Расстройство исторической идентичности 3

СОДЕРЖАНИЕ

Пьер Нора

РАССТРОЙСТВО ИСТОРИЧЕСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ 3

Валерий Тишков

ИСТОРИКИ И ПАМЯТЬ 9

Виктор Шнирельман

ПРЕЗИДЕНТЫ И АРХЕОЛОГИЯ, ИЛИ ЧТО ИЩУТ ПОЛИТИКИ В ДРЕВНОСТИ. 15

Андрей Петров, Леонид Беляев, Александра Бужилова

МЕЖДУ НАУКОЙ И ОБЛАСТНОЙ АДМИНИСТРАЦИЕЙ:

ОПЫТ ФАЛЬСИФИКАЦИИ ОСТАНКОВ ИВАНА СУСАНИНА С ПОМОЩЬЮ ЗАДАННОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ И СУДЕБНО-КРИМИНАЛИСТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ 48

Ютта Шеррер

ОТНОШЕНИЕ К ИСТОРИИ В ГЕРМАНИИ И ФРАНЦИИ: ПРОРАБОТКА ПРОШЛОГО, ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА, ПОЛИТИКА ПАМЯТИ 67

Алексей Миллер

РОССИЯ: ВЛАСТЬ И ИСТОРИЯ 88

Организаторы Круглого стола приносят искреннюю благодарность авторам представленных ниже материалов, а также редакторам изданий Ab Imperio, Pro et Contra, Исторические записки, в которых были опубликованы некоторые статьи, за возможность поместить их в материалы дискуссии
Пьер Нора

В.А.Тишков

Выступление на международном круглом столе
“ИСТОРИЯ, ИСТОРИКИ И ВЛАСТЬ”

Москва, 2 февраля 2010г.

Вариант для печати (01.02.10)

Сегодня историческая тематика вышла на передний край общественно-политической жизни. Это не может не радовать профессиональных историков и одновременно вызывать озабоченность за состояние науки и профессии. При определенных условиях наши общие усилия должны дать позитивные результаты. Одним из таких условий является поддержка фундаментальных научных исследований на принципах обеспечения профессионализма, академической свободы и гражданской ответственности. Несмотря на жестокие деформации прошлых режимов и на драматическую судьбу ученых-историков, российская историческая наука сегодня представляет собой одну из авторитетных национальных школ в мировой исторической науке. Могу это засвидетельствовать как частник почти всех международных конгрессов историков после 1970 года. Хочется, чтобы эти стандарты были приумножены нынешним поколением опять же при условии, что старшее поколение не будет “заедать век” молодых и предоставит им возможности для роста и самовыражения. Но и молодое поколение не должно ограничиваться подходом tabula rasa и могло учитывать опыт предыдущих поколений без его отрицания.

Приведу один личный пример. В 1985 г. в издательстве “Наука” вышла моя книга “Историки и история в США”, которая, на мой взгляд, объективно рассказывала о роли истории как науки и учебной дисциплины в американском обществе (кстати, так она была оценена и в рецензии в “Американском историческом обозрении”). Это было время жесткой советской цензуры, но в тексте книги, как и во всех других моих научных работах никогда не было выражений типа “буржуазные фальсификаторы истории”, которые были обязательными для многих, кто писал о зарубежной историографии в то время. Поэтому есть некоторая несправедливость наблюдать молодых коллег, не написавших еще ни одной книги и даже еще неродившихся в 1985 году, которые подписываются под текстом поучительно-осуждающей “Петиции итальянских историков в защиту свободы исторических исследований в России” от 13 декабря 2009 г. против ее “душителей” Путина, Медведева, и заодно - Тишкова. При этом никаких реальных оснований, кроме фантомных страхов и намерения унизить Россию, не существует. Отделение историко-филологических наук РАН, где в 17 научно-исследовательских институтах работает несколько тысяч наиболее квалифицированных российских историков, никаких административно-идеологических функций не осуществляет, кроме координации работ и помощи тем историкам и отдельным научным группам, которые иногда могут страдать от излишнего администрирования руководителей институтов.

Внутрицеховые отношения, место и роль историков в обществе, этика взаимоотношений между национальными школами составляют вопросы, которые следует обсудить на встрече. В этом главная задача нашего круглого стола, и я благодарен французским коллегам за нашу совместную инициативу.

Иституциональный аспект

Демократизация общества, отмена цензуры, открытие архивов и вместе с этим своего рода “открытие прошлого”, особенно недавнего советского прошлого, вызвали взрывной интерес к истории у профессиональных исследователей, среди деятелей культуры, масс-медиа и рядовых граждан. Это в целом позитивный процесс. За последние 20 лет по истории издано первоисточников, переиздано старых и переведено иностранных трудов, написано академических монографий и публицистических сочинений больше, чем за предыдущие полвека. Особенно это касается российской истории, в том числе истории краев, мест, этнических групп, церкви, эмиграции и т.д. В стране родилось новое краеведение как особое направление исторических занятий просветительского и патриотического направлений. Появились разнообразные, в том числе частные источники поддержки исторической науки, профильных музеев, телепрограмм, генеалогических разработок. Только по линии РГНФ ежегодно получают поддержку сотни исследовательских, экспедиционных, издательских проектов на общую сумму более 300 миллионов рублей. Заметно выросло число профессиональных историков и научных центров, особенно в системе университетов. Открытой и разнообразной стала сфера международных научных контактов. По многим параметрам последние два десятилетия могут считаться наиболее плодотворными для российской исторической науки.

Однако нужно сказать о рисках и о проблемах. Во-первых, это слабая самоорганизованность профессионального цеха российских историков. Историки, пожалуй, единственные среди российских обществоведов не имеют национальной профессиональной ассоциации, не проводят регулярных научных съездов, которые всегда есть смотр научных достижений, площадка для дискуссий и для передачи межпоколенческого опыта, а также важный барьер на пути лженауки. Возможно, что Франция здесь не пример, но опыт Американской исторической ассоциации с ее регулярными многотысячными собраниями профессионалов может быть поучительным для таких больших национальных школ, как российская. Российские историки не имеют национального научного журнала общего профиля, который можно было считать авторитетной трибуной для изложения и обсуждения научных результатов или для критики. Хотя в последние годы появилось несколько хороших журналов обществоведческого профиля, которые публикуют статьи историков, особенно молодых и талантливых авторов. Отмечу, что и число получателей ученых степеней по исторической науке выросло за последние 20 лет десятикратно, хотя, к нашей общей ответственности, часть диссертационных текстов и дипломов являются купленными суррогатами или результатом протекционизма.

В целом корпоративная идентичность отечественных историков находится в плохом состоянии. Серьезен не столько теоретико-метолодогический раскол (плюрализм и многоголосие - норма научной жизни), сколько жесткая нетерпимость представителей разных групп и межпоколенческий раскол, вызванный почти закрытой возможностью карьерного продвижения для историков молодого и даже среднего поколения, желающих, например, возглавить кафедры, научные отделы и центры, журналы, институты. Представители старшего поколения и сторонники старых версий зачастую излишне болезненно воспринимают процесс пересмотра исторических версий как некое отрицание их собственно прожитой жизни. Опыт Франции и других стран мог бы помочь российским историкам решать проблемы моральности ревизии.

В. А. Шнирельман

ПРЕЗИДЕНТЫ И АРХЕОЛОГИЯ, ИЛИ ЧТО ИЩУТ ПОЛИТИКИ В ДРЕВНОСТИ.[2]

// Ab Imperio, 2009, № 1

Далекое прошлое и его политическая роль в СССР и в постсоветское время

Почему людям так важна связь с предками? И почему речь часто идет не об индивидуальной генеалогии, а об обобщенных предках народа, о глубоких исторических корнях? Чем привлекает отдаленное прошлое и почему особую страсть к нему испытывают этнические меньшинства и молодые национальные государства, возникшие из обломков бывшей империи? Почему образ отдаленного прошлого кажется им столь привлекательным и почему ему иной раз удается оказывать на людей более сильное эмоциональное воздействие, чем мифам о недавнем прошлом?

Во-первых, недавнее прошлое достаточно хорошо освещено документами, в нем действуют известные люди со всеми их достоинствами и недостатками, и этих людей нелегко идеализировать. Достоинством далекого прошлого является то, что о нем мало что известно, и поэтому имеющиеся скупые свидетельства, допускающие самую разную трактовку, позволяют создавать весьма привлекательные образы отдаленных предков. Во-вторых, общественные отношения недавнего прошлого отягощены социальными барьерами, и такое общество трудно представить органическим единством. Зато общества отдаленного прошлого, обезличенные разрушительным действием времени, много легче изобразить в виде культурных целостностей и наделить их единой волей, превратив в коллективных былинных богатырей, культурных героев. И это сплошь и рядом используется современными политиками для преодоления внутренних расколов в обществе, вызывающихся социальными или религиозными противоречиями, а также трибализмом или регионализмом. В-третьих, не всякое прошлое способно удовлетворить запросы современных народов. Для многих из них последние столетия ассоциируются с колониальным гнетом, рабством и зависимостью. Все это, разумеется, не способно воспитывать чувство самоуважения и гордости за предков. Более привлекательным кажется отдаленное доколониальное прошлое, когда народ был свободен, независим, устраивал славные военные походы против врагов, имел значительные самостоятельные культурные достижения (изобретение металлургии, письменности, создание богатой фольклорной традиции, возведение величественных архитектурных сооружений и т. д.) и в оптимальном варианте обладал своей достаточно древней государственностью. Такое прошлое и представляется Золотым веком. Наконец, в-четвертых, популярно мнение, что многовековая преемственность придает особый престиж культуре и заставляет считаться с ее носителями, позволяя им претендовать на высокий социальный статус. Следует иметь в виду также то, что образ отдаленного прошлого социален по определению в том смысле, что он важен не столько для отдельного индивида, сколько для группы, поскольку наделяет ее идентичностью.

В то же время между идентичностью и образом прошлого существует обратная связь: сам образ нашего прошлого во многом зависит от нашей идентичности. Например, нетрудно догадаться, что доминирующее большинство и этническое меньшинство могут представлять себе прошлое весьма по-разному. Вот почему идентичность играет принципиально важную роль в том, как люди выстраивают свое общее прошлое.

В России историю народа как этническую впервые стал разрабатывать известный русский историк К. Н. Бестужев-Рюмин. Если его предшественников занимала политическая история России как государства, то для него субъектами исторического процесса стали отдельные народы, и выпущенная им в 1872 г. “Русская история” повествовала, прежде всего, о русском народе. Кроме того, он отказался от понятия “доисторический период”, считая, что весь период существования человека на Земле следует относить к истории. Поэтому историческими источниками он признавал не только письменные документы, но любые остатки человеческой деятельности. Он был, пожалуй, первым русским историком, который отводил огромную роль изучению археологических данных, считая их ключом к древнейшей истории народа.[3] Тем самым открылся путь к ее безграничному расширению далеко за пределы письменной истории. Правда, этот подход восторжествовал только в советское время после того, как во второй половине 1920-х гг. этнические меньшинства стали протестовать против своего статуса “народов без истории”.[4]

Особый акцент на древнем прошлом нерусских народов в ущерб изучению более поздних эпох объяснялся еще одним фактором. Начиная со второй половины 1920-х гг. советские руководители все с большим недоверием и опаской относились к исламу, а затем к этому прибавились страхи по поводу пантюркизма, паниранизма и панфиннизма. Поэтому исследования средневековой истории государств Средней Азии, Кавказа и Поволжья-Приуралья, прежде всего исламских, со временем стали встречать все больше препятствий. Считалось, что история таких средневековых государств возбуждала местный национализм и этнический сепаратизм. Кроме того, исследование средневековой истории в целом неизбежно ставило вопрос о легитимности включения нерусских народов в состав Российского государства и о сопротивлении, которое народы этому оказывали. Таких неудобных вопросов советские ученые пытались избегать. Поэтому, если средневековый период и изучался археологами, то акцент делался на “домусульманском прошлом” или, по меньшей мере, на “домонгольской эпохе”. Зато никаких серьезных препятствий для изучения первобытного прошлого не было. Поэтому в отдельных республиках возникли довольно сильные археологические коллективы, причем первобытная и раннесредневековая археология развивалась там более динамично и эффективно, чем изучение более поздней истории. При этом местных археологов более всего интересовали корни своих народов и их культурные достижения в далеком прошлом. Все это остается в силе до сих пор.

С 1930-х гг. отдаленное прошлое стало важным символическим ресурсом, находившим в СССР широкое применение.[5] Почему и в каких условиях происходило освоение этого символического ресурса? Советский Союз и современная Россия по своему политико-административному устройству относятся к категории этнофедеративных образований. В таких государствах особым реальным или символическим статусом обладают так называемые титульные нации, давшие свое название автономиям. Их привилегированное положение опирается на язык, культуру или религию, имеющие на данной территории глубокие корни и в силу этого позволяющие титульным нациям считаться “коренным населением”. Апелляция к “глубоким корням” и придает здесь особое значение отдаленному прошлому. Ведь если язык, культура или религия задают социальные границы общности, то образ прошлого привязывает ее к территории, наделяет требуемой исторической глубиной и связывает с образом предков. Там, где этничность получает те или иные политические права, как это и бывает в этнофедеративном государстве, следует говорить о политизации и институциализации этничности, что имеет далеко идущие последствия. В том числе это ведет к этнизации истории, а изучение этногенеза становится важной интеллектуальной основой нациестроительства.

Превращение этнической общности в этнополитическую требует органицистского подхода, рисующего общество спайным организмом с закрытой строго очерченной культурой. Именно эту потребность и обслуживает примордиализм, тесно связанный с национализмом. Напротив, конструктивизм и создаваемый им образ открытой культуры связаны с глобализацией, проблематизирующей границы и делающей их зыбкими. Борьба этих подходов, тем самым, отражает неравномерность развития: если одни общества уже пережили эпоху национализма, то другие еще только в нее вступают. Этнический национализм увлечен идеей автохтонизма, обосновывающей высокий статус коренных народов и прочно связывающей их с территорией своего нынешнего обитания. Он озабочен проблемой единства нации и защитой ее территориальной целостности. Он без устали ищет моральные образцы для подражания, рисуя предков победоносными завоевателями, культуртрегерами, создателями культурных ценностей и государственности, а то и вовсе изображает их первонародом. Все это служит легитимизации современной политики и способствует эффективной политической мобилизации. При этом в своем крайнем выражении примордиализм ведет к биологизации этничности и слиянию образа этнонации с расой. В итоге “кровь” увязывается с “почвой”.

В отличие от многих современных аналитиков я полагаю, что политизация этничности в СССР произошла вовсе не в период перестройки, когда свою активность проявили этнонациональные движения. Это случилось много раньше – в 1920-х гг., когда СССР начал формироваться как этнофедерация, т. е. конгломерат отдельных республик со своими собственными титульными народами и нетитульными меньшинствами. Поэтому, если историю США невозможно понять без обращения к феномену расизма, то историю Советского Союза и современные процессы в постсоветских государствах нельзя понять, игнорируя этницизм, т. е. постоянное использование этнического фактора в идеологии и политике, включая этническую дискриминацию. Сегодня много говорится о возрождении религии, и немало специалистов обратилось к исследованию религии как важного фактора современной политики. Религия действительно переживает ренессанс, и новые государства Евразии не остаются в стороне от этого процесса. Тем не менее в массовом сознании религия занимает место не столько веры, сколько важного культурно-исторического ресурса. А этничность сохраняет свою ключевую политическую роль, которой ее наделили советская идеология и основанная на ней практика национально-государственного строительства. Ведь они политизировали этничность, тесно связав ее с административно-территориальными образованиями.

В результате во всех постсоветских государствах сохраняется принцип, согласно которому только “коренные народы” имеют право на образование своих территориальных автономий, причем такие претензии обосновываются, прежде всего, апелляцией к длительной исторической связи народа с данной территорией.[6] Отсюда стремление всеми силами углублять свою историю, а также наделять отдаленных предков высоким престижем, связанным с их славными деяниями. При этом, если в советское время идея славного прошлого легитимизировала призрачный суверенитет отдельных автономных образований, то в постсоветский период властные элиты новых государств используют ее для преодоления постколониального синдрома, легитимизации своей власти и укрепления национального единства перед лицом новых вызовов. В частности, образ общего славного прошлого используется властями для преодоления трибализма или комплекса неполноценности, а также для повышения морального духа народа ради успешного нациестроительства.

В то же время в составе государства или автономий всегда имеются малочисленные (или даже многочисленные) этнические группы, отличающиеся от титульной нации и не обладающие своей собственной формальной административной единицей. Они всеми силами используют свое культурное своеобразие и образ особого прошлого для преодоления дискриминации. В ряде случаев апелляция к славному прошлому служит политике ирредентизма, примером чему являются лезгины Южного Дагестана, чье положение усугубляется тем, что после распада СССР они фактически превратились в расколотую нацию, разделенную на две части государственной границей между Россией и Азербайджаном. Не меньшую роль “политика прошлого” играет в стратегии непризнанных государств (Абхазия, Южная Осетия, Нагорный Карабах), обосновывающих свое право на существование ссылками на былую независимость своих народов и их особый путь развития.[7]

Кроме того, до сих пор дают о себе знать застарелые проблемы репрессированных народов. Самой тяжелой из них является статус Пригородного района, переданного в 1944 г. в состав Северной Осетии и служащего ныне яблоком раздора между ингушами и осетинами. Вряд ли надо объяснять, какое огромное влияние борьба за территорию оказывает на выработку тех или иных версий давнего прошлого.

Наконец, новым болевым моментом стало положение, в котором оказались в постсоветское время русские, обитающие за пределами России и в той или иной мере испытывающие давление со стороны местных властей, действующих от имени титульных наций. Во многих случаях русские рассматриваются там как нежелательные пришельцы, гости, колонизаторы или оккупанты, и кое-где ведется целенаправленная политика их вытеснения. В ответ радикальные русские националисты культивируют “арийский миф”, пытаясь с его помощью отстаивать права русских на всей территории Евразии.

Таков политический контекст формирования и расцвета идеологий, ставящих своей целью восстановление справедливости в постсоветском мире. Ядром таких идеологий очень часто служит этноисторический или этногенетический миф, повествующий о славном прошлом далеких предков, что будто бы должно придать их потомкам особый вес в глазах мирового сообщества и послужить залогом славного будущего. При этом новые этноцентристские версии прошлого нередко выдвигаются под флагом борьбы с европоцентризмом. В частности, в тюркской среде популярны подходы, отвергающие основные положения индоевропейской теории как “политизированной” и служащей интересам “колониализма”. В этом отношении показательны многочисленные попытки тюркских ученых пересмотреть вопрос о языковой принадлежности населения степной зоны бронзового и раннего железного века. Если в советское время речь шла о каких-то индоевропейских группах или ираноязычных кочевниках, то в последние двадцать лет немало ученых тюркского происхождения всеми силами пытались наделить их тюркоязычием.

Исходя из того, что политики и интеллектуалы вначале ставят перед собой задачу и для ее решения вырабатывают ту или иную концепцию, а затем пытаются использовать такую концепцию на практике, я соответственно строю и логику моего анализа. Вначале я рассматриваю все еще слабо изученные связи между научными репрезентациями древнейших этапов истории и политикой в СССР и показываю, как и по каким причинам текущие политические интересы оказывали и до сих пор оказывают влияние на представления о древних обществах и их роли в глубоком прошлом. Я также обращаю внимание на то, в какой сложной ситуации выбора оказываются местные ученые. Затем я анализирую, какие именно интерпретации далекого прошлого, почему и в какой обстановке поддерживались властью в постсоветских государствах Центральной Азии и Южного Кавказа. При этом я обращаю внимание на то, как новые этногенетические мифы подкрепляются “научным знанием” и используются для нужд текущей политики, в частности, путем устройства массовых праздников. После этого я останавливаюсь на интересных случаях посещения президентом Путиным знаковых археологических памятников и предлагаю свою версию политических мотивов таких визитов. Далекое прошлое увлекает и некоторых президентов национальных республик, входящих в состав Российской Федерации, как демонстрируют материалы из Республики Саха (Якутия). Проанализировав взгляды и политические акции ряда президентов, я рассматриваю проблему зрелищности в политике и показываю, как этим неоднократно пользовались самые разные государственные деятели. В этом отношении немаловажным символическим ресурсом обладают и гербы государств, которые нередко являются визуальным выражением ключевых идей, заложенных в новых этногенетических мифах. Наконец, в заключение я предлагаю свою версию политической роли современной археологии в Евразии и показываю, как и почему происходит выбор тех или иных предков.

Перебор косточек

Мы решили проверить некоторые данные “Аннотации результатов…” С.И. Алексеева по первоисточникам. Таковыми являются хранящиеся в архиве Института археологии РАН ежегодные научные отчёты о проводившихся на некрополе раскопках12. Эти материалы были подняты из хранения, тщательно изучены и сопоставлены с данными, представленными С.И. Алексеевым. В результате появились любопытные наблюдения. Археологические раскопки на Исуповском некрополе проводились широкой площадью, по выдававшимся Отделом полевых исследований Института археологии РАН Открытым листам, вполне профессионально (руководитель работ — А.В. Новиков). Полученные научные результаты достаточно представительны. Они зафиксированы с помощью описаний, чертежей и фотографий с принятой для таких работ степенью точности; фиксация достаточно полно представлена в отчётной документации. И хотя можно поставить вопросы о необходимости столь широкого вскрытия позднесредневекового некрополя, а также о степени точности датировки отдельных погребений и восстановлении общей стратиграфии, сколько-нибудь серьёзных методических претензий к проведённым раскопкам не возникает. Напротив, совершенно очевидно, что только эти отчёты могут и должны служить главным документом, на который следует опираться при оценке качества идентификации.

12 См.: Новиков А.В. Отчёты о раскопках в 2002$2004 гг. // Архив ИА РАН. Ф. Р-1. Ед. хр. №23084, 24880$24882.

Особого внимания заслуживает “Отчёт о раскопках… в 2002 году” (Ф. Р-1. Ед. хр. №23084), к которому должны были бы апеллировать авторы идентификации. Однако при сопоставлении данных “Аннотации результатов…” и хранящихся в архиве Института археологии РАН материалов выявлены серьезные расхождения, ставящие под сомнение результаты идентификации.

Вот главные из расхождений:

1. Вызывает удивление упоминание в “Аннотации…” 2006 г. какого-то “деревянного реликвария”, в котором якобы производилось вторичное захоронение костей Ивана Сусанина. В “Отчёте…” за 2002 г. о нём нет никаких упоминаний.

2. В “Аннотации…” названо как возможное погребение Ивана Сусанина “погребение №13а за 2002 год” в квадратах Г, Д — 1, 2. Но в соответствующем “Отчёте о раскопках…” (Ф. Р-1. Ед. хр. №23084) погребения за таким номером вообще нет. По-видимому, номер 13а присвоен позже, уже в камеральной обстановке, когда одной из групп останков решено было придать особое значение. Можно предположить, что речь при идентификации идёт о погребении под номером 13 или по меньшей мере об одном из погребений в указанных квадратах Г, Д — 1, 2. Однако в отчёте явно не показано никакого костяка, который можно было бы (пусть предположительно) связать с Иваном Сусаниным.

Под номером 13 в “Отчёте…”13 описан не один, а по крайней мере два костяка: детский (ребёнок 7$8 лет) и фрагменты взрослого (30$35 лет, указан рост 166 см — видимо, он восстановлен по длинным костям?). Отметим, что погребения описаны, что называется, “рутинно”, наряду с десятками других погребений; никакого особого внимания им не уделено, и речь о соотнесении одного из них с Иваном Сусаниным в тексте отчёта не идёт. Текст отчёта подтверждён фотографиями и чертежами. На фотографии и чертеже погребения №13, а также на плане зачистки 7-го штыка14, действительно, отчётливо виден скелет ребёнка, справа от которого — две длинные кости ноги взрослого человека в естественном сочленении. Вероятно, это остатки ранее существовавшей и разрушенной (при погребении ребёнка?) могилы. К таким же остаткам могут относиться разбросанные вокруг черепные крышки (не менее четырёх); их фрагменты; отдельные кости нескольких скелетов. Наконец, разрозненные кости есть на планах предыдущей и последующей зачисток указанных квадратов, что естественно для существовавшего столетиями и многократно перекопанного некрополя.

13 Архив ИА РАН. Ф. Р-1. Ед. хр. №23084. С. 18.

14 Там же. С. 71

Какой была процедура выделения из всех этих останков так называемого “погребения 13а” и какие для этого имелись основания, в представленных документах не сказано. Судя по материалам “Отчёта…”, усматривать среди этих останков сознательное вторичное перезахоронение нет никаких причин (в случае с ножными костями в естественном сочленении этому противоречит даже их сохранное состояние — при перезахоронениях через сколько-нибудь значительный промежуток времени все сочленения, как правило, распадаются).

3. Авторами идентификации принята дата останков в пределах конца XVI — середины XVII в., но конкретных оснований для этого не приведено. На основании материалов “Отчёта…” дату определить невозможно: вероятно, она установлена по двум обломкам крестика-тельника, но в альбоме “Отчёта…” нет ни прорисовки, ни фотографии этих находок. Общий материал некрополя не настолько ясен, чтобы дать основания для выяснения хронологического соотношение костяков ни в указанных квадратах, ни с костяками остальной части кладбища.

4. В документе С.И. Алексеева идёт речь о повреждениях черепа из “погребения 13а”. Но в “Отчёте…” за 2002 г. ни один из черепов, найденных внутри и вблизи погребения №13, не включён в специальное перечисление всех черепов с травмами, “в том числе рубленого характера”15. Это особенно важное замечание. Поскольку полевые археологи и антропологи, проводившие первичное обследование, не отмечают никаких повреждений черепа (черепов) при словесном описании погребения №13 и костных останков вокруг него, вполне вероятно, что на обследованных ими костяках никаких повреждений не имелось. По-видимому, предлагаемый к идентификации череп происходит с другого, нежели указанный, участка.

15 Там же. С. 4 (верхн. абз.).

“Отчёт о раскопках…” за 2002 г. не содержит информации, которая позволила бы идентифицировать “погребение №13а за 2002 год”, указанное в позднейшей “Аннотации…”, ни как возможное погребение Ивана Сусанина, ни в качестве погребения какого бы то ни было конкретного, исторически известного лица вообще. Более того, складывается впечатление, что “погребение №13а” в том виде, как оно описано в представленных документах, — просто произвольно сконструированная выборка (из лежавших в районе детского погребения №13 костей?).

Следует иметь в виду, что непредвзятая атрибуция погребения на позднесредневековом грунтовом могильнике при полном отсутствии наземной маркировки отдельных могил объективно представляет невероятную по сложности задачу. Дело дополнительно осложняется отсутствием документальных сведений о местоположении могилы внутри некрополя или каких-либо иных свидетельств о месте и обстоятельствах совершения этого погребения.

Итак, в свете представленных археологических материалов попытка выделить погребение Ивана Сусанина среди раскопанных на Исуповском некрополе выглядит неудачной. Нет никаких сомнений в том, что с точки зрения археологии на основе столь недостоверных данных об обнаружении останков Ивана Сусанина в Исуповском могильнике говорить пока не приходится.

Может быть, результаты, полученные выдающимся современным криминалистом В.Н. Звягиным, проясняют вопрос? Увы, нет. Обнаруженные в ходе криминалистической экспертизы признаки черепной травмы от удара по голове оружием с острым краем (предположительно топор) сами по себе могут только объяснить причину смерти индивида, чьи останки подверглись научному анализу. К сожалению, факт травмы черепа без исчерпывающего археологического контекста не может быть решающим фактором идентификации личности Ивана Сусанина.

Если обнаруженные в ходе раскопок Исуповского кладбища материалы действительно можно отнести к Смутному времени, то зафиксированное В.Н. Звягиным определённое число рубленых ран конечностей и головы у некоторых индивидов может лишь отражать безымянный эпизод этого неспокойного периода истории, но не служить определяющим фактором гибели именно Ивана Сусанина и обманутых им поляков, а не другого человека и его современников. Вообще же, травмы, подобные той, что имеется на “идентифицированном” черепе, отмечаются на останках от 4 до 15% мужского населения, жившего в эпоху Средневековья и раннего Нового времени. Проведённая Павлом Ивановым генетическая экспертиза лишь косвенно подтвердила родство нескольких индивидов в рамках единой сельской округи. Этот факт не вызывает никаких сомнений и является правилом для сельских погостов. Необходимого же генетикам материала для полноценного анализа ДНК археологи представить не смогли.

Анализ портретного сходства предполагаемого Ивана Сусанина и его потомков, давно переселённых вниз по Волге, доказал невероятную похожесть. Этот факт, как и предыдущие, способен лишь подчеркнуть, что на кладбище захоронены предки ныне живущих уроженцев этого района, в том числе и родственников Сусаниных$Собининых. К сожалению, и этот анализ не может достоверно подтвердить, что череп, полученный В.Н. Звягиным из рук археологов, принадлежал Ивану Сусанину.

Таким образом, приведённый ряд доказательств судебно-медицинской экспертизы нельзя рассматривать как исчерпывающее решение проблемы. Раздутое прессой заключение археологов и заинтересованных в этой сенсации людей из администрации области лежит на их совести. В.Н. Звягин в своём анализе лишь пытался привести историю гибели предложенных для криминалистического анализа индивидов, а его заключение использовали в роли весомого доказательства идентификации личности, что, как видим, было неправомерным.

В заключении Института археологии РАН, сделанном по запросу Министерства культуры России в 2006 г., специально обозначено, что представленные факты не дают оснований для идентификации личности Ивана Сусанина. Выходит, что губернаторские денежки “ушли в песок”. Из заявленных в Программе целей можно считать выполненной лишь одну — “провести археологические раскопки на некрополе”. Действительно, соответствующие масштабные раскопки на сельском погосте имели место, но этого нельзя сказать об остальных задачах. С научной точки зрения не удалось доказать, что некрополь Исупово является “предполагаемым местом захоронения Ивана Сусанина”; никак не обосновано и вычленение “из группы захоронений погребённых, соответствующих времени и параметрам Ивана Сусанина”. Ясно, что в таком виде костромская научная общественность не могла представить свои результаты щедрому и требовательному начальству. Началась игра в интерпретации с присущей ей лингво-логической казуистикой. Это хорошо известный метод введения подделок в “научный оборот”. Законченный вид манипуляции приобрели в уже упомянутой “Аннотации результатов… исследований по идентификации останков Ивана Сусанина”. И эти результаты, по сути создающие исторический фальсификат, были благосклонно приняты областным руководством.

Приложения17

17 Тексты документов публикуются с сохранением орфографии и пунктуации оригиналов.

Приложение 1.

Проведенное медико-криминалистическое исследование не обнаружило каких-либо признаков, исключающих принадлежность костных останков из перезахоронения 13 а Исуповского некрополя Ивану Осиповичу Сусанину.

15 марта 2005 г. результаты археологических и медико-криминалистических исследований были введены в научный оборот и представлены общественности а рамка работы всероссийской научной конференции “Смутное время в контексте становления российской государственности и личность Ивана Сусанина: мифы и реальность”, которая отметила высокий научный уровень проведенных работ (прил.4).

Приложение: 1. Выкопировка из “научного заключения о проведенных археологических и судебно-медицинских исследованиях по идентификации останков Ивана Сусанина: общее заключение — на 1 л. В 1 экз.

2. Копия фото рубленного повреждения черепа из реликвария 13а — на 1 л. в. 1 экз.

3. Портретная реконструкция (В.Н.Звягина) лица Ивана Сусанина по черепу — на 1 л. в 1 экз.

4. Резолюция всероссийской научной конференции “Смутное время в контексте становления российской государственности и личность Ивана Сусанина: мифы и реальность” — на 3 л. в 1 экз.

Заместитель начальника департамента, главный археолог С.И.Алексеев

Приложение 4.

Ютта Шеррер

Германия

По отношению к национал-социалистскому прошлому государства — преемники германского рейха, ФРГ и ГДР, придерживались совершенно разных стратегий, которые определялись соответствующими оккупационными властями.

ФРГ (до воссоединения с Восточной Германией) Пере