Лекция 10. Зарождение археологии внеевропейских земель. 32 страница

6. Совмещение народов с расами. Представление о белокуром длинноголовом арийце с самого начала вдохновляло Косинну, агрессивно расистская фразеология прорывается в сочинения уже в 1912 г., но в его концепцию антропологическая аргументация была включена не сразу. Лишь в 1924 – 27 гг. этот принцип был включен в методологическую систему Косинны и реализован в прослеживании генетических связей. Теперь на тех участках, где в археологическом материале связь между культурами слабеет и обрывается, Косинна стал заполнять брешь, прослеживая расовую связь. Антропология у него подменяет в таких лакунах археологию.

Изложенные 6 принципов определяют у Косинны методику исследования проблемы происхождения народов и языковых семей. Продолжение ряда составляют принципы, которыми определяются у Косинны оценка и использование получаемых результатов, а вместе с тем – и дальний прицел исследования.

7. Апелляция к "историческому праву". Задолго до Косинны в юридических и дипломатических спорах способом обоснования территориальных прав нации и утверждения национальных претензий и амбиций были ссылки на историческую давность обитания. Задача эта интересовала Вирхова (Virchow 1984: 74; 1897: 69), но ставилась как попутная и в академической форме. Косинна поставил ее во главу угла, придал откровенно политическое звучание и заменил века тысячелетиями, историческую давность – доисторической, письменные документы – археологическими памятниками. Он призывал определить, "где в нынешней Германии мы имеем в доисторические времена дело с германцами, а где – с не-германцами" (Kossinna 1896: 1). Места последних (кельтов на западе, славян ­на востоке) оказывались чрезвычайно узкими территориально и хронологически, роль – минимальной. Особенно интересовали Косинну спорные, недавно присоединенные к империи территории на востоке. Для Косинны имел значение не сам факт давности современного обитания, а величина давности появления и длительности обитания, сравнительный подсчет веков и тысячелетий: кто раньше, кто первее, тот законный хозяин. Это убеждение водило его пером в 1918 – 1919 гг., когда он писал брошюру "Немецкая Восточная марка – исконная родная земля германцев" и отправлял ее делегатам Версальского конгресса, надеясь повлиять на решение.

8. Подбор археологических прецедентов современных планов агрессии. С самого начала широко эксплуатировалась Косинной возможность подкрепить современные агрессивные политические планы и акции государства, обращаясь за примерами в древнейшее прошлое. Уже кассельский доклад был опубликован со следующей концовкой: "Нас, немцев, а с нами и всех других членов германского племени, может, однако, лишь наполнять гордостью и мы должны изумляться силе маленького северного пранарода, когда мы видим, как его сыновья в первобытности и древности завоевали всю Скандинавию и Германию, а в средние века распространились по Европе, в новое время – по далеким частям света" (Kossinna 1896: 14). "Завоевали", "распространились" – вот что оказывается исторической константой германцев.

9. Доктрина первородства. Гипотезу о северной прародине "индогерманцев" Косинна потому с такой яростью "отобрал" у Муха (оспорив приоритет), что увидел в ней средство для утверждения особого места германцев среди других индоевропейских народов, особой роли Германии в истории. По этой гипотезе, только германцы остались сидеть на старых землях, унаследовав родительский очаг, и сберегли поэтому в наибольшей чистоте культурное достояние предков. Это означает, что только германцы являются прямыми потомками и продолжателями тех, кто осуществлял "индогерманизацию" остальных территорий.

Три рассмотренных положения Косинны определяли выход его концепции этногенеза в политику. Ими завершается первый ряд Косинновских методологических принципов, который, собственно, и заслуживает наименования "археологии обитания" (Siedlungsarchäologie) в узком смысле, хотя сам Косинна распространял этот термин на всю свою методическую систему.

11. Принципы изучения истории культуры. Принципы второго ряда (их 4) имеют дело с изучением прогресса культуры, движущих сил развития общества.

10. Декларация культуртрегерской миссии. В основе лежит традиционное для тогдашней немецкой науки деление народов на "культурные" (исторические, творческие) и "природные" (близкие к животному состоянию). Германцы, конечно, были всегда Kulturvolk, не Naturvolk. Они несли культуру при своих завоеваниях во все стороны, были всегда культуртрегерами. Этим завоевания объясняются, оправдываются и подтверждаются. При этом речь идет не только о том, чтобы доказать, что древние германцы были не хуже других народов, а о том, чтобы доказать, что они были лучше, выше, культурнее всех других.

Для достижения этого вывода применяется несколько методических приемов:

1) Аккумуляция приоритетов и, так сказать, супериоритетов – ­старательное накопление реальных или мнимых фактов первенства германцев в чем-либо: первыми взнуздали лошадь, создали лучшие в Европе бронзы и т. п.

2) Гиперболизация этих фактов и их значения – вплоть до фантастических размеров – при одновременном преуменьшении и замалчивании фактов противоположного характера (например, о внешних влияниях на германцев): алфавит изобрели не финикийцы, а европейцы каменного века; "величие германской спиральной орнаментации" (Kossinna 1912) и т. п.

3) Генерализация и абсолютизация полученных выводов: "Германцы со времен первобытности – телесно, духовно и морально высоко стоящий народ"; "вандализм" – гнусная выдумка: разве могли так поступать "те германцы, которых преследовала сильнейшая жажда культуры, как это примечательно показывают все их племена без исключения при завоевании римских провинций" (Kossinna 1912a: 3) и т. п.

11. Наложение прошлого на современность. Признание постоянства национальных особенностей и устойчивости культурных традиций было важно для распространения вывода предшествующего тезиса на современных немцев: "таковы же мы и сейчас", "так было и у германцев, так и должно было у них всегда быть" (Kossinna 1912: 82). Современные немцы отождествляются с древними германцами.

12. Биологический детерминизм (расизм). С самого начала дух нордического расизма присутствовал в учении Косинны. Но органической частью в структуру учения расовая теория была включена не сразу, из-за затруднений в увязке культур с расами. Только после этой увязки расовая теория в виде развернутых разработок вошла в структуру всего учения Косинны как объяснение многих положений, а тем самым ­как объединяющее звено всей концепции.

13. Извлечение идеалов и прямых уроков из археологии. Косинна открыто провозглашал установку на политико-­воспитательное использование культурных норм, оценок и традиций, восстанавливаемых археологией. Он не скрывал, что возвеличивание и восхваление древних германцев, проповедь их культурного, а затем и расового превосходства предпринимает для "напоминания о всемирно-историчеком призвании наших племен" – тех самых, которые уже сумели однажды "в конце римского времени завоевать мир" (Kossinna 1912: 82), а затем "все больше становились во главе европейской и, наконец, мировой культуры" (Kossinna 1912: V). И заключил : "Вот то великое, что возвещает доисторическая археология" (Kossinna 1912: 82) и к чему она должна "пробуждать воодушевление"... (Kosinna 1912: 86).

Этим прямым выходом в политику завершается второй ряд принципов, входящих с методологическую систему Косинны. По аналогии с названием первого, этот можно было бы назвать "археологией культурной высоты" (Kulturhöhearchäologie). Он-то и был охарактеризован самим Косинной как "чрезвычайно национальная археология". Оба эти ряда в совокупности – 13 принципиально-методических положений, так сказать "чертова дюжина", – составляет методологическую систему Косинны – то, что и есть смысл назвать: косиннизм.

12. Критики Косинны. Какие же из этих догм подвергались критике со стороны того или иного противника косиннизма. Иными словами, кто и за что критиковал Косинну.

Ранние критики еще на рубеже XIX и ХХ веков – Эд. Мейер, Шрадер, Гёрнес – направили свой скепсис на первые пять догм, то есть на этническое использование археологических фактов и на прослеживание древних миграций. Но это вполне понятно: именно с этого и начинался Косиннизм, прочие догмы были разработаны позднее. Корифеи тогдашней науки отметили слабость методов, примененных Косинной, бездоказательность положений, скудость фактов. С такими аргументами, – заявил Эд. Мейер, – можно доказать преемственность населения почти для каждой страны на свете. Гёрнес написал, что готов принять эту упрощенную идентификацию доисторических горшков с историческими племенами за пародию. Шрадер выдвинул пять обвинений, указывая на:

1) "бездоказательные отождествления известных культурных районов с определенными народами, особенно – с пранародом индогерманцев";

2) "объяснение различных культурных групп переселениями народов (а не, скажем, торговлей или передачей культуры)";

3) отсутствие доказательств, что переселения шли с Севера на Юг и с Запада на Восток, а не в противоположном направлении;

4) скудость фактического материала;

5) происхождение материала "почти исключительно из Западной половины Европы" (Schrader 1906 – 1907, II: 472 – 473).

Обстоятельный разбор Косинны был сделан в этот ранний период не в Германии, а в Польше, в блестящей статье Маевского (Majewski 1905) – первого польского критика Косинны. Объектом критического разбора послужила статья "Индогерманский вопрос, археологически разрешенный". Три коренных ошибки усматривает Маевский в рассуждениях Косинны:

1) отправным пунктом служат идеи, а не факты ( пример: различный подход к объяснению достижений с севера и с юга),

2) археология обявлена главным и даже единственным средством решения явно лингвистической проблемы,

3) отсутствие строгих правил: сходство типов толкуется по произволу – то как свидетельство этнической общности, то – лишь культурной.

"Что же остается от основ Косинны? Немногое или вовсе ничего. Его археологические группы и районы неизвестно чем были, неизвестно даже были или нет (czem są, czy są). Если бы мы не должны были бы различать предметы и метод, то и беспорядочные удары по фортепиано (bicie w fortepian) были бы музыкой, но ведь такую музыку мы называем какофонией".

И Маевский окрестил работу Косинны (кстати, любившего играть на фортепиано), "какофонией в области археологии" (Majewski 1905: 95).

Раздавались отдельные голоса и в Германии против Косинны. Прежде всего, это ганноверский ученый К. Г. Якоб-Фризен, издавший в 1928 г. систематический курс преистории с серьезным критическим разбором "этнического истолкования". Вскоре после того, как в 1933 г. нацисты пришли к власти в Германии, умерший незадолго до того Косинна был посмертно беатифицирован в нацисткой идеологии, а выступления против косиннизма подверглись преследованию и стали чрезвычайно опасными для критиков. Правда, еще в 1935 и 1937 гг. боннский археолог Карл Клемен (Carl Clemen) с поддержкой "Кёльнише Цейтунг" сумел опубликовать резкую критику сторонникам "нордической расы" – книжки "Прародина индогерманцев" и "Индогерманский вопрос – когда же конец?". С ним голоса скептиков умолкли.

И лишь один критик в Германии продолжал изъявлять свою оппозицию Косинне открыто и во весь голос. Это Карл Шухардт. В основе этой перепалки лежали вовсе не случайные расхождения толкований и не только личная неприязнь и конкурентная борьба, но и некоторые принципиальные разногласия. Так, в "Древней Европе", неоднократно переиздававшейся с 1919 г., Шухардт трактовал Северную Европу как зону влияний высших культур Средиземноморья. Однако лишь яростность и громогласность перепалки придавали расхождениям видимость значительных и широких. На деле они были весьма ограниченными.

Идею совпадения археологических культур с этносами Шухардт принял (Schuchhardt 1926: 132), только исключая из признаков этноса язык. Совпадение культур с языковыми общностями он не считал обязательным (Ibid. 3). Соответственно рассматривался и вопрос о преемственности (Ibid. 8 – 9). Ретроспективный метод Шухардт отвергал (Ibid. 280), но лишь как метод изложения. Исследовательская суть этого метода (проецирование современных этносов и их родственных отношений на карту первобытных культур) оставалась и для Шухардта вполне приемлемой (Schuchhardt 1919: VIII – IX). Принцип этнического истолкования типологических соотношений (ср. третью догму Косинны) Шухардт даже разработал более полно и последовательно, чем Косинна, исходя из тех же предпосылок (понимание культуры как эманации народного духа) и используя в этом плане понятие "стиля". "Я хотел... показать именно стиль в культурах и типах, – заявлял Шухардт, - ибо именно по нему скорее всего можно узнать большие линии развития: дуализм древней Европы" (Schuchhardt 1926: X).

Таким образом, как раз те догмы Косинны, которые вызывали скептические насмешки ранних критиков, Шухардт в основном одобрил и даже развил. Зато Шухардт, хоть и лаконично, но решительно отверг шестую догму – совмещение народов и культур с расами: "Народ – не раса", – ­заявил он (Schuchhardt 1926: 3). В преистории он отмечал "часто полное расовое смешение" (Ibid. 279); "расовая общность отступает на второй план за народной общностью" (Ibid. 3); и т. п. Его "Преистория Германии", появившаяся в 1928 г. и переизданная в 1943, содержала такой выпад против Косинны в предисловии: "У нас нет реальной истории преисторической Германии. Работы с таким и схожими названиями на деле представляют только преисторию германцев, столь шовинистическую, как только возможно".

Чтобы понять, почему такая радикальность оказалась возможной в Третьем Рейхе и не вызвала гонений на Шухардта, надо вспомнить, что после прихода к власти нацистское руководство встало перед задачей национальной консолидации всех немцев в подготовке к близкой тотальной войне. Перед лицом этой задачи воспринятый Косинной архаичный расизм гюнтеровского толка, с его резким противопоставлением северных немцев южным, оказался не совсем уместным и был отодвинут на задний план в пропагандистском арсенале. Этому соответствовала и произведенная Шухардтом (Schuchhardt 1926: 282 – 284; 1934: 34) передвижка очага праиндогерманцев из Северной Германии и Скандинавии в Центральную Германию. В обстановке, когда нацистский Рейх вознамерился сколотить и возглавить интеграцию всего европейского Запада против большевистского Востока и временами искал союзников на Западе, более академичные и широкие шухардтовские идеализации первобытных европейцев пришлись больше по двору, чем узкий нордический фанатизм Косинны.

Отошел ли Шухардт вовсе от расизма в своих трудах? Ни в коей мере. Мы находим у него типичные противопоставления высших народов низшим, только с другой конкретизацией: не одних лишь северных германцев всем остальным людям – от испанцев до жителей Южной Германии, как у Косинны, а германцев вкупе с западными соседями восточным соседям – прежде всего славянам (Schuchhardt 1926: VII, 281). "Первоначальное родство Запада и Севера можно узнать еще сегодня" (Ibid. 280). Что же касается славянского мира, то "эти страны в те ранние времена не имели еще вовсе какой-либо собственной и единой культуры" (Ibid. 284). Налицо и объяснение культурных традицией биологическими особенностями: "национальная кровь, однако, взяла свое и показывает ... прежний народ на прежнем месте" (Schuchhardt 1919: 298), под чуждыми, наносными культурными формами "решительно пульсирует старая национальная кровь, говорящая о себе весьма ясно". Пусть не чистая, а смешанная, но – кровь. Есть у Шухардта и обращения к миграционному рецепту (Schuchhardt 1926: 2) и апология древних германских завоеваний (Ibid. VIII; 1934: 363) – вся книга построена на идее "индогерманизации нашей части земли". Можно было бы привести разительные соответствия принципиальных высказываний Шухардта почти всем теоретическим догмам Косинны. За некоторыми исключениями (особенно в вопросе о синтезе наук) немногим различались и методы: Шухардт был лишь обстоятельнее, осторожнее и вежливее Косинны.

Итак, теоретические взгляды Шухардта, которого сейчас нередко изображают не только оппонентом и врагом, но и антиподом Косинны (ср. Eggers 1959; Hänsel 199: 12), оказываются на поверку всего лишь академическим и модернизированным вариантом косиннизма. Шухардт был очень почитаем в Третьем Рейхе и постиг всю тяжесть войны: в 1943 г. дом его был разрушен при бомбежке Берлина, личная библиотека и рукописи сгорели, сломленного 85-летнего старика переправили в Кассель, город первого доклада Косинны, где Шухардт умер через несколько месяцев. Но это во Второй мировой войне.

От вспышки националистических страстей, сопровождавших Первую мировую войну, разгорелась польско-немецкая археологическая баталия, в основном вокруг конкретизации седьмого принципа Косинны. Этот принцип (апелляция к историческому праву), завершая логическую цепь предшествующего ряда догм, выливался в археологическое обоснование прав Германии на Силезию, Поморье и Великопольшу. С польской стороны борьбу возглавил ученик Косинны Юзеф Костшевский. В основу дискуссии легли две работы: брошюра Косинны "Немецкая Восточная марка – исконная родина германцев" (1919) и книга Костшевского "Великопольша в доисторические времена" (два первых издания следовали быстро одно за другим: 1914 и 1923). Костшевский осуществил то, что предсказывал Эд. Мейер: методами Косинны построил систему доказательств постоянства обитания славян на землях, о которых шел спор, то есть построил по соседству с германской секвенцией культур другую, исключив из нее германцев.

Костшевскому возразил другой последователь Косинны Болько фон Рихтгофен (Richthofen) брошюрой: "Принадлежит ли Восточная Германия к исконной родине поляков. Критика методов преисторического исследования в Познанском университете" (1923). Костшевский отпарировал яркой критической статьей "О наших правах на Силезию в свете преистории этой области" (1927). На это Рихтгофен переиздал свою брошюру (1929) и написал статью: "Является ли Познань прапольской страной?" (1929). Костшевский ответил критическим разбором этой брошюры: "Исследование преистории и политика. Ответ на сочинение д-ра Болько фон Рихтгофена..." (1930). Немедленно последовал контр-выпад Рихтгофена: "Исследование преистории и политика. Слово возражения д-ру Ю. Костшевскому" (1929). И т. д.

В ходе полемики у Костшевского вырывались фразы такого рода: "Польша не имеет ничего, что она могла бы отдать немцам, но она должна отобрать от них еще значительную часть чисто польской страны" (цит. по: Ostlandsberichte 1928:4). (Само собой разумеется, что нынешнее вхождение этих территорий в состав Польского государства оправдано вовсе не славянской принадлежностью Лужицкой культуры и т. п., а событиями Второй мировой войны и задачами ликвидации очага агрессии в Европе).

Все же критическая работа Костшевского нанесла значительный урон авторитету косиннизма. Этот урон заключался в том, что

1) была наглядно и фундаментально продемонстрирована нестрогость методов, раз они допускают такую свободу построений;

2) была впервые обнажена империалистическая подоплека установок и целей Косиннизма – притом (взаимными разоблачениями) с обеих сторон (что было немедленно отмечено в советской печати В. И. Равдоникасом – 1932);

3) была расшатана важнейшая для всей баталии восьмая догма Косинны. Правда, ни Костшевский, ни Рихтгофен не подвергали сомнению ее правомерность в принципе, они лишь оспаривали законность и правильность ее конкретизаций, но так как обе конкретизации были вполне последовательными, то доводы автоматически обращались и против самого принципа. Понимание этого было реализовано в блестящей статье Р. Якимовича (Jakimowicz 1929) в главе "O политическом значении доисторических находок".

Якимович очень трезво подошел к делу и показал несостоятельность самого принципа "исторического права", на который опирались Косинна и его немецкие последователи.

"Дело касается у них того, – писал Якимович, – чтобы доказать, что германцы заселяли область Средней Европы до славян и что вследствие этого подчинение и истребление славян на Эльбе и Одере огнем и мечем было делом вполне справедливым и обоснованным. Согласно таким взглядам немцы имеют право на эту страну как наследники старых традиций и старых прав отдельных германских племен. Это утверждение не допускает строго научного обоснования".

Вот именно! В этом то суть дела, и Якимович, кажется, первым среди археологов отметил слабость этого устоя в концепции косиннизма.

"Но так называемый Drang nach Osten, – с иронией продолжал он, – открыто находит здесь сильную опору. Когда немецкая доисторическая наука доказывает, что нынешние чисто польские страны на Висле и Буге и даже области, лежащие еще дальше на восток, в эпоху до славян находились под господством германских племен, то на этом основании считается необходимым отнять эти страны у славян и возвратить их законным владельцам".

И далее следуют высказывания, демонстрирующие коренное расхождение с Костшевским в выборе путей критики:

"Мы не будем следовать немцам в обосновании нашего права на нашу страну при помощи доводов из области доистории. Мы имеем живое право, опирающееся на язык населения, которое живет в нашей стране и живет не со вчерашнего дня... Мы представляем другим их мнимо-научные обоснования, которые в будущем только поднимут их самих на смех... Как мало серьезно выглядят те "ученые" требования, которые опираются на время заселения. Может быть, бог создал немцев в области Вислы? Никто не жил до них в Средней Европе?... Путь, избранный большинством немецких доисториков неверен и неправилен. Мы должны поднять брошенную перчатку только с той целью, чтобы показать всю несостоятельность подобного рода работ... При этом выводы доисторической науки не будут оружием нападения, но только оружием защиты" (Jakimowicz 1929: 16 – 18).

Принцип "исторического права" время от времени всплывает и в современной дипломатии – в недавнем прошлом его выдвигали реваншистские круги ФРГ и Японии, на нем замешаны споры арабов с Израилем, то и дело о нем вспоминают в разных местах на Балканах. Историкам уготовляется роль, которую для них давно уже наметил Фридрих II Прусский: оправдывать агрессию, основываясь на принципе "исторического права", в модернизированном варианте – с углублением в археологию. Фальсификации при этом возможны, но не обязательны. Суть дела не в их наличии или отсутствии, а в порочности самого принципа, который требует игнорировать "живое право", продолжающуюся традицию, патриотические чувства последних поколений, историческую реальность и приспособлен к обоснованию перекройки карт: почти у всякого народа бывали периоды, когда он жил и на других землях. Мало ли, что жил! Не все, что было в истории, возможно и нужно восстановить. Особенно, если восстановление несет бедствия народам.

13. Значение наследия Косинны. Многие критики справедливо отмечали дилетантизм Косинны, его неприязнь к собственному научному методу – систематической проверке выводов на фактах. Эггерс в своей замечательной книжке "Введение в археологию" (не устаревшей и, несомненно, заслуживающей перевода) пишет:

"Для многих его приверженцев его имя звучит так же, как имя Монтелиус. И все же следует воздержаться ставить эти две личности исследователей на одну доску.

Хоть Монтелиус тоже мог ошибаться, у него хватило характера и самокритичности видеть свои ошибки и устранять их. И если сегодня, например, "типологический метод" строжайше запрещен иными исследователями потому, что наследники великого шведского мэтра неверно применяли этот метод, то в этом Монтелиус не повинен – он-то все эти возможные недостатки уже предвидел и знал пути их преодоления: Монтелиус – классик археологии.

Иначе Косинна. Когда сегодня его метод "этнического истолкования" тоже подвергается резкой критике, то он, к сожалению, сам в этом виноват. Ученики лишь повторяют недостатки, которые у их учителей имелись в большей мере... Косинна не довел до конца, до конечного выражения свои идеи. Это была, быть может, гениальная голова, но это не классик" (Eggers 1959: 199 – 200).

Что ж, может быть, тогда прав Даниел, вычеркивая из "ста лет археологии" 50 лет царствования и посмертной беатификации Косинны и 75 лет критики Косиннизма?

И, тем не менее, хоть это и показалось бы, быть может, странным Эггерсу, Косинна, конечно, классик археологии. Ибо он дал классическое выражение одной из главных тенденций развития археологической науки в его время – тенденции рассматривать развитие культуры как развертывание в пространстве и за социальными факторами развития увидеть биологические. У Косинны мы действительно находим классическое выражение этой тенденции. Классическое – значит самое яркое, самое отчетливое, самое развернутое, представительное и авторитетное.

А что классикой в данном случае оказалось дилетантство, что именно такая личность оказалась наиболее ярким и авторитетным выразителем духа времени, классиком, тому есть свои причины. Это и сам характер "духа времени" (сей "дух" не был расположен к объективности), и ситуация в стране, где была осуществлена интенсивнейшая разработка указанной тенденции, и, быть может, конфликт между запросами этой тенденции и тогдашним состоянием фактического материала.

В этих условиях однобокий эрудит и воинствующий дилетант Косинна оказался не только классиком, но еще и классиком первого разряда – основоположником нового учения в археологии. Здание этого учения, несмотря на дилетантскую слабость фундамента, вросло верхними этажами в строгую науку и различными деталями своей структуры цепко в ней укрепилось. Задачи, принципы и приемы этого учения повлияли на ход многих вполне профессиональных исследований.

Понятие "классика" включает в себя еще и признак эталонности, образцовости. Конечно, мы сейчас не воспринимаем Косинну образцом для подражания ­ни в реконструировании "походов", ни в сопоставлениях "культурной высоты", ни во многом другом. Но не следует забывать, что некоторые работы Косинны, все-таки служили в науке образцом для подражания – и не всегда бесплодно и не во всём во зло. Сам же Эггерс отмечает как образцовую работу Косинны "Железные орнаментированные наконечники копий как признак ранних германцев" и констатирует, что из этой работы выросли крупные и полезные труды трех лучших учеников Косинны – Блюме, Яна и Костшевского. Из работ других классиков археологии ­Винкельмана, Мортилье, Флиндерса Питри, Эллиота Смита и даже самого "короля археологии" Монтелиуса (кстати, "королем" его назвал впервые Косинна) тоже не так уж много читаются археологами по сей день. Классики науки отличаются в этом от классиков поэзии. Стихи Шиллера и Пушкина воздействуют с прежней силой на современного читателя и не могут быть заменены стихами Гейне и Маяковского. Произведения классиков науки, при всех своих высоких качествах, имеют возрастной предел, устаревают и выходят на пенсию. Далее они уже не оказывают непосредственного воздействия на ход науки, а участвуют в нем лишь косвенно – своими результатами и идеями, включенными в более современные труды.

Вклад Косинны в археологическую науку нельзя абсолютизировать, но нет надобности и отрицать.

Прежде всего, Косинна первым ввел пространственную определенность в восприятие одной из основных дискретных единиц археологического материала – культуры. Не он первым заметил, что материал на этом уровне дискретен: уже "века" Томсена, "периоды" Монтелиуса и "эпохи" Мортилье были шагами в этом направлении, но эволюционное понимание дискретности имело только временную определенность, временные границы. Не он первым обнаружил пространственную определенность вообще: уже у Шлимана выступали территориально-этнические цивилизации. Но Косинна первым ввел понятие "культурной провинции", позже названное археологической культурой.

Еще одна часть его вклада – изучение культурной преемственности, постановка задач констатации автохтонности и миграций. До него такие вопросы вставали лишь спорадически и решались мимоходом. Эволюционистов это не интересовало. Косинна вывел эту задачу на первый план и первый использовал достижения эволюционистов (идею эволюции, типологический метод) для принципиального решения этой задачи. Предложенные им критерии констатации автохтонности или переселения оказались недостаточными, но ведь и выдвинутые Мортилье критерии отличения кремневых орудий от случайных природных обломков тоже пришлось впоследствии дополнять.

Теперь стало модно говорить, что Косинна крайне преувеличивал место и значение этнических определений и выявления культурной преемственности (миграций и автохтонности) в археологии. Это не совсем так. Косинна скорее исказил их роль, направляя эти исследования на прямолинейную увязку прошлого с современностью и на обслуживание современных политических задач. Раздутым их значение выглядит оттого, что он при этом игнорировал и отбрасывал другие важные аспекты разработки археологических материалов ­– социально-экономическую интерпретацию, выявление политических и религиозных общностей, прослеживание культурных влияний, роль географической среды и пр. Преувеличение относительно. На деле, так сказать, в абсолютном исчислении, важность того аспекта, который выдвинул на первый план Косинна, действительно очень велика, и то, что Косинна обратил археологию лицом к этому аспекту, – несомненная заслуга этого археолога, при всей профанации, в которую он при этом впал.