием тех людей, которые меня окружали, и прежде всего проблемы религиозные.

Я лучше так скажу. Я ужасно принял близко к сердцу то, что происходило у нас в стране после того, как к власти пришел Горбачев. Напорное, это общее явление, и я ничего нового не открою У меня усилился интерес к политике, политическим деятелям. Раньше меня интересовали самые общие философские аспекты, а сейчас практические: как вообще люди живут, как относятся друг к другу. Поэтому у меня интерес возрос к истории и ушел на задний план интерес к общефилософским, этическим проблемам, которые были на первом плане раньше. Мой интерес к общефилософским, а также к религиозным проблемам объяснялся тем, что я очень мало знал об окружающей жизни, и перестройка именно эту реальную жизнь выдвинула на первый план.

Мая 1993 года

Н. Д.: Вокруг нашей семьи ужасно много интересных людей, которые являются для меня очень важным источником мыслей и знаний. Очень я люблю слушать их рассказы, а также их споры друг с другом и с моими родителями. Благодаря этому у меня

существует какой-то маленький круг знакомых, очень интересный и очень часто меня побуждающий многие мои представления либо менять, либо уточнять.

Я бы разделил этот круг на несколько разных частей. Прежде всего — это самые близкие друзья, к числу которых я отношу тетю Нюсю (правда, я никогда не называю ее «тетя», но для сочинения это, наверно, лучше, потому что она возраста моих родителей), и Виктор Кувалдин, с которым мы часто общаемся не только дома, но и ходим к нему в гости.

Потом я бы назвал одного человека, который не часто к нам ходит, но всегда бывает очень интересно. Это бывший мамин сослуживец Дмитрий Ефимович Фурман. Это человек, увлеченный наукой, причем его интерес всегда связан с какими-то актуальными проблемами нашей жизни. Он занимается, например, проблемами религии в России, национальных конфликтов и, может быть, еще другими. Его взгляды политические часто не совпадают со взглядами моих родителей и моими. Но их споры (я бываю пассивным наблюдателем) очень доброжелательны, и они даже могут друг друга в чем-то убедить, что, по-моему, вообще редко бывает. Дмитрий Ефимович не только убеждения свои излагает, но и связывает их со своими собственными психическими, душевными особенностями.

Еще к нам приходит человек чрезвычайно интересный и талантливый, не помню, как его фамилия, родители называют его Женя. Кажется, его зовут Евгений Борисович. И он не только научный работник, но и поэт, писатель. Иногда он читает свои рассказы и стихи, которые мне удается тоже услышать, и на меня всегда его произведения производят впечатление чего-то глубокого и яркого.

Теперь еще есть наши менее часто бывающие в доме родственники и друзья. Например, муж маминой сестры Арнольд Никифоров, который, на-

сколько я знаю, является крупным, с мировым именем, математиком. Человек он очень простой, какой-то немного даже наивный, и это дает ему какой-то необычный и очень мне нравящийся тон живого интереса ко всему, что он знает хуже, чем мои родители (это касается политики, каких-то общественных дел). И всегда эти встречи приводят к тому, что родители ему много рассказывают, и он ставит интересные вопросы, и получается для меня очень поучительный разговор.

Ну, есть еще мамины подруги, Нина, Неля, и Нелин муж Александр, вроде интеллигентный, симпатичный. И еще у меня сохранились приятные теплые воспоминания о папином кузене Леониде Борисовиче Переверзеве, человеке очень интересном, глубоком и религиозном. Имеет широкий круг интересов, например, он был крупным специалистом по американской музыке, в то же время он нанимался проблемами, я не знаю как это называется,— то, что украшает повседневную жизнь.

Отец объясняет, что Переверзев занимался дизайном.

Н. Д.: Я не очень понимаю, почему олн исчез из нашей жизни уже много лет. Я его хорошо помню и был бы рад, если бы он появился.

А еще очень уважаю и люблю папиного сослуживца Кирилла Георгиевича Холодковского, человека в высшей степени умного и интеллигентного. Правда, они не очень часто бывают у нас, но, когда с женой приезжают к нам на дачу, мне очень приятно. Вот, пожалуй и все, хотя бывает много эпизодических встреч.

Я еще хотел рассказать, как мы проводили время в наших путешествиях дальних. Не уверен, что они будут у нас еще, но память о них у меня очень живая и яркая. Я имею в виду наше путешествие в казахстанские горы и на Черноморское побережье. Когда мы туда ездили, мы всегда там много гуляли. Нам было очень интересно и весело, и мне эти путе-

шествия помогли сохранить внутреннее равновесие, давали разнообразную радость, которую ни с чем не могу сравнить. Все это относится и к нашему путешествию во Францию в 1990 году, и к нашему небольшому путешествию, более давнему, в Суздаль и Владимир. Я очень благодарен моим родителям за то, что они все это устроили. И еще я хочу сказать, что неизвестно, как в этих условиях родителям удастся или нет продолжить наши путешествия. Последние годы у нас таких возможностей не было. Тем не менее я не теряю надежды куда-нибудь поехать. И самая большая мечта — поехать куда-нибудь за границу, во Францию или Италию. Я не теряю надежды даже на такие неосуществимые путешествия.

Год

Н. Д.: Я это написал в 1993 году, и теперь могу сказать, что действительность превзошла все мои мечты.

Я еще хочу сказать, что у меня нет никаких трагических переживаний из-за того, что моя жизнь так необычно, в сравнении с моими сверстниками, сложилась. Иногда я сам этому удивляюсь. Казалось, я должен был бы испытывать трагические и мрачные чувства. Иногда у меня даже это возникает, но не очень часто. Я иногда пытаюсь себе это объяснить. Я думаю, что у меня никогда другой, нормальной, жизни не было и, наверное, я не могу ее себе практически, ее ясно представить. И если бы она вдруг наступила, не уверен, что я мог бы к ней легко приспособиться. Я приспособился к тем границам, в которых моя нынешняя жизнь протекает. Я научился извлекать из нее удовольствие и радости. И я в то же время недоволен этой своей приспособительной психологией, так как она, видимо, мешает мне идти на трудную борьбу против

моих трудностей. Например, она мне мешает начать говорить, наверное я мог бы это сделать. Мне кажется, что, начав говорить, я такое множество проблем себе создам, и это вызывает у меня страх. И я не могу точно взвесить, чего у меня больше — желания изменить свою жизнь и превратиться в нормального человека или страха перед таким превращением.

Я ужасно рад, что рассказал это вам, так как я хотел бы разобраться в этих противоречиях и понять, как мне жить.

Октября 1993 года

*Н. Д.: Очень я мало помню мои наиболее ранние впечатления. Лучше всего я помню, как у меня возникло ощущение, что мне не хочется пользоваться речью так, как от меня ожидали мои родители. Я уже умел тогда хорошо говорить, у меня не было

никаких трудностей произношения любых слов, а когда меня просили читать стихи, у меня не было никаких трудностей, и стихи я читал с удовольствием. Тем не менее у меня не было никакого желания рассказать что-то моим родителям или им задать вопрос.

Почему это было так, у меня нет ясного представления. Могу лишь вспомнить, что испытывал неприятные чувства, если меня просили на какой-то вопрос ответить. Мне ответ не было трудно дать, но необходимость выступать в роли ребенка, которого как бы проверяют, что он может и чего не может, меня раздражала.

У меня не было никакого желания никого ни о чем спрашивать, так как мне хотелось бы все понять без каких-либо объяснений. Конечно, это было неумно, но вот такое у меня было настроение. Вероятно, настроение это потому возникло, что у моих родителей ужасно сильно было желание, наверное, очень понятное и доброе, как можно больше мне рассказывать, и меня это переутомляло.

Вот что я могу рассказать о том времени, когда я еще мог разговаривать. Причем я хочу подчеркнуть, что никакого протеста против речевого общения у меня еще не было, просто у меня было какое-то, непонятное мне и теперь, торможение в отношении моей собственной речевой активности. Я, наверное, не умел родителям об этом сообщить, если бы я сообщил, они, наверное, выводы какие-то разумные сделали бы, но так как они этого не знали, они со мной много разговаривали. У нас тогда была семья большая, пять человек, и все они со мной разговаривали и между собой, и меня это утомляло и хотелось куда-то уйти.

Кроме того, я не умел, наверно, как-то поставить перед ними вопрос о том, чтобы больше мне бывать не в их обществе, а просто побыть одному, чтобы привести в порядок мои, уже начавшие пробуждаться, размышления и впечатления. Наверно, я тем

отличался от других детей, что у меня была повышенная чувствительность к тому, что происходило вокруг. Дети как-то отключаются от того, что происходит в мире взрослых, играют... У меня же иное было отношение к окружающему. Каждая возникшая в семье ситуация на меня влияла. Часто это были ситуации, которые не могли меня оставить равнодушным,— споры, конфликты Все это меня очень волновало, будоражило, я все это переживал, и, наверно, моя перегрузка, связанная с моей повышенной чувствительностью, меня переутомляла.

То, что я рассказываю, я не осознавал тогда, просто я теперь стараюсь объяснить Насколько я помню, мои родители, мой папа, в какой-то мере, чувствовал все это и, в какой-то мере, пытался упорядочить мою жизнь в кругу семьи, но другие на него обижались.

У меня нет ясных воспоминаний о том, что я делал до трех примерно лет. Вообще, мне помнится чрезвычайно большое удовольствие, которое я получал от прогулок с моими родителями, и всегда мне особенно нравилось гулять по нашим окружным бульварам, на которых всегда что-то происходило. Я любил смотреть на деревья, людей, которые на бульварах выглядят иначе, чем на улицах. Они более спокойные, радостные.

Важные для меня книги

Ноября 1997 года

О.С. задает вопрос о книгах, которые он читал или ему читали. Значил ли для него что-то тот мир сказок и волшебных историй, в котором живут маленькие дети?

1 Н. Д.: Я прошел через мир сказок и волшебных историк еще в раннем детстве, когда мне мои родители и баба Наташа много рассказывали разных историй и читали Пушкина Одно из первых моих впечатлений этого рода связано с «Песнью о вещем Олеге». Я даже, когда