Лекция 10. Зарождение археологии внеевропейских земель. 13 страница

Братья Линденшмидт, Вильгельм Линденшмидт Старший и Людвиг Линденшмидт Старший, сыновья чеканщика монет, были завзятыми исследователями древностей и романтическими художниками, так же как и их сыновья, Людвиг Линденшмидт Младший и Вильгельм Линденшмидт Младший. Людвиг Линденшмидт Старший (о нем см. Lindenschmidt 1927; Panke 1999) был очень националистически настроен. В течение всей жизни он боролся за признание высокой культуры и лидирующей роли германцев в преистории. Они не могли быть варварами! Освобождение от духовного рабства, национальная гордость были его главными идеями. Он считал археологию национальной наукой и стоял за ее методологическую независимость от других наук, в частности от естествознания.

Людвиг Линденшмидт Старший (1809 – 1893) стал известен за два десятилетия до начала кампании против Трех Веков. С сыном они провели раскопки захоронений эпохи раннего средневековья в Зельцене. Эти захоронения принадлежали франкам и публикация их, вышедшая как раз в год революции, 1848, сделала Линденшмидта очень почитаемым археологом. Он снабдил публикацию точными и информативными иллюстрациями; пометил, где какая вещь найдена; для датировки использовал даже самые невзрачные черепки. Постепенно он стал очень влиятельной фигурой в немецкой археологии.

Линденшмидт был движущей силой в основании Римско-Германского Центрального Музея в Майнце, подобного которому не было нигде. Все музеи преистории коллекционировали местные отечественные древности. Этот музей, основанный в 1852 г., т. е. вскоре после революции 1848 г., был нацелен представить общую картину древней европейской преистории. В нем собирались коллекции со всей политически раздробленной и разрозненной Германии, а так как не все подлинники удавалось объединить под одной крышей, Линденшмидт, художник по образованию, надумал изготовлять и собирать в Майнце копии всех важнейших в Германии древностей художественного плана. Там были собраны тысячи копий-отливок из многих других музеев. Это было чрезвычайно полезно во время Второй мировой войны: если оригиналы погибли, копию часто можно было найти в майнцском музее. Людвиг Линденшмидт Старший до самой смерти был его первым директором, его преемником был его сын Людвиг Линденшмидт Младший.

В 1866 г. Линденшмидт основал журнал "Архив фюр Антропологи", ставший объединительным форумом всех немецких культур-антропологов.

Сначала Линденшмидт принял было систему Трех Веков (в 1858 г.), но вскоре одумался. Уже в 1860 г. в своем описании одного собрания материалов он поместил раздел: "Так называемый медный период". В нем он писал:

"Культурно-исторические фантазии, из которых вытекает деление первобытного мира на каменный, медный и железный века, хоть и обладают каким-то обаянием как рефлекс поэтических сумерек древней традиции, всё же их никогда не привести в согласие с естественным ходом развития вещей, и выделение этих трех периодов остается как вообще, так и у отдельных народов, немыслимым" (цит. по: Eggers 1959: 50).

В его скептицизме было немало рационального: между севером и югом Центральной Европы были существенные различия: на севере больше преемственности, на юге больше смены культур (Böhner 1981). Но главным было другое: в археологии Линденшмидта, как и Вирхова, а позже Косинну, более всего интересовало решение проблем этнической идентификации. Как и Райт в Англии, он считал различия северных древностей результатом не хронологического деления, а этнических различий. Многие немецкие археологи шли за ним.

Вместе с Хостманом и Кемблом Линденшмидт начал острую борьбу против Датской инновации. Его наиболее важными трудами были "Древности нашего языческого прошлого" 1858 – 1881 и "Руководство по немецким древностям" 1880 – 1890. По иронии судьбы германцы Тацита обходились каменными ножами. Бронзовые вещи у германцев толковались лишь как этрусские и позже римские импорты. Линденшмидт считал и железо римским импортом.

Атаки Хостмана на Систему Трех Веков были еще острее, чем Линденшмидта. Он объяснял, что нашел железо в слое, лежащем под слоем, содержавшим бронзу. "Пустая фальшивая конструкция каменного, бронзового и железного веков сметена навсегда" (1876). Хостман утверждал, что никакого каменного века вообще не существовало. Он выступал с этим даже в 1875 г., когда вышла его статья "К истории и критике нордической системы трех культурных периодов", переизданная в 1890. Линденшмидт и Хостман считали, что находки, приписываемые до-римскому бронзовому веку, на самом деле принадлежали непосредственно предримскому и римскому железному веку.

Конец их влияния на ученый мир был положен Морицем Гёрнесом в работе "Преистория человека" (Вена, 1892). "Немецкая система Хостмана и Линденшмидта внесла столько путаницы, - написал он, - в трактовку немецкой преистории!". Он показывал (правда, в этом он был не первым), что бронза была раньше на Востоке, чем в Европе и двигалась с Востока в Европу. Труд Гёрнеса был повсюду признан.

3. Вирхов и концентрация на локальных культурах. В Германии лидером антропологической науки, включая не только физическую, но и культурную антропологию и первобытную археологию, во второй половине XIX века был крупнейший патологоанатом Рудольф-Карл Вирхов (Rudolf-Carl Virchow, 1821 – 1902), основоположник гистологии (науки о клетках), открывший клеточную патологию (рис. 3). Он стал основателем Берлинского Антропологического общества и журнала “Цейтшрифт фюр Антропологи, Этнологи унд Ургешихте” (с 1869 г.). Гахман называет его "истинным основателем первобытной археологии в Германии" (Hachmann 1987: 183).

Вирхов (немцы произносят эту славянскую по происхождению фамилию как Вирьхё) родился в Померании (ныне Польша) как единственный сын пожилых родителей. Все его предки, насколько можно проследить, были розничными торговцами и мясниками. В школе он был первым по успеваемости в классе, но последним по поведению. Окончив Берлинский университет по медицине, работал прозектором и лектором в Университете.

Происходя из наиболее отсталой части Пруссии, где господствовало юнкерство, он принадлежал к радикальным либералам, стремившимся к республиканскому строю. «Как естествоиспытатель, – говорил он, – я не могу быть никем, кроме республиканца. Республика – единственный строй, где могут быть реализованы законы природы и природа человека» (Ackerknecht 1953: 16). Посланный исследовать причины эпидемии тифа в Силезии, он привез отчет, который не был чисто медицинским: причинами эпидемии названы нищета и неведение. Чтобы сохранить здоровье, народ нуждается в свободе и процветании и в переносе тягот налогообложения с бедных на богатых. Он высказался в пользу автономии силезских поляков.

Во время буржуазной революции 1848 г. он был на баррикадах и призвал своих друзей присоединиться к нему:

«– Есть у вас оружие?

- Только этот старый револьвер и ржавая сабля.

- Выходите с ними! На баррикады! (Ackerknecht 1953: 15).

За участие в буржуазной революции он был уволен в Берлине, но принят профессором анатомии в более либеральный Вюрцбург (Бавария). Удаленный этой ситуаций из политики, он погрузился в науку. Уже в 1849 г. он создал концепцию клеточной патологии. В 1850 г. вышла его знаменитая книга “Клеточная патология на основе гистологии”. В 1856 г. он вернулся в Берлин как профессор и директор университетского института патологии. Король махнул рукой: "Пусть остается демократом для своих трупов". Вирхов подвизался в городском совете. Его заботами в Берлине была введена канализация. С 1880 по 93 г. был депутатом парламента от прогрессистов (радикальных либералов) как один из их лидеров, и достаточно резко выступал против политики Бисмарка. Бисмарк даже вызвал его на дуэль, но Вирхов отказался от этого старорежимного способа решения споров. Позже, однако, он заключил альянс с Бисмарком против католической церкви: Бисмарк соревновался с Римом за власть в католической части Германии, Вирхов же был против церкви как ученый-естественник, и даже изобрел для этого антицерковного движения название Kulturkamf (борьба за культуру).

Конечно, это был до мозга костей естествоиспытатель. Это вело его как к прогрессивному мышлению, так и к реакционным взглядам – так, он был против женской эмансипации: он приравнивал женщин по функциям к самкам животных. Отношение его к религии было скептическим. Он шутил, что при вскрытии трупов ни разу не обнаружил души. Впрочем, в трупе ее ведь и не должно быть даже с религиозной точки зрения.

Интенсивно занимался Вирхов физической антропологией, что ему было близко как анатому, коллекционировал и охотно измерял черепа (рис. 4). Но занимался он и первобытной археологией в тесной связи с антропологией – физической и культурной, т. е. этнологией (Meier 1956; Andree 1976; Bertram 1987). Эти науки были объединены в названии основанного им Общества и журнала. Он говорил, что преисторию надо развивать естественнонаучными методами (Schuchhardt 1921). Для него первобытная археология была естественнонаучной дисциплиной. В 1884 г. он заявлял так: "Не обходится без трудностей перевод естественнонаучного метода в поприще, где в течение тысячелетий почти исключительно проводились классические штудии, которыми занимались в известной мере филологи, частично историки… Филологи не были так уж расположены к нам, а историки немногим больше…" (цит. по: Gummel 1938). Вирхов и его первобытная археология болезненно ощущали конкуренцию классической археологии, раньше развившейся и тесно связанной с двором, соперничество за общественное внимание и фонды. В 1886 г. он саркастически рассказывал своим единомышленникам о конгрессе археологов, на котором преобладали античники: "Тут появились мы, худородные антропологи, как незваные гости на паркете классической археологии" (Virchow 1886: 72).

До сих пор его биография удивительно напоминает биографию его сверстника Мортилье. Казалось бы, и он всем своим развитием подготовлен к эволюционизму. Но нет, он рос не во Франции, а в Германии. Дарвинизм он считал важнейшим открытием, но реальность не воспринимал в эволюционном ключе. Когда в 1865 г. Фульрот нашел в Неандертале череп человека с чертами некоторой приближенности к обезьяне, Вирхов не признал в нем первобытного человека, а приписал его больному рахитом казаку из русской армии наполеоновского времени (славное, однако, было в Европе представление о русских казаках!). Не признал он в конце века и питекантропа Дюбуа.

Подобно всему окружению он был слишком захвачен этническими различиями и территориальной расщепленностью человечества. Он не верил в полное биологическое единство человеческого рода. Его не воодушевляли универсальные законы. Он и в медицине их не признавал, а занимался специфическими явлениями. Он учил, что

1) болезнь организма – это не расстройство души или какой-то жизненной силы, а повреждение материальных клеток;

2) каждая клетка происходит от клетки (omnis cellula a cellula) - ни живая плоть организма, ни бактерии не возникают из мертвого вещества;

3) клетки в большой мере автономны;

4) организм – это сумма автономных клеток, “государство клеток”;

5) специалист должен лечить не организм в целом, а поврежденную функцию, т. е. определенную группу клеток.

И в гистологии он был за свободу и автономию. Он не мог вполне принять теорию Дарвина именно потому, что в представлении Вирхова любая биологическая теория должна выводиться из анализа клеток, строиться на гистологическом основании и не вводить универсальных законов.

Его интерес к политике предотвращал его от ограничения медицинскими интересами. Его интересы включали историю, национальные отношения и поэтому культуру. Была для него и другая привязка к антропологии: он изучал физическую антропологию, черепа, и, конечно, думал над проблемой, как физические характеристики человека связаны с его способностями и культурой. Так он был втянут в изучение и охрану памятников культуры. В 1869 г. вместе с Бастианом он организовал Немецкое Антропологическое Общество и Берлинское Общество Антропологии, Этнологии и Преистории, а заодно основал и журнал Zeitschrift für Ethnologie. С ним в музейное дело и первобытную археологию пришла целая группа медиков. Директорами организованных им этнографических и археологических музеев он насадил своих коллег-медиков – Альберта Фосса и др.

Вирхов был очень цельный человек. Его отношение к культурному материалу было таким же, как к гистологии, к его любимым клеткам (рис. 5):

1) сам по себе дух народа есть нечто эфемерное, он реален постольку, поскольку проявляется в культурном материале,

2) каждая культура происходит от другой культуры, в мире культур есть наследственность и ничего абсолютно нового,

3) жизнь отдельной культуры автономна, и нет универсальных законов,

4) нет мировой культуры, этнографический или археологический материал состоит из отдельных культур,

5) каждую проблему надо решать как проблему отдельной культуры.

Сходство концепций очевидно.

В музеях он предлагал размещать экспонаты не по категориям вещей, собранных отовсюду, а по цельным этническим культурам, культурам народов, отделяемым одна от другой. В этих культурах его первым делом интересовали вопросы преемственности и территориального распределения. В 1870 г. он делал доклад о лицевых урнах и сформулировал в нем вывод, что "в течение ряда лет небольшая область повторно … поставляет схожие формы… Приходится заключить, что это не случайная находка, но что здесь получена некая определенная культура с известной устойчивостью" (Virchow 1870: 82 - 83). Он первым выделил “археологические культуры” (первоначальное вирховское название “культурный типус” – Kultur-Typus). Это были группы таких вещей, которые обычно попадаются археологам вместе, в сочетании – в одних и тех же могилах или жилищах, в одном и том же культурном слое. Для Вирхова было несомненно (это как-то подразумевалось само собой), что за этими сочетаниями стояли народы, этносы. За разными сочетаниями – разные этносы. Какие именно – а вот это предстояло определить.

Он не хотел оставить свои "типусы" без национальности. В докладе на сессии Немецкого Антропологического Общества он сказал:

"Я хотел бы, чтобы коллеги рассмотрели свои вещи разок со стороны их кельтской атрибуции. В наши дни обычно классифицировать находки раннего железного века вместе, считают, что они принадлежат либо к периоду гальштата, либо к периоду латена. Каждая вещь включена в свою категорию, и дело представляется с тем и решенным. Всё это очень славно и это большой прогресс по сравнению с прошлым. Но давайте посмотрим на вещи с другой стороны…"

Почему такой интерес к кельтам? Он объясняет: Потому что идентифицировав кельтов, мы можем определить, когда сюда вторглись германцы. Разумеется, его волновали вопросы этнического определения культур.

"Ибо никто в своих представлениях о нашей преистории и ее связи с другими проблемами культуры не может быть свободен от размышления: а были ли наши предки уже в позднем каменном веке в этой стране? сидели ли здесь уже тогда германцы или ну вот хотя бы славяне? … нет ведь ни одной души, столь высохшей, что она хоть когда-нибудь не прониклась чувством близкой принадлежности, в которой она стоит к другим личностям и в которой ее народ стоит к другим народам? Это поистине отношение огромной важности для понимания того, что называется человеческим развитием, если можно точно представить, как долго нынешняя обиходная культура привязана к определенному высокопредрасположенному народу и сколь издавна этот народ предположительно осел на нашей почве" (Virchow 1884: 74 – 75).

Несколько позже этот вопрос поставлен прямее, поскольку он "нас, немцев, особенно затрагивает: это вопрос, как давно славяне обитают в этой стране?" (Virchow 1897: 69). Давность обитания подразумевалась как обоснование права на землю. Уже после его смерти Шухардт (Schuchardt 1908: 945) воскликнул: "Каждый наш крестьянин, на поле которого мы обнаруживаем урновые погребения, хотел бы знать, от его ли они предков или от чужого народа…".

Это была традиция. Почему немецкие археологи были так постоянны в этом вопросе о старых насельниках этих окраинных земель немецкого рейха? Потому что это был для них вопрос об историческом праве на эту территорию. Это было основано на представлении, что страна принадлежит тому народу, который раньше в ней поселился и дольше живет. Что ж, было известно, что на этих землях в прошлом жили славяне и славянские анклавы еще оставались, не говоря уже о славянских топонимах и археологических объектах. Это был территориальный вопрос, это был геополитический вопрос.

Геополитическое противостояние со славянами в ходе германизации славянского субстрата на восточногерманских территориях ощущалось Вирховом как насущная политическая проблема, отсюда и научная острота вопроса.

Нужно сделать четкие оговорки.

Во-первых, Вирхов был безусловно чужд расизма. Правда, его антирасистские высказывания были направлены против французского антрополога Катрфажа, который под впечатлением франко-прусской войны выступил с утверждением, что "германская раса" всегда отличалась варварством. Но Вирхов не вывернул тезис Катрфажа наизнанку, не стал разглагольствовать о высоте "германской расы" по сравнению с французской, а обратился к проверке оснований расизма вообще. Как председатель Комиссии, специально учрежденной Международным Антропологическим Конгрессом для проверки обоснований расовой теории, он недвусмысленно утверждал в официальных отчетах Комиссии за 1876 и 1886 гг., что такие факты недостоверны. "Никто не предоставил фактов, что все германцы имеют одну и ту же форму черепа или, другими словами, что все германцы изначально образовывали одну народность, чистейшими представителями которой были свебы и франки" (1875).

Во-вторых, Вирхов стремился к научной объективности. Он пытался различить германцев и славян по черепам, но ничего не получилось. Оставалось надеяться на археологические материалы. Когда в 1877 г. Софус Мюллер распознал в височных кольцах, исходя из их территориального распространения, славянский признак, Вирхов признал это, находя такие кольца в Германии (рис. 6). И в 70-х же он распознал "городищенскую" керамику (Burgwallenkeramik) Германии как славянскую, оставляя предшествующие этой культуре поля погребений раннего железного века за германцами. О городищенской керамике он писал: "Мы встречаем ее, несомненно, столь широко, как распространены места обитания западнославянских племен" (цит. по Kossack 1999: 31). Это был шаг вперед по сравнению с Линденшмидтом, который был убежден, что в Германии испокон веков никто не жил, кроме германцев. Уже в 1871 г. в Немецком Антропологическом Обществе была создана Комиссия по картированию типов (Typenkartenkommission), в работе которой особенно отличились данцигский врач Абрахам Лиссауэр и шверинский музейщик Роберт Бельц.

В-третьих, Вирхов проповедовал научную осторожность и сдержанность. Национальная (этническая) интерпретация была для него возможна только там, где имелись литературные указания, а там, где не было связи с литературной традицией, человек оставался для него "безымянным". О каменном веке:

"Когда мы всегда затрудняемся сказать, что за "народ" были эти люди, мы должны сказать, что мы этого не знаем. Ибо нет историков, нет писателей, нет источников, в которых имена этих народов приведены. Остается лишь возможность, что мы выведем из греческих и латинских писателей самые ранние обозначения, которые мы в силах найти, для этих народов" (1889).

Он сожалел, что целого века было недостаточно, чтобы "разрушить всё, что было постепенно построено из темного восприятия мнений" – он имел в виду романтические интерпретации в духе кельтомании, финикиемании и т. п. Он называл свой подход позитивистским: что есть, то есть, всё остальное погибло и утрачено.

Однако одна гипотеза казалась ему вероятной:

"Когда невозможно … наверняка проследить, что это были германцы, тем не менее, ясно, что это были народы того же первичного корня, называются ли они теперь германцами или кельтами или как-то еще; мы не можем знать этого больше, но мы знаем вывод, что это были арии. Арии сидели здесь в каменном веке" (1886. – цит. по: Gummel 1938: 280).

Очень заметная нить тянется от Вирхова к Косинне…

Вирхов и сам проводил раскопки в Померании (славянский Волин, Аркона на о. Рюген) и в других местах (в Египте, на Кавказе). В бронзовом веке, он обнаружил культуру "урн с выпуклинами" (Buckelurnen), названную впоследствии лужицкой, и воздержался от ее этнического определения. На Кавказе выделил кобанскую культуру. Правда, выделив культуру лицевых урн на балтийском побережье, связал ее с финикийцами…

С 1860-х годов до самого конца века его влияние на антропологию и археологию Германии и всей Центральной и Восточной Европы было огромным. И он был причастен к основанию всей Центрально- и Восточно-Европейской антропологии с ее одержимостью идеями территориальности и этничности, а стало быть, и с ее чуждостью эволюционному мышлению. Любопытный пассаж из его биографии демонстрирует его отношение к развитию.

В одном своем выступлении он цитировал высказывание физика Германа фон Гельмгольца о самом себе. Тот говорил, что никогда не может запомнить несвязанных между собой вещей и поэтому изначально привержен к вопросам, в которых одно развивается из другого. А вот о себе Вирхов поведал, что он с ранней юности имел безграничную память на несвязанные между собой вещи, и это очень пригождается в антропологии, где всё ещё не взаимосвязано. Когда где-то найден нож, игла, каменный топор, орнамент, он тотчас уже знает с безошибочной надежностью, где встречены такой же нож, такая же игла, такой же каменный топор, такой же орнамент. О своей отличной памяти он ронял: "Ах, что память! Да нет вообще чего-то такого. Что человек хочет удержать, то и удержится" (Andree 1976, 1: 119). Он не имел надобности удерживать в памяти связи по развитию, не имел вкуса к этим связям. В материальной культуре ему запоминались лишь внешние сходства, аналогии – это тоже связи, но без идеи развития. Связи, определяющие территориальное распространение. Охота за аналогиями стала излюбленным спортом в немецкой и не только немецкой археологии.

Он был чрезвычайно здоровым человеком, никогда не болел, но в 1902 г., в возрасте 86 лет, прыгая на ходу с конки (предок трамвая) сломал шейку бедра. Навязанное неподвижностью бездействие было для него непереносимо, и он умер в том же году от сердечной недостаточности.

Заметными фигурами вирховского круга были Клопфлейш и Тишлер.

Фридрих Клопфлейш (1831 – 1898), живший в Иене, проводил оттуда раскопки с 1852 по 1882 гг., давшие результаты, опубликованные в 1880 и 1881. В отчетах он распознал, что неолитическая керамика позволяет выделить две группы неолитического населения. С этого времени в литературе известны шнуровая керамика и линейно-ленточная керамика. Его ученик Альфред Гётце (1865 – 1948) в 1891 г. выполнил под руководством Клопфлейша и защитил диссертацию, вторую по преистории в Германии (о формах горшков и орнаментации шнуровой керамики). Первой была диссертация Г. Бушана в Мюнхене в 1888 г. под руководством Йоганнеса Ранке, антрополога. Гётце уже говорил о культуре шнуровой керамики и других культурах.

Отто Тишлер (1834 – 1891) жил в Кенигсберге, изучал физику, химию и математику. Подвизался и как ботаник-любитель. В войне 1870 – 71 гг. с Францией он участвовал как лейтенант, получил Железный крест. Затем увлекся раскопками и стал хранителем древностей в университетском музее. Он отстаивал Систему Трех Веков. Установил деление латенской культуры на три фазы, а после его смерти появился в 1902 г. его труд о прусских древностях периода полей погребений. Одним из первых он стал выделять культурные группы по территориям.

4. Антропогеография Ратцеля и миграционизм. С конца 60-х годов начали выходить труды Фридриха Ратцеля (Ratzel, 1844 – 1904), который оказался чрезвычайно влиятельным в повороте этнографов, антропологов и археологов Центральной Европы к географическим аспектам культурного материала (рис. 7). Моложе Вирхова на 23 года, он не был археологом, не был и этнографом, скорее географом и теоретиком культуры, но его учение сказалось в ряде концепций немецких археологов.

Сын управляющего при дворе Баденского курфюрста, он родился в Карлсруэ. С возраста 15 лет работал помощником аптекаря, а потом поступил в университет и учился в Гейдельберге, Йене (у Геккеля, соратника Дарвина) и Берлине. Его дипломная работа по зоологии пропитана дарвиновскими идеями. Она превращена в книгу в 1869 г. (как раз когда Вирхов создал антропологическое общество).

Во время путешествия в Средиземноморье на французской станции у Ратцеля украли микроскоп. Это подвигло его на зарабатывание денег, и он принял с удовольствием предложение Kölnische Zeitung быть их передвижным корреспондентом. Ратцель предпринял поездку в Италию и начал писать живые очерки, а его интересы сдвинулись от зоологии к географии. Однако эта деятельность была прервана Франко-Прусской войной. Хоть он и не был подданным Пруссии, но увлекался идеей объединения Германии и пошел добровольцем на войну. Был дважды ранен и награжден Железным крестом и военной медалью.

После войны он учился короткое время в Мюнхене, где его учителем был зоолог Мориц Вагнер (Wagner, 1813 – 1887). Вагнер в начале 60-х, уже 50-летним ученым, стал также последователем Дарвина, но со специфической модификацией Дарвиновского учения. Вагнер подчеркивал значение миграций для филиации вида и, будучи "социальным дарвинистом", перенес это на вид человека. Он был на 31 год старше Ратцеля, и его мышление произвело на Ратцеля глубокое впечатление.

Возобновив свои путешествия, Ратцель обследовал немецкие поселения в Венгрии и китайскую эмиграцию в США. Изучал не столь страны, как народы, сначала Европы (1869), потом Америки (1872 – 75). Потом он защитил диссертацию на тему китайской эмиграции в Сев. Америку. Эта диссертация открыла новые аспекты географии, более того – основала географию человека (human geography) и принесла ему приглашение занять пост профессора географии Мюнхенского университета, где он смог продолжить свою дружбу с Вагнером.

Здесь Ратцель выпустил первый том своего самого известного труда "Антропогеография" (1882 – 1891), который дал имя целому направлению. Труд был посвящен Морицу Вагнеру, и автор писал в этом посвящении: "Мориц Вагнер показал нам путь на этом поприще своей гениальной теорией миграции или деривации, в каковой теории надо видеть ключ как к загадкам истории создания вообще, так – и прежде всего – к преистории человека…" (Ratzel 1882, 1: 464). Потому что, объясняет Вагнер, формирование каждой стабильной новой формы начинается с изоляцией нескольких мигрантов. Теория миграции, пишет Ратцель, это «фундаментальная теория мировой истории» (1882, 1: 466). Вторая книга Ратцеля имеет больше отношение к этнологии и антропологии – это «Народоведение» (Völkerkunde, 1885 – 1888; русск. перев. 1903).

Он жил в Мюнхене 11 лет. В 1886 г. освободилась кафедра в Лейпциге, а Лейпциг был тогда, так сказать, культурной столицей Германии, с наибольшей концентрацией издательств. Здесь количество студентов Ратцеля неимоверно возросло: с нескольких десятков до 300 – 500 в аудитории. Конечно, были и студенты, выделявшиеся из этой массы, – например, Шурц. Сложился круг друзей, которые собирались каждую пятницу вечером – всё выдающиеся ученые: Фридрих Ратцель, известный историк культуры Карл Лампрехт, прославленный психолог Вильгельм Вундт и знаменитый физик и историк науки Вильгельм Освальд. Это была та среда, где формировалось учение Ратцеля и откуда оно распространялось по Германии.

Здесь были написаны и другие книги Ратцеля – их общее количество было 27. В географии в общем был продолжателем К. Риттера. Ближе к концу века интересы Ратцеля сместились в сторону политических отношений – вышла его книга «Политическая география» (1897), с которой он стал основателем этой отрасли географии. В завершающем труде “Земля и люди” (1901 – 1902, русск. перев. «Земля и жизнь», 1903 – 1906) Ратцель, как и Риттер, работал в русле географического детерминизма – исследовал воздействие природной среды на жизнь и культуру народов, а также на сношения между народами. Однако он не был крайним географическим детерминистом: он не придавал географическому фактору определяющей роли в истории, скорее просто исследовал воздействие природной среды.

Развитие его идей протекало в антиэволюционистском направлении. Вполне логично, что к концу его жизни его воззрения существенно изменились: он вернулся к религиозным взглядам и теперь называл учение Дарвина и Геккеля «плоской гипотезой о наиболее приспособленном в борьбе за существование» ("die plumpe Hypothese des Passendsten im Kampf ums Dasein”).

Целостное рассмотрение мировой культуры было чуждо Ратцелю. Рольф Гахман (Hachmann 1987: 18) считает, что это потому, что Ратцель не был настоящим полевым этнографом и свои материалы собирал в музеях и по литературе, поэтому, мол, и предпочитал делать центром изучения отдельные предметы. С этим трудно согласиться, потому что у такого подхода Ратцеля были и более глубокие побудительные причины, связанные с его мировоззрением. Человечества он не признавал единым, да это и было сутью его географических интересов.